Бытие: имя, термин и определение

Слова, взятые сами по себе, т.е. изолированно от предметов и действий и друг от друга, ничего не означают. Они лишь звуки или знаки звуков: формы без содержания и содержания без форм. А само содержание приходит из связи слов с предметами, действиями и друг с другом посредством других предметов и соответствующих слов. Слова, как верно определил Аристотель, результат договора людей [1, 94]. Но договора не в порядке собирания и специального решения черное называть черным, а белое белым, а в порядке длительного использования, миллиардов раз повторяющихся звуковых сочетаний и действий, выработали общественную привычку к определённым звукам по отношению к определённым предметам, действиям и другим словам. Так что слова прочно связались с предметами, а предметы – со словами.

Связь слова с каким-либо бытием (с «подлежащим»=«гипокейменон») и выделяет его в качестве имени, а имя делает слово словом. Имя обобщает в одном слове класс явлений, массу однородных предметов и, даже, несколько таких классов. Поэтому в греческом языке «слово» и «имя» мало различаются. Они могут переводиться одним словом – «όηόμα». Но имя, в отличие от слова, не может иметь несколько значений, а дается только одному виду предметов или одному их свойству и, соответственно, одному значению. Поэтому имя – это то же самое, что и слово, но с одним значением [4, 126-127]. Имя – это слово, соотносимое с вот этим бытием посредством глагола «есть». Поскольку само слово «бытие» не соотносится с каким-либо другим предикатом с помощью глагола «есть», постольку оно – не имя. Оно может сказываться обо всем. О нем же (о чистом бытии, просто – о бытии) ничто не может сказываться. Неправильно сказать: бытие есть роза, или собака, или атом, или поле и т.д. Бытие есть только имя для самого себя. Но тогда оно и не имя, поскольку не выделяет класс отдельных предметов. Бытие, следовательно, есть самотождественное – как имя для самого себя. Оно само себе имя и само сказывается о себе: бытие есть то, что есть, или проще, как у Парменида – «только бытие есть».

Поэтому же оно и термин, и не термин: оно – неопределенный термин, само противоречие. Термины – это слова, имеющие определённое и точное значение, соотносящие называемый предмет (имя) с существованием (сущностью) и от-деляющие один вид предметов от других. В этом отношении (только в этом отношении) термин, можно сказать, является началом определения. На это намекает и этимология греко-римского слова: «термин» – в буквальном переводе «пре-дел», «граница» (от греческого termino – определить границы, а именно – границы между наделам земли). Термин – это определение в себе. Когда называют имя или термин, обозначаемый этим именем, то предполагается, что говорящие знают его определение (значение), хотя на деле это может быть и не так. Например, когда произносят «деньги», то предполагается, что говорящие знают, что деньги – это товар, опоредствующий обмен.Как правило, определения даже проще: это то, на что можно купить товары и услуги. Поэтому произносится слово или имя термина, а подразумевается сам термин.Термин это определенное имя, имя с определением, выделяющим данный предмет из всех других предметов. Имя, имеющее опре-деление, которое от-деляет его от всех других предметов. Термины в естественном языке и словоупотреблении могут быть значительно размыты, не однозначны. Но в науке термины имеют точное значение в рамках одной теории.

Термины могут быть не только однословными, но и многословными. Однако, даже однословный термин возникает из соотношения названия предмета и ответа на вопросы: «что это?» или «что это есть?», или иначе: «каков есть этот предмет». Например, «человек» – это слово, которое может использоваться в великом множестве значений. Но оно становится именем и термином при указании: «это (есть) человек» или при соотнесении его с другими словами: «человек это животное». «Животное» – не определение для человека. Но оно все-таки начало определения. Оно отделяет человека от других предметов: от вещей неживой природы и от растений, от нарисованного человека и от скульптуры, изображающей человека. Например, у Аристотеля так и звучит «Человек есть политическое животное». Это – определение человека, причем очень глубокое. Здесь термин «человек» отделяет человека от других предметов, и животное «человек» от диких животных, и этого «человека» от других: живого человека от нарисованного человека, от человека в смысле представителя или заместителя «человеческого рода» и т.д. В этом определении «животное» выполняет роль родового термина для человека, а «политическое» – роль специфического отличия и, поэтому, вместе они выполняют роль определения для «человека».

– Какое животное?

– Политическое.

Сказать о человеке: животное – правильно, но не истинно. Сказать же о нем: политическое животное и правильно, и истинно. Но в любом случае именно глагол «есть» в соотношении с предметом делает слово «человек» именем и термином. Человек суть отделение одного человека (я, ты, он) от других людей (они), поэтому исторически единичное лицо возникло из множества инди-видов как представителей одного (внешнего, предопределенного природой) вида... А «я», личность, – лишь продукт последующего развития первоначального вида (рода), в котором вид ушел во внутреннее качество и стал общим, видовым и родовым, для любого человека, а не только похожего на человека нашего вида и рода.

Именем может быть не только существительное, но, как открыл еще Аристотель, и глагол: «глаголы высказанные сами по себе, суть имена и что-то обозначают»[1, 95]. Однако, в отличие от имени: «глагол есть звукосочетание, обозначающее ещё и время» [1, 94] и – «глагол всегда есть знак для сказанного об ином». Т.е. то, чего требует слово для того, чтобы стать именем, у глагола уже есть. Это значит, что это «то» в глаголе есть в снятом виде. А, следовательно, глагол первичен как имеющий преимущество: соединить в себе имя и глагол. И лишь в процессе развития языка глагол разделяется на самого себя и имя. Имя – вторично. Оно – результат от-деления от глагола. Но глаголы сами по себе «ещё не указывают, есть ли (предмет) или нет, ибо «быть» или «не быть» не обозначает предмета» [1,95]. Да, все глаголы таковы. Кроме одного глагола – «быть». Который указывает только на то, что предмет «есть». Поэтому этот глагол – не имя. А, следовательно, он и не термин.

Поэтому все слова имеют, как правило, довольно узкий круг близких значений как по отношению друг к другу (части речи, например:1)бег, 2)бежит, 3)бегущий), так и по отношению к вещам (род: 1)происхождение от одного предка, 2) совокупность родственников, 3) совокупность предметов с одинаковыми признаками и т.д.).

Но есть слова, звучащие (и пишущиеся) одинаково, но относящиеся к совершенно разным вещам: ключ от двери, ключ – родник, ключ к шифру и т. д. – это омонимы, т.е. одноимённые. Имя одно, но предметы разные. Эти предметы могут быть совершенно разными, как дверной ключ и ключ к шифру, а могут быть тесно связанными; как человек живой и портрет этого человека.

Слова разные, но их отношения к предметам всё же в каких-то сторонах, в каких-то функциях, тождественны: «человек» и «портрет человека» – понятно; «ключ дверной» и «ключ к шифру» – помогают что-то открыть, получить доступ к комнате или к тексту; «бег» и «бегущий» – ясно само собой.

Вот этот момент тождественности и обусловлен отношением слова к вещи, а момент различия – или неотрефлектированностью языка, в котором смысл одного слова (имени) почему-то оказался перенесён (как правило, по весьма внешней ассоциации) на другие вещи, которые пока не получили своего единичного имени.

Вот это начало различия в словах по отношению к предметам и есть образование имени как начало процесса определения термина. Уже слово, имя – определяет. Но оно определяет и становится термином только при указании на предмет: это роза, это человек, с прибавлением к нему глагола «есть».

Т.е. слово становится именем посредством установления его связи с вещью посредством «есть», которое в этих высказываниях предполагается, на что-то указывает. Потом можно спорить: роза ли это, и какая это роза, и почему она роза (точно так же и человек), но имя уже есть. И оно есть как намёк и претензия на бытие. И этот намёк уже есть начало процесса опре-деления – положение предела звукам для означения данного предмета, или действия, или признака, или еще какого-то определения.

Но когда в вещи различают некие свойства и признаки, им дают имена с помощью переноса и изменения звуков (значений), взятых от имён других предметов: роза – красная, человек – белый. И опять процесс осуществляется посредством «есть»: роза есть красная, человек есть белый.

Однако и в том, и в другом случае речь идёт именно о начале определения, хотя определения в точном логическом смысле здесь ещё нет. (Вернее эта ступень процесса определения – далеко позади нас: она была, в основном, осуществлена нашими предками). Но здесь не стоит вопрос: есть ли роза, есть ли человек, и не предполагается ответ. Понятно, что раз это роза, значит она есть. Таким образом процесс определения, опосредствованный глаголом «быть» предполагает, что эта роза (этот человек) есть. То есть глагол «быть» (и стоящее за ним существительное) опосредствует всё движение слова в термин (посредством имени), а термин в фиксированное определение – в дефиницию, оставаясь в основе этого движения как пред-положенное (положенное перед этим, в прошлом).

Таким образом, «бытие» («быть») опосредствует все термины. Но само-то оно опосредствовано подобным образом или нет? Как видно из его многотысячелетней истории – нет. Оно сохраняется тождественным себе и эта его тождественность отличает его от всех других слов. То из значений слов, которое наиболее близко подходит к первичной связи с этим бытием как с тождественностью, называется термином. Термин, особенно научный термин, – это строго о-пределенное имя для строго определённого предмета, в котором (имени) слово и вещь отождествляются соответствующим образом, а образ предмета – опосредствуется каждым из них.

И только само слово «бытие» не становится именем из связи с бытием, поскольку оно само бытие. Как только произносится «бытие», оно возникает как «бытие» – но только как «бытие», не больше и не меньше. Оно – имя самому себе. Но оно – не определение самого себя. С него начинается всякое определение как определение чего-то, что есть (есть ли на самом деле и что именно есть – это особая проблема). Оно, следовательно, слово=термин: никаких других значений у слов «бытие» и «быть» нет. Поэтому оно – творец терминов из слов

– Что такое бытие?

– Это бытие, т.е. то, что есть. То же, что и глагол «быть» – это глагол глаголов. Ведь он не только обозначает время, как, по Аристотелю, другие глаголы, но и обозначает любое время или участвует в образовании времен глаголов, сам суть момент перехода и сам этот переход из одного времени в другое. Из прошлого в будущее и из будущего в прошлое. И, даже, как отдельный, участвует в образовании времени глаголов в греческом, английском, немецком и других языках в соединении с другими глаголами, предопределяя их время.

Аристотель считает термином «то, на что распадается посылка, т.е. то, что сказывается, и то, о чём оно сказывается с присоединением [глагола] «быть» или «не быть»» [3, 120]… В свою очередь «Посылка есть речь (лучше было переведено у Б.А.Фохта в издании «Аналитики» 1952 года – «высказывание»), утверждающая или отрицающая что-то относительно чего-то» [3, 119]. Посылка, следовательно, есть некоторое суждение, ибо высказывается мысль, «в которой утверждается или отрицается что-либо, о чём-либо» [8, 69]. Отсюда можно сделать вывод: термины это то, на что распадается суждение. Тогда главное суждение о бытии – Бытие есть то, что есть – состоит из двух терминов: «бытие» и «есть». Т.е. термин «бытие», опять-таки, замкнут на самого себя: он выражает движение от себя к иному и от иного к себе.

Термин может состоять из одного, двух и более слов. Термин суть отрицание как выделение предмета из целого, из совокупности других предметов. Отрицание всего лишнего, не относящегося к предмету. В нём остаётся то, что подлинно «есть» именно в этом предмете. Он удерживает смысл слова как нечто существенное, тесно связанное с предметом. Но в самом термине «бытие» никакой глубины как раз и нет. Он лишь соотносится с сущностью как с некой глубиной, находящейся за ним. Он только указывает (постоянно указывает) на возможную сущность, которая стоит за ним и которая должна быть действительно познана – как подлинное, действительное бытие. Он указывает: 1)это «что-то» «есть», следовательно, можно его назвать, и 2) если есть устойчивое название (а тем более – понятие), значит это «что-то» действительно есть. Он не говорит: какое оно, или – каким образом оно есть. Просто: есть. Как говорил ещё Ансельм Кентерберийский (а за ним и И.Кант) в онтологическом доказательстве бытия бога: «если есть понятие о боге, значит, есть и сам бог». Можно было бы сказать и проще: если есть термин – бог, значит, есть и сам бог. (Кстати в Древнем Риме был бог Терм (Термус) – покровитель границ). А уж если есть понятие о «боге», то он точно есть. Из терминов в понятия развиваются только важные предметы, постоянно сопровождающие практическую деятельность людей. Другое дело – в каком смысле он есть – в каком определении (смотри ниже). Здесь вынесено за скобки то обстоятельство, что не указывается его определение, т.е. чтоон такое есть, какой он есть, каково его подлинное имя и как он постигается – чувствами или разумом, и т.д. и т.п.. Для древних бог – это, например, медведь, или лось, или ещё какое животное, для других – Зевс, Юпитер, для третьих Иисус или Аллах, для четвёртых – важный культурно-исторический феномен или фантастический феномен. Но во всех этих именах (терминах) он есть в смысле чистого бытия. Так же, как есть Дед Мороз. Если есть термин «дед мороз», значит есть и Дед Мороз. Другое дело, есть ли он реальный живущий в лесу седой старик или культурно-художественное и педагогическое явление, как символ праздника Нового года. Эта простая природа Деда Мороза (как и другие простые понятия и термины) приводит к интересному явлению: дети постарше вдруг «понимают», что дедушки Мороза нет, а просто дядя N нарядился в костюм Деда Мороза. Но ведь здесь просто дядя N стал Дедом Морозом. Дядя N умрёт через n-е количество лет, а Дед Мороз останется и пребудет таким же Дедом Морозом – не больше, но и не меньше. С другой стороны: дядя N нарядился Дедом Морозом, а не медведем, зайцем и т.п. Так что, действительно, устами младенцев глаголет истина. Особенно, что касается бытия, т.е. того, что есть. Они лукавить не умеют и прямо говорят: есть предмет или его нет. А дети постарше как будто открывают истину, но оказывается, что там – пустота, ничего нет: ни Деда Мороза, ни истины. И только взрослые относятся к Деду Морозу истинно: как к весёлому персонажу и символу Нового года, который можно использовать для получения удовольствий и подарков детям и взрослым.

Термин «бытие», следовательно, указывает на тождественность определения и факта присутствия этого определения. Он, таким образом, соотносится и сам с собой, и с наличным бытием и с действительным существованием.

В этом смысле знаменитые кантовские 100 талеров есть, и они – бытие. А есть ли они в кармане – это другой вопрос: вопрос не о бытии вообще (не о чистом бытии, о чём у нас идёт речь), а о наличном бытии этих самых 100 талеров, которые имеют специальное определение – «в кармане». Это не просто другие талеры, это противоположные, наличные сто талеров. Да, налично сейчас их нет. Но как бытие вообще они присутствуют в беседах философствующих все в том же духе и в термине «100 талеров» – не больше, но и не меньше, чем во времена И.Канта. Речь идет о талерах, а не о рублях, не о долларах. И она идет о 100 талерах, а не о 101 и не о 1000 талерах.

Выделение одного из слов в качестве термина отражает этап постижения развитым разумом определенности какого-то предмета из его контекста и из контекста фиксировавших этот предмет ранее слов.

Как выделение какого-то предмета и соответствующего ему бытия из массы предметов и имён, термин есть отрицание, первое отрицание – отрицание в языке того, что есть как выделенное в предметном мире. Процесс такого выделения (= отрицания контекста) называется детерминация (determinatio). Именно эту сторону определения как отрицания открыл в ХVII веке Б.Спиноза, а затем несколько раз разъяснил Г.Гегель «Omnis determinatio est negatio» [6, 174, 489].

Это положение Спинозы просто выражает простую, но глубокую суть дела. Её хорошо выражает уже сам термин, как было замечено выше: determinatio, т.е. по-русски – определение. Речь идёт о границе, о пределе, как предмета, так и называющего его термина. Это – простое отрицание вообще. Такое отрицание просто отрицает все другие предметы. Всё равно, что иметь в виду: внутреннее или внешнее, наличное или отсутствующее – термин выделяет данное бытие и, тем самым, отрицает другое наличное бытие и бытие вообще. Есть только то чистое бытие, которое фиксирует термин, и в этом он тождественен с бытием вообще, но как с отрицаемым. Поскольку в этом тексте в качестве термина берётся просто «бытие», то указанное тождество есть тождество бытия с самим собой, стало быть некоторое – не то положительное, не то отрицательное – неопределённое. Г.Гегель называет его «чистое бытие». Вот это – термин в точном смысле: мы имеем дело с, хотя бы по виду, определением «чистое». В нём бытие, с одной стороны, берётся самым общим образом (бытие вообще), но выделяется и определяется как «чистое», как будто есть ещё некое «нечистое». Но дело в том что «чистое» здесь, на самом деле, не определение, а внешняя характеристика, указывающая на изолированность от всего, полное отрицание всего другого – «нечистого», т.е. определенного бытия. Так что осталось только это простое, неопределённое, непосредственное, или просто – «чистое бытие». Осталось, собственно говоря, «ничто», о чем ничто не сказывается или сказывается внешним образом. Впрочем, ничего и не осталось. Осталось что-то пустое, пустая оболочка. Его можно охарактеризовать ещё как-то. Но суть в том же самом: оно есть соотносящееся с собой, тождественное самому себе бытие как термин, не имеющий другого положительного определения, утвердительного определения – дефиниции. Он имеет определение лишь самого себя: бытие есть бытие, или – бытие есть то, что есть.

Видимо, эти особенности термина (и понятия) «бытие» и глагола «быть» учитывал Г.Гегель, когда начал свой гениальный труд с предложения, в котором 1) нет глагола и 2) определение не дается, а отрицается вообще всякое определение. Он пишет: «Бытие, чистое бытие – без всякого дальнейшего определения» (См. следующий параграф). Но это и есть выражение отношения слова к предмету и становление имени, а, следовательно, и термина. Это отношение состоит в том, что бытие, понимаемое само по себе, имеет отношение к предметности вообще, к любым предметам, которые есть, а в этом отсутствии дальнейшего определения (на данном этапе, вначале) и состоит намёк (указание) на его определённость. Бытие здесь (как и в любом начале, в начале любого дела, мысли) взято само по себе, без отношения к другому. Таким, каково оно есть – «просто есть», «только бытие». Или, как по кантовской традиции выразился Г.Гегель – «чистое бытие». Глагола в этом предложении нет, но он предполагается: определения у бытия нет, но внешним образом оно дается. И сама эта исключительная неопределенность чистого бытия составляет как раз его необычность и составляет как раз саму эту его исключительную определенность. Его определение состоит в том, что у него нет определения.Оно суть лишь что-то неопределенное, лежащее в основании, в начале, гипокейменон. А что есть неопределенное? Только чистое бытие. И это просто вытекает из природы понятия (смотри выше определение Спинозы). Впрочем и в самом греческом термине есть указание на бытие, редко вспоминаемое переводчиками – его корень κειμαι имеет и значение «находиться, быть» [5,698].

Сформулированный термин есть дефиниция. Дефиниция есть определение, как и термин. Но это развернутый термин. Поэтому, в известной мере, они тождественны. Некоторых смущает это сближение. И переводчики пеняют Гегелю, что он «вольно» переводит Аристотеля, называя термин определением [7, 320]. Да, и термин, и дефиниция суть определения, но дефиниция это развернутое, сознательно сформулированное определение как понятие в себе, т.е. свернутое понятие. В этом смысле можно сказать, что у «чистого бытия» нет дефиниции. Но можно сказать и по-другому: всё дальнейшее движение категорий есть процесс его определения. Но не как термина, а как развернутого понятия.

Литература:

1. Аристотель. Об истолковании /Аристотель. Соч. в 3-х томах. Т. 2. –М.: Мысль, 1978.

2. Аристотель. Категории. Там же.

3. Аристотель. Аналитика. Там же.

4. Аристотель. Метафизика/ Аристотель. Соч. в 3-х томах. Т. 1. – М.: Мысль, 1976.

5. Вейсман А.Г. Греческо – русский словарь. – М., 1991.

6. Гегель Г. Наука логики. Т. 1. М.: Мысль, 1970.

7. Гегель Г. Наука логики. Т. 3. М.: Мысль, 1972.

8. Логика. Под ред. Д.П.Горского и П.В. Таванца. М.: ГИПЛ, 1956. С. 69.