Понятие рациональности; когнитивно-инструментальная и коммуникативная рациональность

Этот основополагающий тезис универсальной прагмати­ки относительно рациональной природы языковой коммуни­кации нуждается в развернутом пояснении, и прежде всего необходимо, вслед за Хабермасом, эксплицировать использу­емое здесь понятие рациональности.

Применяя выражение "рациональный", указывает Хабер — мае, мы прежде всего имеем в виду тесное отношение между рациональностью и знанием: рациональность связана с тем, как способные к речи и действию субъекты приобретают и применяют знания. В языковых выражениях знание выра­жается эксплицитно; в действиях, направляемых какой —либо целью, выражается имплицитное знание (умение), и это know-how в принципе может быть переведено в форму know —that. Если же мы ищем грамматический субъект, к которому при­лагается предикат "рациональный", то имеются два ближай­ших претендента — личности, обладающие знаниями, и их символические проявления (как языковые, так и неязыковые, например, действия), воплощающие знание. Так что же озна­чает в данных случаях предикат "рациональный"?

Ясно, что знание может стать предметом критики как недостоверное; тогда тесное отношение, существующее между знанием и рациональностью, позволяет предположить, что рациональность символических проявлений субъекта зави — сит от надежности воплощенного в них знания. Для проясне­ния этого предположения Хабермас предлагает рассмотреть два парадигматических случая: 1) утверждение, посредством которого некий субъект А выражает определенное знание с коммуникативным намерением, и 2) воздействие на объекты в мире, посредством которого другой субъект Б преследует определенную цель.

Оба субъективных проявления — акт коммуникации и телеологическое действие — могут подвергаться критике: слушатель сообщения может оспорить то, что утверждение

субъекта А истинно; наблюдатель действия может оспорить то, что осуществленное субъектом Б действие имеет успех. В обоих случаях критик соотносится с тем притязанием, кото­рое субъекты А и Б необходимым образом связывают со сво­ими символическими проявлениями: субъект А, делая утвер­ждение, выдвигает тем самым притязание на истинность суж — дения и дает понять при этом, что он убежден — в случае необходимости его суждение может быть обосновано; субъект Б, осуществляя определенное целеориентированное действие, считает его перспективным и дает понять при этом, что он убежден — выбор им при данных обстоятельствах именно таких средств может быть с случае надобности обоснован.

Иными словами, как субъект А притязает на истинность сообщаемого им высказывания, так субъект Б — на перспек­тиву успеха своих действий. Посредством утверждения субъект А устанавливает отношение к тому, что фактически имеет место в объективном мире, посредством целенаправ­ленной деятельности субъект Б устанавливает отношение к тому, что должно иметь место в объективном мире, но как в первом, так и во втором случае субъекты своими символи­ческими проявлениями (языковым выражением и действи­ем) выдвигают притязания, которые могут критиковаться и защищаться, т. е. обосновываться.

Таким образом, рациональность символических проявле­ний субъекта сводится к доступности их для критики и соот­ветственно к возможности их обоснования. "Некоторое про­явление выполняет предпосылки рациональности тогда и по­стольку, когда и поскольку оно воплощает могущее оказать­ся ошибочным (fehlbar) знание, благодаря этому имеет отношение к объективному миру, т. е. отношение к фактам, и доступно для объективной оценки. Оценка может быть объективной тогда, когда она предпринимается с помощью транссубъективного притязания на значимость, которое для любого наблюдателя или адресата имеет то же значение, что и для самого действующего субъекта. Истина и эффектив — ность суть притязания такого рода. Следовательно, относи­тельно утверждений и целеориентированных действий мож­но сказать, что они тем в большей степени рациональны, чем лучше обоснованы связанные с ними притязания на пропо­зициональную истину и эффективность. Соответствующим образом мы используем выражение "рациональный" как дис — позиционный предикат применительно к личностям, от кото­рых можно ожидать ... такого рода выражений" '.

Итак, на примере утверждений и целенаправленных дей­ствий мы эксплицировали основополагающую характеристи­ку используемого здесь понятия рациональности. Вместе с тем понятно, что можно указать и другие типы проявлений, которые не связаны с притязаниями на истинность или ус — пех, но для которых тем не менее могут также существовать прочные основания.

А именно на основе приведенного определения мы мо — жем называть рациональным не только того, кто в коммуни­кативной практике выдвигает утверждение и может его обо­сновать перед критиками, указывая на соответствующие по­знавательные очевидности, но также и того, кто следует оп­ределенной норме и может оправдать свое действие перед возможным критиком посредством того, что он объясняет данную ситуацию в свете легитимных ожиданий поведения. Рациональным мы будем называть также того, кто выражает определенное желание или чувство и может убедить критика в искренности их выражения (здесь ход рассуждений Хабер — маса направляется, как нетрудно заметить, все той же "логи­кой тройственности", которая нам встретится в разных обли­чьях еще не раз).

Иными словами, не только констативные речевые дей­ствия, но также регулируемые нормами действия и экспрес­сивные самоизображения (Selbstdarstellungen) имеют харак­тер осмысленных, попятных в их контексте выражений, ко­торые связаны с доступными для критики притязаниями на значимость. Их отличие от познавательных утверждений со­стоит в том, что вместо отношения к фактам они имеют от­ношение к нормам и переживаниям: субъект символическо­го проявления выдвигает притязание на то, что его поведе­ние является правильным относительно легитимных норма­тивных контекстов, или на то, что выражение его переживания является искренним. При помощи этих выражений говоря­щий соотносится не с чем-то в объективном мире, а с чем —то в общем для многих участников коммуникации социальном мире или с чем —то в чьем —то субъективном мире.

Важно, что эти проявления, так же как и констативные речевые действия, могут быть сопряжены с неудачей — со­держащиеся в них специфические притязания на значимость могут быть отклонены, т. е. для них также является конститу­тивной возможность интерсубъективпого признания доступ­ных для критики притязаний на значимость. "Выражения, которые связаны с притязаниями на нормативную правиль­ность и субъективную искренность наподобие того, как дру­гие акты — с притязанием на пропозициональную истинность

и эффективность, выполняют центральную предпосылку ра­циональности: они могут обосновываться и критиковаться" '.

Нетрудно заметить, что регулируемые нормами действия и самоизображения, рассмотренные в дополнение к первым двум примерам, группируются с утверждениями, которые субъект делает в процессе коммуникации, и все вместе они типологически противостоят целевым действиям. В этом про­тивостоянии заявляет о себе принципиальное различие меж­ду двумя типами рациональности — различие, которое мо­жет быть здесь пояснено разным использованием, возмож­но, одного и того же пропозиционального содержания.

Предположим, что некоторое мнение репрезентирует идентичное познавательное содержание, которым обладают субъекты А и Б. А участвует в коммуникации с одним или несколькими слушателями и выдвигает, скажем, определен­ное утверждение, тогда как субъект Б — одинокий актор — выбирает средства, которые он па основе данного мнения считает в наличной ситуации подходящими для того, чтобы добиться желаемого результата. Тем самым субъекты А и Б используют одно и то же пропозициональное содержание различным образом: в первом случае отношение к фактам и возможность обоснования, присущие утверждению, делают возможным взаимопонимание между участниками коммуни­кации относительно того, что имеет место в мире. Для раци­ональности коммуникативного выражения является консти­тутивным то, что говорящий выдвигает относительно него открытое для критики притязание на значимость, которое слушателем может быть принято или отклонено.

В другом случае отношение к фактам и возможность обо­снования правила действия обеспечивает возможность успеш­ного вмешательства в мир. Для рациональности целевого дей­ствия конститутивным является то, что истинное знание кла­дет в основу действия план, при следовании которому в дан­ных обстоятельствах может быть достигнута поставленная цель. Если коммуникативное выражение может быть назва­но рациональным тогда, когда говорящий выполняет усло­вия, которые необходимы для достижения взаимопонимания относительно чего —то в мире с другими участниками комму­никации, то целеориептировапное действие — когда актор выполняет условия, которые необходимы для осуществления намерения (успешного вмешательства в мир).

Итак, два рассмотренных случая характеризуются разным использованием одного и того же пропозиционального со —

держания — инструментальное распоряжение и коммуника­тивное взаимопонимание по —разному определяют "телос" рациональности. Если мы исходим из не — коммуникативного применения пропозиционального содержания в целеориен — тированных действиях, мы получаем понятие когнитивно-инструментальной рациональности, которое существенно определило самосознание модерна. Оно несет с собой кон­нотации успешного самоутверждения в объективном мире на основе его научного познания. Если же мы исходим из коммуникативного использования пропозиционального содер­жания в речевых действиях, мы приходим к иному понятию разума, которое генетически связано с древнегреческим пред­ставлением о публичном логосе. "Это понятие коммуникатив­ной рациональности несет с собой коннотации, которые в итоге восходят к центральному опыту ненасильственно объе — Линяющей, порождающей согласие силе аргументативной речи, в которой различные участники преодолевают свои первоначально лишь субъективные понимания и благодаря общности разумно мотивированных убеждений одновремен­но убеждаются в единстве объективного мира и интерсубъ — ективной связности их жизни" '.

Констативные речевые действия, взятые в единстве с ре­гулируемыми нормами действиями и экспрессивными само — изображениями, представляют собой коммуникативную прак­тику, нацеленную на достижение, сохранение и обновление такого консенсуса, который основывается на интерсубъек — тивном признании доступных критике притязаний на значи­мость. "Внутренне присущая этой практике рациональность обнаруживается в том, что коммуникативно достигаемое со­гласие должно в конечном счете опираться па определенные основания. И рациональность тех, кто участвует в этой ком­муникативной практике, оценивается по тому, могут ли они обосновать свои выражения при подходящих условиях. Сле­довательно, рациональность, внутренне присущая повседнев­ной коммуникативной практике, указывает на практику ар­гументации как на ту инстанцию, апелляция к которой по­зволяет продолжать коммуникативную практику другими средствами, когда некоторое разногласие не может быть пре­дотвращено рутиной повседневности и вместе с тем не дол­жно решаться непосредственным или стратегическим исполь­зованием насилия"².

Взаимопонимание как коммуникативная практика явля­ется именно процессом достижения согласия на предпослан —

ной основе взаимно признанных притязаний на значимость. При этом коммуникация может оставаться ненарушенной до тех пор, пока все ее участники признают, что взаимно выд­вигаемые притязания на значимость они выдвигают верно. Фоновый консенсус — совместное признание обоюдно выд­вигаемых притязаний на значимость — должен означать, по меньшей мере, следующее:

— говорящий и слушатель обладают имплицитным зна­нием того, что каждый из них должен выдвигать названные притязания на значимость, если коммуникация как ориенти­рованное на взаимопонимание действие вообще должна со­стояться;

— обоюдно принимается, что оба фактически выполняют эти предпосылки коммуникации, т. е. правильно выдвигают свои притязания на значимость;

— это означает совместное убеждение в том, что соответ­ствующие притязания на значимость, будучи выдвинуты, или уже обеспечены (как в случае понятности речи), или могли бы быть обеспечены (как в случае истины, правдивости и правильности), поскольку выражения удовлетворяют соответ­ствующим условиям адекватности. "Обеспечение притязания означает, что пропонент (будь то через апелляцию к опыту и институтам или через аргументацию) достигает интерсубъ — ективного признания его значимости. Тем, что слушатель принимает выдвинутое говорящим притязание на значимость, он признает значимость соответствующего символического образования, т. е. он признает, что предложение является грамматически правильным, высказывание истинным, изъяв­ление намерения правдивым, а выражение корректным. Зна­чимость этого символического образования обоснована тем, что оно удовлетворяет определенным условиям адекватнос­ти; но смысл этой значимости состоит в гарантии того, что при надлежащих условиях может быть достигнуто его интер — субъективное признание" '.

Различение имплицитного и эксплицитного обеспечения притязания на значимость позволяет Хабермасу выделить две формы повседневной языковой коммуникации: "наи­вное" коммуникативное действие и дискурс. Если не удает­ся достигнуть согласия в непосредственной коммуникатив­ной практике, то в качестве альтернативы прекращению ком­муникации или переходу к инструментальному использова­нию языка (для силового воздействия на партнеров) выступает дискурс.

Дискурс представляет собой способ диалогически — аргу— ментативного испытания спорного притязания на значимость с целью достижения общезначимого согласия. "В дискурсах мы пытаемся заново произвести проблематизированное со­гласие, которое имело место в коммуникативном действии, путем обоснования"¹. В дискурсе могут эксплицитно обсуж­даться притязания на значимость, которые лишь в имплицит­ной форме выдвигаются в повседневной коммуникации. В дискурсе — ив этом также состоит его отличие от простых коммуникативных практик — осуществляется виртуализация 1) принуждений к действию, что ведет к нейтрализации всех мотивов, внешних по отношению к кооперативной готовнос — ти, и 2) притязаний на значимость (относительно них осуще­ствляется нечто вроде феноменологического "эпохе", благо­даря чему они тематизируются и тем самым открываются для дискуссии).

Дискурс — такой вид языковой коммуникации, который организован комплексом строгих правил. Эти правила следу­ющие: во —первых, участие в дискурсе открыто для любого способного к речи субъекта при его полном равноправии со всеми остальными участниками дискурса; во —вторых, в дис­курсе запрещается осуществлять какое —либо принуждение в целях достижения согласия; в —третьих, участники дискурса вправе действовать лишь на основе мотива достижения ко­оперативного и аргументированного согласия. По отношению к фактическим коммуникативным практикам дискурс высту­пает в качестве "идеальной речевой ситуации".

Хабермас отмечает, что феномен ложного согласия, если его рассматривать с философской точки зрения, следует по­нимать не как результат случайных внешних воздействий, а как закономерное следствие принуждения, заложенного в самой структуре коммуникации. Иными словами, оно явля­ется порождением систематического нарушения коммуника­ции — нарушения одного или более правил дискурса. Струк­тура коммуникативных практик только тогда не содержит никакого принуждения, если всем возможным участникам предоставлено симметричное распределение шансов выби­рать и осуществлять речевые акты, когда в коммуникации господствует лишь специфическое "ненасильственное при­нуждение" лучшего аргумента.

Итак, идеальная речевая коммуникация характеризуется Хабермасом не через персональные качества идеальных ре — чевых субъектов, а через структурные характеристики ком —

муникативных практик. Причем идеальная речевая ситуация не является лишь регулятивным принципом в кантовском смысле, но представляет собой ту предпосылку, которая с необходимостью делается участниками фактических комму­никативных практик, коль скоро они серьезно относятся к перспективе интерсубъективного признания своих притяза­ний. Ведь каждый, кто действует с ориентацией на взаимопо -нимание, имплицитно признает, что наивно выдвигаемые и фактически принимаемые притязания на значимость всегда могут быть проблематизироваиы и что в таком случае аргу­ментация является единственным путем продолжения поис­ка согласия.

Вместе с тем идеальная речевая ситуация не указывает на некое фактическое положение дел, поскольку конститу­тивные для нее правила никогда в полной мере не'Выполня­ются. "Идеальная речевая ситуация не является ни эмпири­ческим феноменом, ни лишь конструктом, а допущением, которое с неизбежностью обоюдно делается в дискурсах. Оно может, хотя и не должно быть контрфактическим; но даже если оно делается контрфактически, оно является фикцией, оперативно действенной в процессе коммуникации"'.

Приведенные рассуждения можно обобщить таким обра­зом, что коммуникативная рациональность понимается здесь как диспозиция субъектов, способных к речи и действию; она обнаруживается в таких субъективных проявлениях, для которых имеются соответствующие прочные основания. Это означает, что рациональные выражения доступны для объек­тивной оценки, причем данное условие касается всех выра­жений, которые, по меньшей мере, имплицитно, связаны с притязаниями на интерсубъективную значимость. А каждая фактическая проверка спорных притязаний на значимость требует аргументации как явно рациональной формы комму­никации.