Cмена типов научной рациональности

Рациональность - это способность мышления работать с идеальными объектами, способность отражать мир в разумно понятийной форме.

Античная рациональность базировалась на идее возможности умозрительного (интеллектуального, рационального) постижения принципиально ненаблюдаемых объектов, таких как бытие (Парменид), идеи (Платон), атомы (Демокрит), Перводвигатель (Аристотель). Идеальный (т.е., мыслительный) план деятельности стал одной из главных характеристик рационального типа отношения к действительности и прежде всего научной рациональности. Опреде­лённость, точность, однозначность значений слов есть необходимое условие построения рацио­нального знания.

Классическая рациональность, возникшая в результате 1-й научной революции 17 века, базировалась на механистической парадигме (Галилей, Ньютон). Её основные принципы:

1.Божест­венный космос греков был отождествлён с природой как единственной истинной реальностью, состоящей из статичных объектов, описываемых законами механики и находящихся в абсо­лютном пространстве и времени.

2.Объяснение сводилось к поиску механических причин и субстанций, а обоснование - к редукции знания о природе к принципам механики.

3.Признава­ла правомерность только тех идеальных, мыслительных конструкций, которые можно контролируемо воспроизвести бесконечное количество раз в эксперименте.

4. Признавалась возмож­ность отыскать такую одну-единственную идеальную конструкцию, которая полностью соот­ветствовала бы изучаемому объекту, обеспечивая тем самым однозначность содержания истин­ного знания.

5. В отличии от античной, научная рациональность 17-го века отказалась от идеи цели как причины развития природы и мира в целом, а все явления объясняла только путём установления между ними механической причинно-следственной связи.

Вторая научная революция конца 18 - первой половины 19 века (признаваемая не всеми исследователями) базировалась прежде всего на объектах геологии и биологии, что привело к идее развития и, соответственно, к постепенному отказу от простых механистических объяснений. Наглядные механические модели изучаемых объектов и явлений стали всё более вытесняться их абстрактным но непротиворечивым математическим описанием.

Третья научная революция (конец 19 - первая половина 20 века) привела науку к проникновению в микромир (теория относительности и квантовая теория в физике, генетика в биологии, квантовая химия в химии и т.д.). Возникла неклассическая рациональность со следующими принципами:

1. Мышление изучает не объект как он есть, а то, как наблюдатель (учёный) воспринимает взаимодействие объекта с прибором (что было неважно в классической науке, где изучались только макрообъекты). Т.об., объяснение и описание невозможны без фиксации средств наблюдения.

2. Вносить искажения могут не только приборы, но и исследователи (незаметно для себя), о чём говорил ещё И.Кант.

3. Стала допускаться возможность истинности не одной, а нескольких объяснительных моделей одного и того же явления; соответственно, стала признаваться относительная истинность науч­ных теорий.

Четвёртая (по некоторым исследователям - третья) научная революция (последняя треть 20 века) привела к изучению исторически развивающихся явлений, объектов, систем.

Возникла постаклассическая научная рациональность:

1. Историческая реконструкция как тип теорети­ческого знания стала применяться не только в гуманитарных науках типа истории, или в эво­люционных теориях геологии и биологии, но и в космологии, астрофизике, физике элементар­ных частиц и т.д.

2. Ведущей методологической концепцией стала синергетика.

3. Субъект по­знания (исследователь) способен каждым своим воздействием видоизменить поле возможных состояний системы (изучаемого объекта). В первую очередь это касается экологических, био­сферных, медико-биологических и биотехнологических объектов, изучение которых сегодня особенно актуально.

4. При изучении сложных систем, включающих в себя человека с его пре­образовательной производственной деятельностью, идеал ценности о-нейтрального исследова­ния, важнейший в классической науке, оказывается неприемлемым. Объективно истинное объ­яснение и описание такого рода систем предполагает включение ценностей социального, этиче­ского и иного характера.

Таким образом, каждая научная революция приводила к формированию своего типа на­учной рациональности и важную роль в этих процессах играли социокультурные особенности той эпохи и того общества, в которые эти революции происходили.

Перестройка оснований науки, сопровождающаяся научными революциями, может явиться, во-первых, результатом внутри-дисциплинарного развития, в ходе которого возникают проблемы, неразрешимые в рамках данной научной дисциплины. Например, в ходе своего развития наука сталкивается с новыми типами объектов, которые не вписываются в существующую картину мира, и их познание требует новых познавательных средств. Это ведет к пересмотру оснований науки. Во-вторых, научные революции возможны благодаря междисциплинарным взаимодействиям, основанным на переносе идеалов и норм исследования из одной научной дисциплины в другую, что приводит часто к открытию явлений и законов, которые до этой «парадигмальной прививки» не попадали в сферу научного поиска. В зависимости от того, какой компонент основания науки перестраивается, различают две разновидности научной революции: а) идеалы и нормы научного ис-следования остаются неизменными, а картина мира пересматривается; б) одновременно с картиной мира радикально меняются не только идеалы и нормы науки, но и ее философские основания.

Первая научная революция сопровождалась изменением картины мира, перестройкой видения физической реальности, созданием идеалов и норм классического естествознания. Вторая научная революция, хотя, в общем, и закончилась окончательным становлением классического естествознания, тем не менее способствовала началу пересмотра идеалов и норм научного познания, сформировавшихся в период первой научной революции. Третья и четвертая научные революции привели к пересмотру всех указанных выше компонентов основания классической науки. Подробно эти вопросы будут рассмотрены ниже.

Главным условием появления идеи научных революций явилось признание историчности разума, а следовательно, историчности научного знания и соответствующего ему типа рациональности. Философия XVII — первой половины XVIII в. рассматривала разум как неисторическую, самотождественную способность человека как такового. Принципы и нормы разумных рассуждений, с помощью которых добывается истинное знание, признавались постоянными для любого исторического времени. Свою задачу философы видели в том, чтобы «очистить» разум от субъективных привнесений («идолов», как их называл Ф. Бэкон), иска-жающих чистоту истинного знания. Даже И. Кант в конце ХУШ в., совершивший «коперниканский» переворот в теории познания, показав, что предмет знания не дан, а задан априорными формами чувственности и рассудка познающего субъекта, тем не менее придерживался представления о внеисторическом характере разума. Поэтому в качестве субъекта познания в философии Канта фигурировал внеисторический трансцендентальный субъект.

И только в XIX в. представление о внеисторичности разума было поставлено под сомнение. Французские позитивисты (Сен-Симон, О. Конт) выделили стадии познания в человеческой истории, а немецкие философы послекантовского периода, особенно в лице Гегеля, заменили кантовское понятие трансцендентального субъекта историческим субъектом познания. Но если субъект познания историчен, то это, в первую очередь, означает историчность разума, с помощью которого осуществляется процесс познания. В результате истина стала определяться как историческая, т. е. имеющая «привязку» к определенному историческому времени. Принцип историзма разума получил дальнейшее развитие в марксизме, неогегельянстве, неокантианстве, философии жизни. Эти совершенно разные по проблематике и способу их решения философские школы объединяло признание конкретно-исторического характера человеческого разума.

В середине XX в. появилось целое исследовательское направление, получившее название «социология познания». Свою задачу это направление видело в изучени социальной детерминации, социальной обусловленности познания и знания, форм знания, типов мышления, характерных для определенных исторических эпох, а также социальной обусловленности структуры духовного производства вообще. В рамках этого направления научное знание рассматривалось как социальный продукт. Другими словами, признавалось, что идеалы и нормы научного познания, способы деятельности субъектов научного познания детерминируются уровнем развития общества, его конкретно-историческим бытием.

В естествознании и философии естествознания тезис об историчности разума, а следовательно, относительности истинного знания не признавался вплоть до начала XX в., несмотря на кризис оснований математики, открытие факта множественности логических систем и т. д. И только с начала 60-х гг. XX в. исторический подход к разуму и научному познанию стал широко обсуждаться историками и философами науки. Постпозитивисты Т. Кун, И. Лакатос, Ст. Тулмин, Дж. Агасси, М. Вартофски, П. Фейера-бенд и др. попытались создать историко-методологическую модель науки и предложили ряд ее вариантов. В результате убеждение в том, что научные истины и научные знания обладают статусом всеобщности и необходимости, сменилось признанием плюрализма исторически сменяющих друг друга форм научного знания. П. Фейерабенд объявил о господстве в научном познании теоретико-методологического анархизма.

Принцип историчности, став ключевым в анализе научного знания, позволил американскому философу Т. Куну представить развитие науки как историческую смену парадигм, происходящую в ходе научных революций1. Он делил этапы развития науки на периоды «нормальной науки» и научной революции. В период «нормальной науки» подавляюще число ученых принимает установленные модели научной деятельности или парадигмы, в терминологии Т. Куна (парадигма: греч. — пример, образец), и с их помощью решает все научные проблемы. В содержание парадигм входят совокупность теорий, методологических принципов, ценностных и мировоззренческих установок. Период «нормальной науки» заканчивается, когда появляются проблемы и задачи, не разрешимые в рамках существующей парадигмы. Тогда она «взрывается», и ей на смену приходит новая парадигма. Так происходит революция в науке.

КУН.

Парадигмы — модели (образцы) постановки и решения научных проблем, по мнению Т. Куна, управляют группой ученых-исследователей и научным сообществом. Допарадигмальный период отличается хаотичным накоплением фактов. Выход из данного периода означает установление стандартов научной практики, теоретических постулатов, точной научной картины мира, соединение теории и метода. Смена научной парадигмы, переход в фазу «революционного разлома» предусматривает полное или частичное замещение элементов научной картины мира, методов и теоретических допущений, эпистемологических ценностей.

Научная картина мира опирается на выработанные в недрах парадигмы стандарты и критерии. Взгляд ученого на мир детерминирован его приверженностью к парадигме, зависит от исторических и социальных факторов. Научная картина мира предполагает систему научных обобщений, возвышающихся над конкретными проблемами отдельных дисциплин. Она включает в себя совокупность философских установок, задающих ту или иную онтологию универсума. (Например, античная натурфилософская картина мира — мир Парменида — самодостаточный мир, в котором все уже есть, или современный неравновесный и нестабильный мир, где «Бог играет в кости», — т. е. современный мир нестабильности, рисков и вероятностных прогнозов.)

Парадигмальный характер научной картины мира указывает на идентичность убеждений, ценностей и технических средств, этических правил и норм, принятых научным сообществом и обеспечивающих существование научной традиции. Это на достаточно долгий срок определяет стойкую систему знаний, которая транслируется и распространяется посредством механизмов обучения, образования, воспитания и популяризации научных идей и охватывает менталитет современников.

Эта проблема всегда привлекала внимание ученых и философов науки, но только Т. Кун (один из лидеров современной постпозитивистской философии науки) впервые рассмотрел традиции как основной конституирующий фактор развития науки. Он обосновал, казалось бы, противоречивый феномен: традиции являются условием возможности научного развития. Любая традиция (социально-политическая, культурная и т.д.) всегда относится к прошлому, опирается на прежние достижения. Что является прошлым для непрерывно развивающейся науки? Научная парадигма, которая всегда базируется на прошлых достижениях. К их числу относятся ранее открытые научные теории, которые по тем или иным причинам начинают интерпретироваться как образец решения всех научных проблем, как теоретическое и методологическое основание науки в ее конкретно-историческом пространстве. Парадигма есть совокупность знаний, методов, образцов решения конкретных задач, ценностей, безоговорочно разделяемых членами научного сообщества'. Со сменой парадигмы начинается этап нормальной науки. На этом этапе наука характеризуется наличием четкой программы деятельности, что приводит к селекции альтернативных для этой программы и аномальных для нее смыслов. Говоря о деятельности ученых в пространстве нормальной науки, Кун утверждал, что они «не ставят себе цели создания новых теорий, к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими». А это значит, что предсказания новых видов явлений и процессов, т.е. тех, которые не вписываются в контекст господствующей парадигмы, не является целью нормальной науки.

Но если на этапе нормальной науки ученый работает в жестких рамках парадигмы, т.е. традиции, то как происходит научное развитие, какие открытия может делать ученый? Как он вообще работает? Ученый в обозначенной ситуации систематизирует известные факты; дает им более детальное объяснение в рамках существующей парадигмы; открывает новые факты, опираясь на предсказания господствующей теории; совершенствует опыт решения задач и проблем, возникших в контексте этой теории. Наука развивается в рамках традиции. И, как показал Кун, традиция не только не тормозит это развитие, но выступает в качестве его необходимого условия.

Из истории науки известно, что происходит смена традиции, возникновение новых парадигм, т.е. радикально новых теорий, образцов решения задач, связанных с такими явлениями, о существовании которых ученые даже не могли подозревать в рамках «старой» парадигмы. Как это возможно, если, «нормальная наука не ставит своей целью нахождение нового факта или теории»? Кун считает, что, действуя по правилам господствующей парадигмы, ученый случайно и побочным образом наталкивается на такие факты и явления, которые не объяснимы в рамках этой парадигмы. Возникает необходимость изменить правила научного исследования и объяснения.

Но в таком объяснении есть изъяны. Дело в том, что парадигма как бы задает «угол» зрения, и то, что находится за его пределами, просто-напросто не воспринимается. Поэтому, даже случайно натолкнувшись на новое явление, ученый, работающий в определенной парадигме, вряд ли его заметит или проинтерпре-тирует адекватно.

Перестройка оснований науки, происходящая в ходе научных революций, приводит к смене типов научной рациональности. И хотя исторические типы рациональности — это своего рода абстактные идеализации, все же историки и философы науки выделяют несколько таких типов.

Нужно отметить, что рациональность не сводится только к научной. Вся европейская культура формировалась и развивалась под знаком рациональности, которая явилась формообразующим принципом жизненного мира европейского человека, его деятельности, его отношения к природе и к другим людям. Рациональность предполагала способность человека самостоятельно мыслить и принимать решения. И. Кант считал, что рациональность — это главный принцип Просвещения. Суть этого принципа в том, что субъект рационального мышления полностью ответствен за содержание своей мысли. «Имей мужество пользоваться собственным умом... без руководства со стороны кого-то другого», — таков девиз Просвещения, считал философ. Сформировалась уверенность в автономности и самодостаточности человеческого разума, сила которого проявилась в создании науки и техники.

В силу того, что ключевую роль в европейской рациональности стали играть наука и техника, возникла уникальная индустриальная цивилизация. В настоящее время ясно стало осознаваться, что все глобальные проблемы современности порождены этой цивилизацией, которая трансформировалась, переходя от индустриального этапа к постиндустриальному и информационному. Жизненно-практические угрозы, порожденные рациональной культурой Европы, и вызвали широкий интерес к проблеме рациональности вообще и научной, в частности.

Поскольку европейская рациональность преимущественно была ориентирована на науку, которая вплоть до середины XX в. рассматривалась как образец рациональности, то обсуждение вопроса о научной рациональности стало одной из главных тем философов науки. С 60-х гг. XX в. начинается критический пересмотр претензий науки быть образцом рациональности. Некоторые философы и философы науки стали утверждать, что, во-первых, наука не является прототипом рациональности как таковой; а, во-вторых, претензии науки на истинную рациональность есть разновидность «рациофашизма» (П. Фейерабенд). Но это — крайние позиции. Философы постпозитивисты Т. Кун, Дж. Агасси, И. Лакатос, Ст. Тулмин и др., пытаясь создать историко-методологические модели науки, вышли на проблему исторических типов рациональности.

Наука и псевдонаука

Уважительное отношение к знаниям представляет собой одну из примечательных

человеческих характеристик. Знание на латыни — «scientia», а наукой («science») называется самая представительная разновидность знаний. Но что отличает знания от суе-

верия, идеологии или псевдонауки? Католическая церковь отлучала последователей

Коперника, Коммунистическая партия преследовала менделистов, обвиняя их учения в

псевдонаучности. Но в таком случае проблема проведения границ между наукой и

псевдонаукой выходит за рамки кабинетной философии: она имеет жизненную и поли-

тическую значимость.

Многие философы пытались решить эту проблему так: некоторое утверждение ста-

новится знанием, если достаточное число людей верит в него достаточно сильно. Но

история мысли показывает, что множество людей было полностью предано абсурдным

верованиям. Если сила веры является отличительным признаком знания, нам придётся

расценивать истории о демонах и ангелах, о рае и аде как знание. С другой стороны,

учёные всегда относятся скептично даже к лучшим своим теориям. Теория Ньютона —

самая продуктивная из созданных наукой на сегодняшний день, хотя сам Ньютон нико-

гда не верил в то, что тела притягиваются на расстоянии. Поэтому никакая степень ве-

ры не делает её знанием. И в самом деле, отличительный признак научного образа дей-

ствий — это сохранение скептицизма даже по отношению к самым любимым теориям.

Слепая приверженность какой-либо теории не является интеллектуальным достоинст-

вом: скорее, это интеллектуальное преступление.

Таким образом, утверждение может быть псевдонаучным, даже если оно представ-

ляется очень правдоподобным и все в него верят, и оно может быть ценным с научной

точки зрения, даже если оно представляется не вызывающим доверия и никто в него не

верит. Теория может иметь высокую научную ценность даже в том случае, когда никто

её не понимает, не говоря уже о том, что никто в неё не верит.

Познавательная ценность теории не имеет ничего общего с её психологическим

влиянием на человеческие умы. Вера, приверженность, понимание — всё это состояния

человеческого ума. Но объективная, научная ценность теории не зависит от человече-

ского ума, создавшего или понимающего её. Её научная ценность зависит только от то-

го, насколько её догадки подтверждены объективными фактами. Как сказал Юм:

«Возьмём в руку какую-либо книгу (к примеру, пусть это будет книга по богосло-

вию или школьной метафизике) и зададимся вопросом: содержатся ли здесь какие-либо

отвлечённые рассуждения, связанные к количеством или числом? Нет. Содержатся ли

здесь экспериментальные доказательства, относящиеся к реальному существованию?

Нет. Так гори она огнём! Ведь в ней нет ничего, кроме софизмов и иллюзий». 2

Но что в таком случае представляет собой «экспериментальное» доказательство?

Если просмотреть обширную литературу семнадцатого века по колдовству, то окажет-

ся, что она полна сообщений о тщательных наблюдениях, заверенных свидетельскими

показаниями и даже экспериментами. Глэнвилль, штатный философ раннего Королев-

ского общества, относил колдовство к парадигме экспериментального доказательства.

Нам следует дать определение экспериментальному рассуждению, прежде чем мы нач-

нём сжигать книги по совету Юма.

В научном рассуждении теории сопоставляются с фактами — и одно из основных

условий состоит в том, что теории должны быть подтверждены фактами. Но как факты

могут подтверждать теорию?

На этот вопрос можно ответить по-разному. Сам Ньютон думал, что доказал свои за-

коны с помощью фактов. Он гордился тем, что не выдвигал никаких гипотез: он только

огласил теории, подтверждённые фактами. В частности, он утверждал, что вывел свои

законы из «явлений», обнаруженных Кеплером. Но это не более чем бахвальство: ведь

Кеплер утверждал, что планеты двигаются по эллипсам, а по теории Ньютона планеты

будут двигаться по эллипсам лишь в том случае, когда они не будут влиять друг на

друга. Но ведь они влияют! Поэтому Ньютону пришлось разработать теорию возмуще-

ний, согласно которой планеты не двигаются по эллипсам.

Сегодня несложно показать, что законы природы не могут быть выведены из конеч-

ного числа фактов; однако мы до сих пор можем прочесть о том, что научные теории

доказываются на основе фактов. Откуда берётся это упрямое сопротивление элемен-

тарной логике вещей?

Этому есть достаточно убедительное объяснение. Учёные стремятся сделать свои

теории респектабельными, заслуживающими титула «науки», то есть подлинного зна-

ния. В семнадцатом веке, когда наука только зарождалась, самыми значимыми были

знания о Боге и Дьяволе, о Небесах и Преисподней. Если бы чьи-либо суждения о бо-

жественном были бы признаны неверными, следствием такой ошибки было бы как ми-

нимум вечное проклятие. Теологическое знание не может быть ошибочным: оно не

должно вызывать сомнений. Мы же, согласно воззрениям Просвещения, можем оши-

баться и тем самым являемся несведущими в вопросах теологии. Поэтому не существу-

ет научной теологии и тем самым теологического знания. Возможны только знания о

Природе, но эти новые знания следует оценивать по стандартам, заимствованным пря-

мо из теологии: они не должны вызывать сомнений. Наука должна была достигнуть

теологической определённости. Учёному, действительно заслуживающему этого зва-

ния, непозволительно «иметь мнение»: он должен доказать каждое своё утверждение,

подтвердив его фактами. Таков критерий научной честности. Теории, не подтверждён-

ные фактами, относятся к греховной псевдонауке, еретической для научного общества.

И только крушение теории Ньютона в нынешнем веке помогло учёным понять, что

их стандарты честности были утопическими. До Эйнштейна учёные считали, что Нью-

тон раскрыл установленные Богом законы, выведя их из наблюдаемых фактов. Ампер в

начале девятнадцатого столетия полагал, что свою книгу об электромагнетизме ему

следует назвать «Математическая теория электродинамических явлений, выведенная

исключительно из опыта». Однако в конце книги он признается в том, что некоторые из

экспериментов не были поставлены, а нужные для этого приборы даже не были по- 3

строены! И если все научные теории одинаково недоказуемы, чем тогда различаются

научное знание и невежество, наука и псевдонаука?

Один ответ на этот вопрос был предложен в двадцатом веке в рамках «индуктивной

логики». Индуктивная логика стремится определить вероятности различных теорий со-

гласно полному набору доступных свидетельств. Если математическая вероятность

теории высока, она расценивается как научная, если вероятность низка или вообще

равна нулю, эта теория не научна. Таким образом, признаком научной честности не

может считаться то, вероятность чего не слишком высока. В пробабилизме есть нечто

привлекательное: вместо резких чёрно-белых различий между наукой и псевдонаукой

он рассматривает непрерывный переход от плохих теорий с низкой вероятностью к хо-

рошим теориями с высокой вероятностью.

Однако в 1934 году Карл Поппер, один из самых влиятельных философов нашего

времени, показал, что математическая вероятность всех теорий, научных или псевдона-

учных, оказывается равной нулю при любом количестве свидетельств. Если Поппер

прав, то все научные теории не только равно недоказуемы, но и равно невероятны.

Был нужен новый критерий для определения границ, и Поппер выдвинул весьма

ошеломляющее предложение. Теория может быть научной, не имея свидетельств в

свою пользу, и наоборот, она может быть псевдонаучной, даже если все доступные сви-

детельства говорят в её пользу. Это означает, что научный либо ненаучный характер

теории может быть определён независимо от наличных фактов. Теория является науч-

ной, если можно заранее предложить такой решающий эксперимент, который в прин-

ципе может её опровергнуть; и она будет псевдонаучной, если такого эксперимента не

существует. Но в таком случае мы можем провести границу не между научными и

псевдонаучными теориями, но только между научными и ненаучными методами. Мар-

ксизм для последователей Поппера является научным, если марксисты готовы допус-

тить возможность существования таких фактов, которые, если только они будут обна-

ружены, опровергнут марксизм. Если они отказываются это сделать, марксизм стано-

вится псевдонаукой. Спросите марксиста, что заставило бы его отказаться от марксиз-

ма, — это всегда интересно. Если он безоговорочно предан марксизму, ему покажется

безнравственным определять опровергающие факторы. Таким образом, суждение мо-

жет стать и псевдонаучной догмой, и подлинным знанием, в зависимости от того, гото-

вы ли вы искать опровергающие его условия.

Является ли предложенный Поппером критерий фальсифицируемости решением

проблемы разграничения науки и псевдонауки? Нет. Этот критерий не принимает во

внимание замечательное упорство научных теорий. Учёные достаточно толстокожи.

Они не отказываются от теории только потому, что ей противоречат факты. Обычно

они изобретают вспомогательные гипотезы, объясняющие так называемые аномалии, а

если им не удаётся объяснить какую-либо аномалию, они просто игнорируют её, пере-

водя внимание на другие проблемы. Заметьте, что учёные в таком случае говорят об

аномалиях, об исключениях из правил — а не об опровержении. Конечно, в истории

науки имеется достаточно сообщений о том, как решающий эксперимент разбил тео-

рию в прах. Но все такие сообщения были составлены уже после того, как учёные отка-

зались от прежних теорий. Если бы Поппер спросил какого-нибудь последователя

Ньютона, при каких условиях он отказался бы от своих теорий, этот учёный был бы так

же возмущён, как и некоторые марксисты.

Но в чём же тогда состоит отличительный признак науки? Должны ли мы капитули-

ровать и согласиться с тем, что научная революция представляет собой всего лишь не-

логичное изменение взглядов, что она является переходом от одной религии к другой?

Томас Кун, выдающийся американский философ науки, пришёл к такому заключению

после того, как увидел наивность предложенного Поппером фальсификационизма. И

если Кун прав, то не существует явных различий между наукой и псевдонаукой, между

научным прогрессом и интеллектуальным упадком, и нет никакого объективного стан-

дарта научной честности. Но какой критерий для определения границ между научным

прогрессом и интеллектуальным вырождением он мог бы тогда предложить?

Последние несколько лет я был приверженцем методологии научно-исследователь-

ских программ, решающей некоторые проблемы, которые ни Поппер, ни Кун не смогли

решить.

Во-первых, я настаивал на том, что типичной единицей для описания великих науч-

ных достижений является не изолированная гипотеза, но исследовательская программа.

Наука — это не только пробы и ошибки, но также догадки и опровержения. Утвержде-

ние «все лебеди белые» будет опровергнуто, если найдётся хотя бы один чёрный ле-

бедь. Но такие тривиальные пробы и ошибки не относятся к области науки. Наука

Ньютона, к примеру, не сводится к простому набору из четырёх предположений: трех

законов механики и закона гравитации. Эти четыре закона составляют всего лишь

«твёрдое ядро» ньютонианской программы. Это ядро надёжно защищено от опровер-

жений широким «защитным поясом» вспомогательных гипотез. И, что ещё более важ-

но, исследовательская программа имеет свою эвристику — мощный механизм решения

проблем, который позволяет обнаруживать различные аномалии и обращать их в пози-

тивные свидетельства с помощью изощрённой математической техники. К примеру,

если планета двигается не так, как должна двигаться, ньютонианец выдвигает и прове-

ряет предположения, касающиеся атмосферной рефракции, распространения света при

магнитных бурях, а также сотню других предположений, являющихся частью его про-

граммы. Он может даже придумать неизвестную до сих пор планету и вычислить её

месторасположение, массу и скорость, чтобы объяснить эту аномалию.

Таким образом, теория тяготения Ньютона, теория относительности Эйнштейна,

квантовая механика, марксизм, фрейдизм — все эти теории являются исследователь-

скими программами, каждая со своим упорно защищаемым твёрдым ядром, с более

гибким «защитным поясом» и с выработанным механизмом решения проблем. Каждая

из них на любой стадии своего развития имеет нерешённые проблемы и невскрытые

аномалии. В этом смысле, все теории рождаются опровергаемыми и умирают опровер-

гаемыми. Но одинаково ли они хороши? До этого места я описывал, какими бывают

различные исследовательские программы. Но как можно отличить научную или про-

грессивную программу от псевдонаучной или вырожденной?

Вопреки Попперу, различие состоит не в том, что одни теории доступны опроверже-

нию, а другие нет. Когда Ньютон опубликовал свои Начала, они не объясняли даже

движения луны; более того, движение луны фактически опровергало Ньютона. Кауф-

ман, выдающийся физик, опроверг теорию относительности Эйнштейна практически

сразу после её опубликования. Но во всех исследовательских программах, вызываю-

щих моё восхищение, присутствует одна общая черта. Они предсказывают новые фак-

ты, которые было даже невозможно вообразить, или действительно противоречат пре- 5

дыдущим либо конкурирующим программам. В 1686 году, когда Ньютон опубликовал

теорию гравитации, имелись две конкурирующие теории, касающиеся комет. Более по-

пулярная теория считала кометы предзнаменованием бедствий, насылаемых гневом

Божьим. Менее известная теория Кеплера утверждала, что кометы — это небесные те-

ла, двигающиеся по прямым линиям. Согласно теории Ньютона, некоторые кометы,

двигаясь по параболической или гиперболической траектории, никогда не вернутся;

другие двигаются по обычным эллипсам. Галлей, работавший в рамках ньютоновской

программы, на основе наблюдений движения кометы на коротком отрезке пути вычис-

лил, что она вернётся через семьдесят два года; он высчитал с точностью до угловой

минуты, в каком месте неба она будет снова видна. Это было невероятно. Но спустя

семьдесят два года, когда Ньютон и Галлей уже давно умерли, комета Галлея верну-

лась, причём в точности так, как предсказывал Галлей. Таким же образом другие учё-

ные предсказали существование и точное движение планет, которые никогда до этого

не наблюдались. Или возьмем, к примеру, исследовательскую программу Эйнштейна.

В её рамках было сделано ошеломляющее предсказание: если измерить угловое рас-

стояние между двумя звёздами ночью, а потом днём (когда они видны во время сол-

нечного затмения), эти расстояния не будут одинаковыми. До Эйнштейна никому в го-

лову не пришло бы делать такие наблюдения. Таким образом, в прогрессивной иссле-

довательской программе теории ведут к открытию новых фактов, неизвестных прежде.

В вырожденных программах, напротив, теории разрабатываются лишь для того, что-

бы согласовать друг с другом уже известные факты. К примеру, предсказывал ли когда-

нибудь марксизм с успехом новые ошеломляющие факты? Никогда! Известны некото-

рые неудачные предсказания. Предсказывалось, что наступит абсолютное обнищание

рабочего класса. Предсказывалось, что социалистическая революция произойдёт в наи-

более развитом в промышленном отношении обществе. Предсказывалось, что в социа-

листические обществах не будет революций. Предсказывалось, что не будет конфлик-

тов между социалистическими странами. Ранние предсказания марксизма были смелы-

ми и ошеломляющими, но они потерпели неудачу.

Марксизм конечно же «объяснил» все эти неудачи. Он «объяснил» повышение уров-

ня жизни рабочего класса в рамках теории империализма; он «объяснил», почему пер-

вая социалистическая революция произошла в промышленно отсталой России. Он

«объяснил» события 1953 года в Берлине, 1956 года в Будапеште и 1968 года в Праге.

Он «объяснил» советско-китайский конфликт. Но эти вспомогательные гипотезы были

выдвинуты вслед за событиями, чтобы защитить марксистскую теорию от натиска фак-

тов. Ньютоновская программа привела к новым фактам; марксистская программа та-

щилась в хвосте у фактов, и ей пришлось даже перейти на бег, чтобы угнаться за ними.

Подведём итоги. Признаком эмпирического прогресса не являются простейшие про-

верки: Поппер был прав в том, что возможны миллионы таких проверок. Для теории

Ньютона нет никакого успеха в том, что подброшенные камни падают обратно на зем-

лю, сколько бы раз это наблюдение не повторялось. Однако так называемые «опровер-

жения» не имеют эмпирического характера, как это проповедовал Поппер, поскольку

все исследовательские программы рождались в океане непрерывных аномалий. Дейст-

вительное значение имеют неожиданные, драматические, ошеломляющие предсказа-

ния: их нужно совсем немного, чтобы баланс был нарушен. Там, где теория тащится за

фактами, мы имеем дело с жалкой и вырожденной исследовательской программой. 6

Но как происходят научные революции? Если имеются две конкурирующие про-

граммы, одна из которых прогрессивна, а другая вырождена, учёные скорее всего

примкнут к первой. Вот объяснение научных революций. Однако если делом интеллек-