III. Речь олицетворенных Законов в защиту Сократа, против Критона (50а – 54с)

Сократ говорит с Критоном как бы от лица отечественных Законов. По этим законам совершаются браки, существуют семьи, осуществляются образование и воспитание граждан, так что законы для гражданина важнее даже его родителей. Можно ли в таком случае нарушать их, т.е. нарушать требования государства и отечества (50а – 51с)?

Сократ. Вот и делай вывод: уходя отсюда без согласия государства, не причиняем ли мы этим зла кому-нибудь, и если да, то не тем ли, кому всего менее следует его причинять? Или нет? И не преступим ли мы то, что сами признали справедливым?

Критон. Я не могу отвечать на твой вопрос, Сократ, потому что не понимаю его.

Сократ. Тогда посмотри вот как: если бы, чуть только собрались бы мы отсюда удрать – или как бы это там ни называлось, – вдруг пришли бы Законы и Государство, стали бы и спросили: «Скажи-ка, Сократ, что это ты задумал делать? Не замыслил ли ты этим своим поступком, который собираешься совершить, погубить нас, Законы, и все Государство, насколько это от тебя зависит? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?» Что скажем мы на эти и на подобные вопросы, Критон? Ведь всякий – не только оратор – может многое сказать в защиту этого попранного закона, который требует, чтобы судебные решения сохраняли свою силу. Или, может быть, мы скажем им: «Государство поступило с нами несправедливо и неправильно решило дело»? Так мы, что ли, скажем?

Критон. Именно так, клянусь Зевсом, Сократ!

Сократ. А что сказали бы Законы? «Разве мы с тобой, Сократ, уславливались и об этом, или только о том, чтобы выполнять судебные решения, вынесенные Государством?» И если бы мы удивились их словам, то, вероятно, они сказали бы: «Не удивляйся нашим словам, Сократ, но отвечай, – ведь у тебя и так вошло в привычку прибегать к вопросам и ответам. Скажи же, в чем провинились перед тобой и мы и Государство, за что ты собираешься погубить нас? Прежде всего не мы ли породили тебя? И разве не благодаря нам взял в жены твою мать отец твой и произвел тебя на свет? Укажи, порицаешь ли ты за что-нибудь тех из нас, которые относятся к браку?» «Нет, не порицаю», – сказал бы я на это. «А те, которые относятся к воспитанию ребенка и к его образованию? Ведь ты и сам был воспитан согласно им! Разве нехорошо распорядились те из нас, Законов, которые этим управляют, что предписывали твоему отцу, чтобы в твое воспитание входили музыка и гимнастика?» «Хорошо», – сказал бы я. «Так. А раз ты родился, взращен и воспитан, можешь ли ты отрицать, что ты наше порождение и наш невольник, – и ты и твои предки? Если же это так, неужели ты считаешь, что твои права и наши права равны? И что бы мы ни намерены были с тобою сделать, неужели ты считаешь себя вправе противодействовать этому? Если бы у тебя был отец, то с ним ты не был бы равноправен, то же самое и с твоим господином, будь у тебя господин, – так что если бы ты от них что-нибудь терпел, то не мог бы воздавать им тем же самым: ни отвечать бранью на брань, ни побоями на побои, ни многое тому подобное; так неужели же с Отечеством и Законами все это тебе позволено? И если мы, находя это справедливым, вознамеримся тебя погубить, то ты, насколько это от тебя зависит, вознамеришься погубить нас, – то есть Закон и Отечество, и при этом будешь говорить, что поступаешь справедливо, – ты, который поистине заботишься о доблести? Или ты, при всей своей мудрости, не замечаешь того, что Отечество дороже и матери, и отца, и всех остальных предков, оно более почтенно, более свято и имеет больше значения и у богов и у людей – у тех, у кого есть ум, – и перед ним надо благоговеть, ему надо покоряться и, если оно разгневано, угождать ему больше, чем родному отцу. Надо либо его переубедить, либо исполнять то, что оно велит, а если оно приговорит к чему-нибудь, то нужно терпеть невозмутимо, – будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и на смерть; все это нужно выполнять, ибо в этом справедливость. Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И на войне, и на суде, и повсюду надо исполнять то, что велит Государство и Отечество, или же стараться вразумить их, в чем состоит справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством – нечестиво». Что мы на это скажем, Критон? Правду ли говорят Законы или нет?

Критон. Мне кажется, правду.

Законы предоставляют гражданам право не повиноваться им, предлагая тем, кто с ними не согласен, покинуть отечество. Те же, кто предпочел остаться на родине, тем самым уже обязали себя либо подчиняться ее законам как своим родителям и воспитателям, либо воздействовать на эти законы в случае их несовершенства (51с – 52а).

Сократ. «Ну вот и рассмотри, Сократ, – скажут, вероятно, Законы, – правду ли мы говорим, что ты намереваешься поступить с нами несправедливо, замыслив теперь такое дело. Мы тебя родили, вскормили, воспитали, наделили всевозможными благами, и тебя, и всех остальных граждан, однако мы объявляем, что всякому желающему из афинян, после того как он занесен в гражданский список и познакомился с государственными делами и с нами, Законами, предоставляется возможность, если мы ему не нравимся, взять свое имущество и выселиться, куда ему угодно. Никто из нас. Законов, не ставит препятствий и не запрещает тому из вас, кто пожелает, отправиться в колонию – раз и мы и Государство ему не нравимся – или даже переселиться в другое государство, куда ему угодно, и сохранить при этом свое имущество. О том же из вас, кто остается, зная, как мы судим в наших судах и ведем в Государстве прочие дела, мы уже можем утверждать, что он на деле согласился выполнить то, что мы велим; а если он не слушается, то мы говорим, что он втройне нарушает справедливость: тем, что не повинуется нам, своим родителям, тем, что поступает вопреки нам, своим воспитателям, и тем,52 что, дав согласие нам повиноваться, он все же оказывает неповиновение и не старается переубедить нас, когда мы делаем что-нибудь нехорошо, и хотя мы предлагаем, а не грубо приказываем исполнять наши решения и даем ему на выбор одно из двух – или переубедить нас, или исполнять, – он не делает ни того, ни другого.

Сократ, говорят Законы, больше, чем кто-нибудь другой, всей своей жизнью доказал преданность им, во всех смыслах предпочитая родину чужим странам. Кроме того, и на суде он имел бы право требовать изгнания вместо смерти, чего, однако, не стал делать. Как же теперь он вдруг пойдет против законов (52а – 53а)?

Таким-то вот обвинениям, говорим мы, будешь подвергаться и ты, Сократ, если совершишь то, что у тебя на уме, и притом не меньше, а больше, чем иные афиняне...» А если бы я сказал; «Почему же?» – они, пожалуй, справедливо заметили бы, что ведь я-то больше иных афинян соглашался с ними. Они сказали бы: «У нас, Сократ, есть много доказательств, что тебе нравились и мы, и наше Государство, потому что не обосновался бы ты в нем крепче всех афинян, если бы оно не нравилось тебе так крепко. Ты никогда не выезжал из нашего города ради празднеств, где бы их ни праздновали, – разве что однажды на Истм, да еще на войну; ты никогда не путешествовал, как другие люди, и не нападала на тебя охота увидеть другой город с другими законами. С тебя было довольно нас и нашего города – вот до чего предпочитал ты нас и соглашался жить под нашим управлением; да и детьми обзавелся ты в нашем городе потому, что он тебе нравится. Наконец, если бы ты хотел, ты еще на суде мог бы потребовать для себя изгнания и сделал бы тогда с согласия Государства то самое, что задумал сделать теперь без его согласия. Но в то время ты напускал на себя благородство и как будто бы не смущался мыслью о смерти и твердил, будто предпочитаешь смерть изгнанию; а теперь ты тех слов не стыдишься и нас, Законы, не почитаешь, пытаясь нас уничтожить. Ты поступаешь так, как мог бы поступить самый негодный раб, собираясь бежать вопреки обязательствам и соглашениям, по которым ты обязывался жить под нашим управлением. Итак, прежде всего отвечай нам вот на что: правду ли ты говорил или неправду, утверждая, что ты не на словах, а на деле согласился жить под нашим управлением?» Что мы на это скажем, Критон? Не согласимся ли мы с этим?

Критон. Непременно, Сократ.

Сократ. «В таком случае, – могут они сказать, – не нарушаешь ли ты обязательств и соглашений, которые ты с нами заключил не по принуждению, не бывши обманут и не имевши надобности решать дело за короткий срок: ведь у тебя было семьдесят лет – довольно времени, чтобы уйти, если бы мы тебе не нравились и эти соглашения казались бы тебе несправедливыми. Но ты не предпочел не Лакедемона, ни Крита , таких благоустроенных, как ты постоянно утверждаешь, ни еще какое-нибудь из элллинских или варварских государств; ты отлучался отсюда реже, чем хромые, слепые и прочие калеки, – очевидно, тебе более, чем остальным афинянам, нравился этот город и мы, Законы. А теперь ты отказываешься от наших соглашений? Последовал бы ты нашему совету, Сократ! Не смешил бы ты людей своим бегством из города!

Нарушение законов, кроме того, поведет к репрессиям по отношению к родственникам Сократа, к тому, что он будет заклеймен как нарушитель законов, к недостойному его детей воспитанию на чужбине, к невозможности должным образом жить и пропагандировать свою философию в других странах, к гневу на Сократа подземных Законов – братьев Законов земных (53b – 54с).

Подумай, в самом деле: преступив наши соглашения и свершив эту ошибку, что хорошего сделаешь ты для себя самого и для своих близких? Что твоим близким будет угрожать изгнание, что они могут лишиться родного города или потерять имущество, это, по меньшей мере, очевидно. Да прежде всего ты сам, если отправишься в один из ближайших городов, в Фивы или Мегары , – ведь оба этих города управляются хорошими Законами, – то придешь туда, Сократ, врагом государственного порядка этих городов: все те, кому дорог их город, будут на тебя коситься, считая тебя губителем законов, и ты упрочишь за твоими судьями славу, будто они правильно решили твое дело, – ведь губитель законов очень и очень может показаться также и губителем молодежи и людей несмышленых. А может быть, ты намерен избегать благоустроенных государств и порядочных людей? Но в таком случае стоит ли тебе жить? Или ты пожелаешь сблизиться с такими людьми и не постыдишься с ними беседовать? Но о чем же беседовать, Сократ? О том же, о чем и здесь, – о том, что для людей всего дороже доблесть и справедливость, обычаи и законы? Неужели, по-твоему, это было бы достойно Сократа? А ведь надо бы додумать об этом. Но, положим, ты ушел бы подальше от этих мест и прибыл бы в Фессалию, к друзьям Критона; там величайшее неустройство и распущенность, и, верно, они с удовольствием стали бы слушать твой рассказ о том, как это было смешно, когда ты скрылся из тюрьмы, переряженный в козью шкуру или еще во что-нибудь, что надевают обыкновенно при побеге, и изменив свою наружность. А что ты старый человек, которому, как оно и естественно, уже недолго осталось жить, посмел так малодушно цепляться за жизнь, преступив самые главные законы, – разве никто так о тебе не скажет? Может, и не скажет, если ты никого не заденешь, а не то, Сократ, придется тебе выслушать много такого, чего ты вовсе не заслужил. И вот будешь ты жить, заискивая у всякого и прислуживаясь, и ничего тебе не останется делать, кроме как услаждать себя едой, как будто ты отправился в Фессалию на обед. А где беседы о справедливости и доблести? Ты желаешь жить ради детей, для того чтобы вскормить и воспитать их? Как же это, однако? Ты уведешь их в Фессалию, вскормишь и вспоишь и ради этого сделаешь их чужестранцами? Или же, по-твоему, если ты будешь жив, они, несмотря на твое отсутствие, получат лучшее воспитание и образование, потому что твои близкие позаботятся о них? Значит, если ты переселишься в Фессалию, они позаботятся, а если переселишься в Аид, то не позаботятся? Надо думать, что позаботятся и тогда, если только на что-нибудь годятся те, кто называет себя твоими близкими.

Нет, Сократ, послушайся ты нас, твоих воспитателей, и не ставь ничего выше справедливости – ни детей, ни жизни, ни еще чего-нибудь, чтобы, придя в Аид, ты мог этим оправдаться перед теми, кто правит там. В самом деле, Сократ, если ты сделаешь то, что намерен, то будет это и менее справедливо и менее благочестиво, а значит, и здесь не будет от этого хорошо ни тебе, ни твоим, да и после того, как ты придешь туда, будет не лучше. Если ты теперь отойдешь, то отойдешь обиженный не нами, Законами, а людьми. Если же ты уйдешь из тюрьмы, так позорно воздав обидой за обиду и злом за зло, преступив заключенные с нами соглашения и договоры и причинив зло как раз тем, кому всего менее следовало причинять его, – самому себе, друзьям. Отечеству и нам, то мы разгневаемся на тебя при твоей жизни, да и там наши братья, Законы Аида, неблагосклонно примут тебя, Зная, что ты и нас пытался погубить, насколько это от тебя зависело. Не дай Критону убедить тебя совершить то, что он советует, слушайся лучше нас».

IV. Заключение

Аргументы олицетворенных Законов действуют на Сократа, по его мнению, как звуки флейт оргиастических корибантов, и представляются ему несокрушимыми. Поэтому доводы и уговоры Критона бесполезны: Сократ отказывается от бегства.

Уверяю тебя, милый друг Критон, мне кажется, что я все это слышу, как и корибантствующим кажется, что они слышат флейты, и отголосок этих речей гудит во мне так, что я не могу слышать ничего другого. Вот ты и знай, каково мое мнение теперь; если ты станешь ему противоречить, то будешь говорить понапрасну. Впрочем, если думаешь одолеть, говори!

Критон. Но мне нечего сказать, Сократ.

Сократ. Оставь же это, Критон, и сделаем так, как указывает бог.

Платоновский Сократ мыслит здесь государственные законы в их полном слиянии с государством, государство – с обществом, а государство и общество – со всеми жизненными потребностями отдельных граждан; государство, общество и их законы преследуют только цели жизненного благополучия граждан, а граждане – только цели общественно-государственные.

Рассуждая отвлеченно, законы, согласно мнению Сократу, конечно, могут ошибаться. В таком случае, однако, их нужно обсуждать, критиковать, отменять, заменять новыми, например на суде требовать другого решения, а не того, которое исходит от постановления суда. Однако продуманный, обсужденный и принятый закон должен применяться без всякого исключения и никто не имеет права его нарушать.

После всего этого становится совершенно ясно, что Сократ здесь - безусловный сторонник греческого классического полиса, в котором, действительно, государство и общество еще не разделялись четко, а общественно-государственная жизнь и отдельная личность если и не находились, то по крайней мере мыслились в идеале в полном внутреннем и внешнем единении; что касается общественно-политических отношений, то они все еще мыслились по типу родственных отношений.

В «Критоне» весьма настойчиво повторяется утверждение о противоположности справедливой, мудрой истины и поведения беспринципного большинства. В известном отношении это можно считать аристократизмом. Однако при этом не следует полагать, что проповедуемое в диалоге слияние общего и личного было достоянием только аристократии. Сократ в этом диалоге прямо говорит, что он будет рассуждать только на основе разума. Ему ничего другого и не оставалось. Сократ вопреки мнению большинства, выражающему традиционную этическую норму, предпочитает не отвечать злом за зло, а претерпеть это зло. Он говорит Критону: «Стало быть, не надо ни отвечать на несправедливость несправедливостью, ни делать кому бы то ни было зла, даже если бы пришлось и пострадать от кого-нибудь.» Критон предлагает Сократу заботиться о мнении большинства, намекая на то, что именно это большинство осудило его на смерть. Но для Сократа один мудрый и хороший человек стоит многих.

И в итоге рассуждений, аргументы олицетворенных законов действуют на Сократа, по его мнению, как звуки флейт оргиастических корибантов, и представляются ему несокрушимыми. Поэтому доводы и уговоры Критона бесполезны: Сократ отказывается от бегства.

ФЕДОН

"Федон, или О бессмертии души" — названный по имени ученика Сократа, Федона, диалог Платона, один из самых выдающихся. Это единственный диалог Платона, который называет Аристотель, и один из немногих, которые признаются подлинными по единогласному приговору как древней, так и новейшей критики.

олько один стоик Панетий Родосский (II в. до Р. Хр.), отрицавший бессмертие души, находил, что великий философ, каким был Платон, не мог держаться воззрений, которые отвергает он, Панетий.

Много спорили о времени, когда написан "Федон» большинство исследователей относило его к переходу расцвета философской деятельности Платона, меньшинство — к первому ее периоду. Действующими лицами диалога являются Федон и Эхекрат; остальные названные в заголовке фигурируют лишь в рассказе Федона, заполняющем почти весь диалог. Центральные лица философской части диалога — Сократ и ближайшие его сотрудники в разрешении вопроса о бессмертии души, Симмий и Кебет. Федон потому сделан носителем рассказа, что он, как иноземец и человек, связанный с Сократом лишь дружбою и общностью философских интересов, мог показаться беспристрастным передатчиком предсмертной беседы учителя.

Относительно уроженца города Флиунта Эхекрата и фиванцев Симмия и Кебета известно, что это были философы-пифагорейцы. Сократ стоит в центре действия и беседы; он выставлен в блестящем ореоле истинно философского величия, как праведник, глубоко благоговеющий перед божеством, верящий в правду своей философии и с последовательною стойкостью встречающий смерть. Прежде всего Федон описывает Эхекрату обстановку, в которой приходилось ему видеться с Сократом, и передает общее впечатление от последних свиданий с философом. Когда утром в день смерти Сократа с него были сняты оковы, он почувствовал облегчение и завел разговор на тему о смене удовольствий и страданий. Кебет спросил Сократа о сложенных им в темнице стихотворениях. Сократ отвечал, что в минувшей жизни его не раз посещало видение, убеждавшее отдаться искусству муз, и он, внимая поощрявшему его голосу, продолжал заниматься тем искусством, которому посвятил жизнь, а именно философией; но в дни, последовавшие за произнесением приговора, ему показалось, что он не в точности исполнял веления божества, и, чтобы не оскорбить его непослушанием, написал несколько стихотворений. Дальше возникает вопрос о том, вправе ли человек кончить жизнь добровольно. Сократ, ссылаясь на Филолая и учение пифагорейцев о нравственной непозволительности самоубийства, находит, что люди, как достояние богов, не вправе отнимать у них то, что им, богам, принадлежит. Надежда на лучшее будущее в загробной жизни позволяет спокойно думать о смерти. Задача истинного философа — приготовляться к смерти путем размышления о ней, удаляться от чувственных удовольствий, разъединять душу и тело, искать истины и знания. Внешние чувства нас обманывают; лишь чистое, отрешенное от воздействия тела созерцание доводит нас до признания истины. Заботы об удовлетворении потребности тела не оставляют времени заняться философией. Одно из двух: или для нас не существует возможности достигнуть совершенного знания, или мы будем обладать им по смерти, когда душа отделится от тела и будет существовать сама по себе. Пока мы живем, мы можем лишь приближаться к истине при условии наименьшего общения с телом; когда же сам Бог разрешит нас, тогда наступит освобождение наше от всего телесного и мы будем находиться в общении с истинно-сущим. Надежда на это лучшее будущее должна окрылять и поддерживать каждого человека в борьбе его с телом и помогать ему уединять душу от тела, т. е. приготовляться к смерти. Было бы неестественно, если бы человек, подготовлявшийся в течение всей жизни к смерти, т. е. истинный философ, встречал наступление смерти с чувством неудовольствия. Напротив, подобно тому, как по смерти дорогих существ люди добровольно сходили в Аид, чтобы свидеться с теми, кого они любили, так и философ, истинно любящий мудрость и надеющийся постигнуть ее в загробной жизни, будет умирать с радостью. Если человек встречает смерть с чувством скорби, то он любит не мудрость, а тело. Мужество и воздержание лишь тогда имеют цену, когда эти добродетели проявляются не под влиянием боязни перед последствиями от излишеств, а неразлучно с мудростью. Быть воздержным, чтобы иметь возможность еще в большей мере предаться удовольствиям, искать смерти, чтобы избегнуть большего зла в жизни, значит менять удовольствия на удовольствия и опасения на опасения, как монеты. Истинная монета, на которую должно все обменивать, есть мудрость, делающая возможною истинную добродетель; достижение же этой добродетели осуществляется через очищение, подобное религиозному, а это очищение делает человека истинным философом, каким старался быть и сам он, Сократ. Кебет выразил опасение, не погибает ли душа в момент разлучения с телом. В ответ на это Сократ приводит первое доказательство бессмертия души (его обыкновенно называют физическим или естественно-философским). Исходя из верования в существование Аида, Сократ утверждает, что души людей, уходящих из земной жизни, продолжают существовать в подземном царстве, откуда снова возвращаются на землю; но так как это не больше как верование, то Сократ обращается к иному доказательству, а именно — рассмотрению закона крайних противоположностей в мире явлений. Он говорит, что если что-нибудь делается большим, то необходимо, чтобы оно раньше было меньшим, и наоборот; слабое образуется из сильного, и наоборот, дурное из хорошего, и наоборот, и вообще противоположное из противоположного. Между всеми этими противоположностями как состояниями существуют соответствующие процессы изменения: между большим и меньшим — увеличение и уменьшение, между холодным и теплым — охлаждение и согревание и т. п. Признавая, что противоположность жизни есть смерть, Сократ устанавливает, что жизнь рождается из смерти, и наоборот; процесс изменения, сопровождающий этот переход одного к другому, есть умирание и оживание, а потому живое рождается из мертвого, т. е. души наши по смерти находятся в Аиде и оттуда, чтобы породить новую жизнь, снова возвращаются в мир. Если бы этого кругового движения не было, все оцепенело бы в одном состоянии; если бы все живое только умирало, не возрождаясь, то все перешло бы в смерть. Утверждение, что все души из Аида вновь возвращаются в мир, напоминает Кебету о теории припоминания, которую Сократ не раз развивал в своих беседах и которая получает свое полное подтверждение и обоснование в предыдущей аргументации. В самом деле, если бы душа до воплощения в человеческий образ где-либо не существовала, то припоминание было бы невозможно — а между тем люди, когда им ставят правильно вопросы, находят в самих себе правильные ответы на все. Далее, сравнивая равные предметы и находя, что, помимо их, существует равенство в себе (идея равенства), мы убеждаемся, что идея равенства возникает из рассмотрения равных предметов, хотя она не то же, что эти предметы. Будучи совершеннее их, она должна определять их отношение, а потому мы должны были знать самое равенство прежде того времени, когда увидели в первый раз равные предметы. Таким же образом получили мы и все другие понятия о красоте, величине, справедливости т. п. Но полученные нами до рождения понятия тотчас после рождения нами забываются, ибо мы не рождаемся знающими и не охраняем знания в течение всей жизни; поэтому, приобретая вновь знания при посредстве чувств, мы припоминаем забытое по законам ассоциации смежности или сходства. А так как прекрасное, доброе и все подобные сущности действительно существуют, как первообраз всего, что получается через посредство внешних чувств, то необходимо, чтобы существовала и душа, которая все эти сущности воспринимала до вселения в человеческий организм. Покончив со вторым доказательством бессмертия души (его называют психологическим), Сократ встречает возражение со стороны Симмия: что мешает душе при допущении, что она предсуществовала, по освобождении от тела умирать и уничтожаться? На это он отвечает, что опровергнуть выставленное выражение можно как на основании закона противоположностей (1-го доказательства), так и на основании новой аргументации. Рассеиваться и разлагаться может только нечто сложное, сущности же (идеи) изменению не подвергаются, ибо они просты, равны самим себе и неизменны; изменяемое и сложное воспринимается с помощью внешних чувств, а неизменное и простое — путем чистого созерцания. Это приводит к мысли о существовании двух сфер бытия — видимого и невидимого; к первому относится тело, ко второму — душа. Когда душа рассматривает что-либо при посредстве тела, она воспринимает лишь изменяющееся, когда же она исследует что-нибудь сама по себе, она устремляется к чистому, вечному, бессмертному и неизменному: следовательно, душа ближе всего к сфере неизменного. На этом же основании душа походит на божественное, а тело — на смертное; душе свойственно не разрушаться. И если тело, смертное по природе, нередко долгое время сохраняется в том же виде, ужели душа, как бессмертное начало, может рассеяться и погибнуть? Если душа освобождается чистою, если она приготовлялась всю жизнь к смерти, она отходит к тому, что сродно по природе с нею самою, т. е. к невещественному, божественному, бессмертному, разумному, и получает в удел блаженство. Иная судьба постигает душу, оскверненную влиянием тела: такая душа проникается насквозь телесным началом и по удалении из тела, не осмеливаясь проникнуть в область Аида (невидимого), блуждает в пределах видимого мира (этим, напр., объясняются надмогильные призраки), пока не вселится в тело животного, сродного с нею по преобладающим наклонностям. Так как душа, попадая в тело, как бы заключается в темницу, то истинные мудрецы вверяют душу попечению философии, которая приводит к желанному освобождению от тела. Освободившись чистою, душа уже не может подвергнуться опасности развеяться или обратиться в ничто. Это (третье) доказательство бессмертия души не удовлетворило Симмия и Кебета, из которых первый провел аналогию между душою в ее взаимодействии с телом и гармониею в ее взаимодействии с инструментом и, признав, что гармония погибает раньше, чем инструмент, усомнился, не погибает ли душа, как гармония, раньше тела, а второй, соглашаясь, что душа по смерти тела продолжает существовать и переселяется из тела в тело, отказался признать, что это существование и переселения будут продолжаться до бесконечности и что душа, утомившись переселениями, не погибнет, подобно тому как ткач, износивший несколько одежд, наконец умирает, оставляя после себя последнюю из своих одежд, которая его переживает. Возражения Симмия и Кебета вызвали среди собеседников неприятное чувство сомнения в истинности всего высказанного — и Сократ принимается восстановлять разрушенную постройку. Он указывает Симмию, что если психологическое доказательство не утратило своей убедительности, то теория о душе-гармонии логически невозможна. Душа, на основании упомянутого доказательства, существовала раньше, чем вселилась в то или иное тело, гармония же, отождествляемая с душою, всегда возникает после того, как сделан и настроен инструмент (= тело). Так как гармония всецело зависит от инструмента и так как она может быть более или менее совершенною, то, подставив вместо гармонии душу, а вместо инструмента — тело, найдем, что душа зависит от тела и подчинена ему и что она может быть в большей или меньшей степени душою — а это очевидная нелепость. Кроме того, признавая, что добрые качества души — своего рода гармония, а дурные качества души — своего рода дисгармония и что гармония, поскольку она — душа, не может быть ни в большей, ни в меньшей степени гармонией, мы должны будем признать, что души будут либо одинаково добродетельны, либо одинаково порочны; а так как душа есть гармония, то выходит, что все души будут одинаково добродетельны, что — абсурд; следовательно, и исходное положение, что душа есть гармония, должно быть также признано абсурдом. Когда "фиванская (Симмий — фиванец) гармония утихла", Сократ приступает к опровержению "Кадма" (фиванский царь, супруг Гармонии – Кебет), заявляя с самого начала, что ответить Кебету нелегко, так как для этого надо исследовать причину рождения и разрушения. Вообще у него, Сократа, еще в молодости было стремление к науке о природе, в которой он старался найти объяснения причин бытия (происхождения, существования, разрушения); но, наблюдая текучесть всего существующего в мире явлений, он пришел к мысли о невозможности объяснить себе все это при помощи науки о природе и перестал понимать даже все то, что раньше знал. Так, раньше он знал, что десять больше восьми потому, что в первом числе на две единицы больше, чем во втором, — но затем нашел, что объяснить причину, почему от прибавления единицы к единице получается два, он не в состоянии. Даже Анаксагор, прельстивший его сначала признанием особой творческой силы — разума, не удовлетворил его, так как этот философ, вместо того чтобы к разуму возводить причины бытия, находил их в воздухе, эфире, огне и других началах, подобно другим ионийским философам. Это заставило Сократа обратиться к самостоятельному исследованию первой причины, а именно к признанию теории идей. Всякий предмет велик, прекрасен и т. п. не через себя, а через участие в нем идеи великости, красоты и т. п. Когда приходится определять причину относительного качества (пример: Симмий ниже Федона, но выше Сократа), то один и тот же предмет может носить две противоположные идеи; так, Симмий меньше Федон авследствие идеи малости, но больше Сократа вследствие идеи великости. Итак, Симмий одновременно велик и мал; но так как идея не может принять своей противоположности, то при встрече их одна исчезает перед другою: Симмий по сравнению с Ф. мал вследствие идеи малости, в присутствии которой исчезает идея великости, вследствие которой Симмий больше Сократа. Подобно тому как исключают друг друга две прямо противоположные идеи, не принимают друг друга и идеи, противоположные в некоторой степени: теплое исключает холодное, но и снег исключает теплое; чет противоположен нечету, но противоположен и трем. Так как жизнь в теле обусловлена душою, а жизни противоположна смерть, то душа никогда не примет смерти; то, что не принимает смерти, называется бессмертным; следовательно, душа бессмертна. Но раньше было сказано, что при встрече противоположностей одна сущность или удаляется, или погибает: следовательно, и душа при встрече со смертью или удаляется, или погибает. Но погибнуть она не может, так как если уж бессмертное и вечное погибает, то нет ничего негибнущего: значит, душа, будучи бессмертною, при встрече со смертью удаляется и будет существовать в Аиде. Последним (четвертым) доказательством вопрос о бессмертии души был исчерпан: осталось лишь сделать нравственный вывод из всей теории, т. е. продолжить нить этических рассуждений, которые предшествовали доказательствам о бессмертии души. Так как душа бессмертна, то она должна быть предметом забот по отношению не только к земной, но и к загробной жизни, тем более, что человека по смерти ждет возмездие: душа его, предводимая духом-хранителем, спускается в Аид, чтобы выслушать себе приговор. По отбытии в Аиде урочного времени другой проводник отводит душу обратно в земной мир. При спуске в Аид добрые души охотно следуют за своим проводником, но порочные упорствуют, а по прибытии встречаются всеми враждебно: вследствие этого порочная душа начинает блуждать, пока не свершится определенный период времени, по истечении которого она опять приходит в мир. За мифом о посмертном состоянии душ следует фантастическое описание земли, которая отмечена дуализмом совершенства и несовершенства: несовершенной нижней земле, которую населяем мы, соответствует горняя земля с ее лучезарною красотою, богатствами, благорастворением климата и совершенною породою людей (одна из красивых утопий Платона). Затем дается описание подземных рек и Тартара, а в связи с этим — и той жизни, которую ведут осужденные и оправданные души (прототип "Божественной комедии"). Диалог оканчивается глубоко драматическою, захватывающею душу сценою предсмертного расставания Сократа с семьею и друзьями, принятия им яда и его смерти — сценою, написанною Платоном в простом, задушевном, мягком тоне искренней любви и преданности к учителю.

КОМПОЗИЦИЯ ДИАЛОГА