Часть ii представители человечества 11 страница

Заметим еще, что все наши ощущения и понятия обманчивы. Большие размеры вызывают нашу почтительность; кроме того, мы так и присмиреем при одном слове: деятельность. Это обман внешних чувств — больше ничего. Ум убогий и скудный может иметь сознание, что он ничто, если не владеет каким-нибудь наружным знаком отличия: квакерским платьем, местечком в собрании кальвинистов или в обществе филантропов, порядочным наследством, видною должностью и тому подобным, удостоверяющим его самого, что он нечто значит. Но ум живой и могучий — обитатель солнца, и в самой своей дремоте властелин создания. Мыслить — значит действовать.

Мы же называем бездейственным поэта, потому что он не председатель, не купец, не водовоз! Мы покланяемся различным установлениям, забывая, что они произведения мысли, которая находится и в нас. Мать всякого подвига есть мысль, и самая плодотворная деятельность совершается в минуты безмолвия. Не шумные и не видные факты: женитьба, выбор и снискание должности, поступление на службу, — налагают на нашу жизнь неизгладимый отпечаток; его производит тихая дума, посетившая нас во время прогулки, у опушки леса, на окраине ее дороги; дума, которая, обозрев всю нашу жизнь, дает ей новый поворот, говоря: «Ты поступил так, а лучше бы поступить иначе». Все наши последующие годы сопровождают такую мысль как слуги; они подчинены ей и исполняют ее волю, насколько это возможно. Такой обзор или, лучше сказать, такое исправление предыдущего есть сила неизменная; она похожа на толчок, данный телу, но она направлена на нашу внутреннюю жизнь и сопутствует ей до последних пределов. Озарить человека светом незаходящим, сделать все существо его способным беспрепятственно проникаться законом непреложным — вот цель возвышенных посещений. Ими возлагается на человека долг, чтобы все малейшие подробности его жизни, куда только ни обратите вы своего взгляда: его слова, поступки, Богопочтение, домоводство, общественная жизнь; его радости, одобрение и противоборство, — все в нем служило явным выражением его свойств и его природы. С такими содействиями человек делается вполне самостоятелен; но если он довольствуется состоянием сбродным, луч солнца не пронзит, истинный свет не озарит его; и глаза, даже самые полные участия, утомятся, усматривая в нем. тысячу разнородных направлений, и существо, ни в чем не достигшее утверждения и единства.

Зачем тоже прибегать нам к ложному смирению, пренебрегать в себе человеком и образом жизни, данным ему на часть? Хороший человек всегда доволен своим уделом. Я чту и чествую Эпаминонда, но я не желаю быть Эпаминондом и считаю более справедливым и полезным любить мир мне современный, а не мир его, времени. Если я искренен и верен самому себе, вы не смутите меня словами: «Он действовал, а ты остаешься в бездействии».

Похвальна деятельность, когда нужно действовать; похвально и бездействие. Если Эпаминонд в самом деле был такой, как я его понимаю, он, вероятно, при моих обстоятельствах, точно бы так же оставался в бездействии. Небо обширно: в нем есть простор для всех родов любви, для всех родов доблестей. И зачем нам суетиться, прислуживаться, хлопотать донельзя? Пред лицом Правды деятельность и бездействие равны. Из одного куска дерева сделан флюгер, из другого — будка' на мосту: свойство дерева выказывается в том и в другом употреблении.

Я вполне доверяюсь распоряжениям Всевышнего. Простой факт моего пребывания на таком-то свете служит мне ручательством, что именно здесь нужен Ему орган. И когда эта обязанность мне уяснится, буду ли я отпираться» отказываться, представляя с безвременным и суетным смирением, что я не Гомер, не Эпаминонд. Мне ли судить о том что Ему прилично, что нет: я только повинуюсь Его определениям. Всевышний, дух меня блюдет, и с каждым новым днем обогащает меня новою бодростью и веселием. Я не отрекусь от изобилия благодати под тем предлогом, что она в ином виде нисходит на других.

Если нас восхищают великодушные поступки, постараемся придать величие и нашим поступкам. Всякое действие эластично до бесконечности, и смиреннейшее из них способно проникнуться отблеском небес, который затмит свет солнца и луны. И, во-первых, будем исполнять свои обязанности. Какая мне стать углубляться в деяния и умозрения древних греков и римлян, когда, так сказать, я не умыл еще своей хари и не оправдал себя пред моими благотворителями? Как сметь мне зачитываться о военных подвигах Вашингтона, когда я не отвечал еще на письма моих друзей? Не трусливый ли это побег от своего дела, для того чтоб ввязаться в дела соседей? Это чистая увертка. Байрон сказал об Джеке Бунтинге: «Он не знал, что делать, и принялся ругаться». Не то же ли можно сказать и о нашем обращении с книгами: «Не знаешь, что делать, и примешься читать». Странное уважение оказываем мы памяти Вашингтона и других великих людей! Я считаю, что мое время и мир, в котором я вращаюсь, и мои отношения и занятия так же хороши, если еще не лучше их. Дайте мне, напротив, охоту так хорошо отправлять мои обязанности, чтобы всякий развалившийся читатель, сравнивая мою и их биографию, нашел бы, что моя во всем похожа на лучшие эпохи их жизни.

Преувеличенная оценка дарований Перикла и Сципиона и нерадение о собственных дарованиях препятствуют нам заметить равномерность во многих проявлениях врожденных способностей. Поэт берет имя Цезаря, Велисария и пр.; если он изобразит своего героя со свойственною ему возвышенностью мыслей, с его чистотою чувств, с умом гибким и проницательным; с решимостью быстрою, отважною, изумительною; с сердцем всеобъемлющим и бестрепетным, и с жаром любви и упования; если он достойно выразит, как его герой, стяжав мир и все его драгоценности — дворцы, сады, деньги, корабли, царства, — явил свое величие в пренебрежении внешних благ, тогда верьте, что качества этого Цезаря находятся в самом поэте и что их-то красота приводит в восторг народы. Знаменитые же имена ни к чему не служат, если заимствующий их лишен духа жизни.

Будем верить в Бога, а не в имена, места и лица. Будем проводниками света; этим раздражительным золотым листком, чующим изменения и скопления тончайшего электрического тока. Тогда и мы различим, когда и где проявляется истинный огонь, несмотря на тысячеобразные различия риз, в которые он облекается.

Круги

Первый круг — наш зрачок; второй — кругозор, им обнимаемый. Это самое основное очертание воспроизводится до бесконечности во всей природе; и мы в продолжение жизни изучаем по складам беспредельный смысл этого первоначала всех форм. В одной из предыдущих статей мы старались обратить философское внимание на кругообразное свойство, или, говоря иначе, на свойство возмездия каждого человеческого действия. Теперь мы займемся объяснением другого порядка отношений, указав, каким образом каждое наше действие может быть превзойдено другим. Жизнь наша есть не что иное, какумудрение в школе Истины: около каждого круга можно обвести другой. В природе нет конца; всякое окончание есть новое начало. За каждым угасшим днем безотлагательно следует новая заря, и под каждою глубиною открывается глубина еще большая.

Этот факт, символизирующий нравственный факт усовершенствования, вечно привлекательного и никогда недосягаемого; этот факт, первый двигатель и всегда не удовлетворенный критик нашего развития, может послужить нам к собранию разных отличительных черт человеческих свойств и возможностей во всех родах их упражнения.

Неподвижности в природе нет. Вселенная текуча и летуча. Земной шар, в глазах Божьих, не что иное, как прозрачный закон, а не сплошная и стоячая масса фактов. Точно так же и наш индивидуальный прогресс, то есть преобладание уже мысли в человеке, уносит в своем развитии целые вереницы городов, сел, учреждений. Мы возвысимся еще до другой идеи — и городов, сел, учреждений будто не бывало. Растаяли как лед греческие изваяния; кое-где белые обломки лежат, будто снег, уцелевший до июня в каком-нибудь тенистом ущелье или расселине горы. Греческие творения долее сопротивляются напору времени, но и над ними произнесен роковой приговор: возникновение новых мыслей повергло и повергнет их еще далее в пучину, которая поглощает все отжившее. Новые изобретения вытесняют старые; гидравлические машины сделали бесполезными римские водопроводы, порох — укрепления, железные дороги — шоссе и каналы, пароходы — парусные суда, а электричество — почтовые пароходы.

Вы удивляетесь той гранитной башне, выдержавшей приступы стольких веков. Несокрушимые ее стены воздвигнуты, однако, небольшою, слабою рукою; и зодчий лучше здания. Рука, ее построившая, еще быстрее может ее разрушить. Еще превосходнее, еще искуснее руки была незримая мысль, основавшая и сплотившая эту твердыню. Так, за каждым действием, и несовершенным, и шероховатым, виднеется побуждение лучшее, за которым стоит причина еще лучшая.

Иные вещи кажутся прочны и устойчивы, покамест не ознакомишься с их сущностью. Женщинам и детям твердо и прочно кажется их богатство; но для купца оно представляется в виде нескольких материалов, всех подверженных скорой убыли и порче! Городской житель думает, что плодоносные поля, фруктовый сад неизменны, как река и как золотые рудники; но опытный землепашец знает, что нельзя крепко полагаться на них и на обещания жатвы. Неизменяемость — слово относительное, включающее понятие о бесчисленных степенях.

Ступень за ступенью мы восходим по таинственной лестнице; эти ступени — наши действия, и новый кругозор, который они перед нами открывают,

придаст нам новое могущество. Всякое прежде выведенное заключение бывает обсуждено и отодвинуто назад заключением последующим: сначала оно находится будто в разладе с нами, но, в сущности, оно только расстилает пред нами новую перспективу. Прежнему всегда ненавистно теперешнее, и все, что держится за него, кажется ему пучиною скептицизма; однако глаз скоро привыкает к новому положению вещей, тогда проявляется его безвредность и благотворность, которые, тоже истощив свою энергию, поблекнут и исчезнут пред откровением нового часа. Не пугайтесь нового воззрения. Его факты, сначала грубые, материальные, грозящие унизить область духа, утончатся и приведут к примирению и материю, и дух.

Предметы, которыми дорожат люди в некоторые часы жизни, дороги им по идее, некогда взошедшей на горизонте их ума; она произвела существующий около них порядок вещей, как дерево производит свои плоды. Новый вид, или новая степень, образованности скоро изменяет желания и все направление человека.

Каждый шаг, который мысль делает вперед, сближает десятки фактов, по-видимому, несовместимых, и представляет их нам как различные выражения одного и того же закона. На Аристотеля и на Платона весь мир сговорился смотреть, как на вождей двух противоположных школ, но каждый толковый читатель убедится, что и Аристотель тоже платонизирует. Чем далее мы углубляемся в мышление, тем со-гласимее являются нам разноречивые мнения; они оказываются только крайними точками того же начала, и нам не достигнуть той сферы духа, где бы оканчивались крайности и где бы видения, все высшие и высшие, прекратили пред нами свое появление. О, сколько истин, глубочайших и ожидающих себе исполнения лишь в веках грядущих, заключено в простых словах каждой правды!

Много раз приходится нам протверживать один и тот же урок по всем отношениям жизни. Ключ, отворяющий человеку врата вселенной, есть его мысль. Как он ни тороплив и ни подозрителен, однако же верит этому компасу и с помощью идеи классифицирует все факты: Его жизнь вращается в круге, который, образовавшись из незаметного средоточия, расширяется во все направления новыми, все увеличивающимися кругами, все далее и далее — до бесконечности. Он может преобразоваться только посредством новой идеи, одержавшей верх над старою, которая, будучи произведением многих обстоятельств и постановлений, долго силится удержаться на вершине, ею избранной, чтобы окрепнуть и укорениться. Со своей стороны, душа, сильная и деятельная, ниспровергает границы, в которых хотят удержать ее обстоятельства. Она чертит все новые круги, стремясь к поприщам более обширным, к беспредельности. Ей невозможно оставаться заключенной в темнице первоначальных и слабейших впечатлений; она мощно порывается вперед, к пространствам необъятным и неисчислимым.

Крайний предел достижения всякого факта есть начало новой прогрессии фактов. Всякий закон общий есть только одиночное проявление другого всемирного закона,, который вскоре должен обнаружиться. Историк окончил свой труд; «что за совершенство! что за полнота! все под его рукою приняло новый вид: он выше всех людей!» Но вот является другой историк и начертывает обвод, обширнее того круга, законченностью которого мы восхищались. Так бывает и со всеми. Окончательный вывод сегодняшней науки, вывод для нас изумительный, будет включен простым примером в обзор более широкий и смелый. Завтра может воцариться мысль, которая укажет нам такое небо, куда не достигали никакие эпические и лирические поэты воображения. Каждый человек не столько труженик этого мира, сколько намек на то, предчувствие того, чем он желает быть. Люди проходят мимо нас живыми проророчествами времен будущих.

Если мы обратимся к области внутреннего сознания, открывается и там то же различие взглядов. Никто не надеется быть вполне понятым; не надеется даже вполне понять самого себя. Мне представляется он как обладатель истины, уже снискавший мир на лоне Божьем; он же чувствует, что есть храм, есть тайник в душе его все еще замкнутый, все еще недостижимый. Мы все верим в возможность, выше и лучше прежних и теперешних проявлений нашего существования.

Беспрерывное желание возвыситься над самим собой и идти далее точки, до которой дошел, всего яснее выказывается во взаимном отношении людей. Мы жаждем одобрения, если же получим его, то принимаем как унижение. Любовь — лучшее благо жизни, но, любя истинно, мучишься сознанием своих несовершенств. Можно заключить о прогрессе человека по кругу его друзей. Человек перестает казаться для нас занимательным, лишь только мы увидим его границы: когда дойдем до них, не сильные впечатления производят на нас его таланты, предприятия, ученость. Еще вчера он был заманчив как необъятная надежда, как глубокое море, сегодня вы убедились, что море — пруд и что не стоит хранить его в памяти. Когда я не ослепляю себя добровольно, я очень хорошо понимаю, где оканчиваются беспредельные достоинства лиц, самых знаменитых и могучих. Они великолепны, благородны, велики благодаря щедрости наших речей; действительность не такова. О, во веки благословенный Дух, которому я изменяю для людей, не имеющих с тобою ни тени подобия! Всякий раз, когда мы делаем уступку по каким-нибудь личным соображениям, мы лишаем себя божественного состояния. Мы продаем престол Ангелов за минутное и смутное удовольствие.

Есть степени и В идеализме. Сперва мы играем с ним по-школярски, как с магнитом — тою же игрушкою. Потом, в разгаре молодости и поэзии нам мнится, что идеализм, может быть, прав, что нас достигают же некоторые осколки, некоторые проблески его правды; далее он принимает осанку строгую и величественную: в нас зарождается подозрение, что он должен быть прав; наконец, он является в смысле нравственном и практическом, и мы познаем, что есть Бог, что он в нас, что все созданное есть отражение Его совершенств.

Что такое и разговор, как не круговая игра, в которой мы переступаем за предел молчания. Нельзя судить о людях по влиянию, которое производит на них ум собеседников. Завтра они могут забыть свои сегодняшние витийства и побрести, опять опираясь на свою старую палку. Но пока это пламя сверкает вокруг нас, будем наслаждаться его яркостью. Гениальный ум огнем своего взгляда прожигает все завесы; статуи делаются людьми, все предметы получают смысл, и все, даже вазы и кресла, представляется символами, тогда как основание того, на чем мы утвердились, кажется зыбко и колышется под ногами. Но вообще молчание наносит стыд громким словам. Длина речи обозначает расстояние, находящееся между говорящим и слушающим. Если бы они были согласны на одной умственной данной, можно бы обойтись без слов; если б они были совершенно согласны насчет всего, слова показались бы им нестерпимы.

Литература есть внешняя точка круга в образе жизни новейших времен. Она служит площадкою, с небольшой высоты которой можно поглядеть на нынешний наш быт. Не мешает познакомиться с творениями и с ученостью древних; посидеть в домах римлян, карфагенян, греков, чтобы яснее понять, как теперь живут и благоденствуют французы, англичане, американцы. Лучшими судьями самой литературы бывают люди или стоящие на высоте развития духовного, или среди вихря деловой жизни, или тесно сжившиеся с простотою природы. Не хорошо разглядишь поле, если сам выйдешь на него.

Обязанность также предложит нам найти точку опоры, на которой могли бы мы утвердить свою религию. Как, по всей справедливости, ни дорого христианство наилучшим членам человеческого рода, я допускаю, что нельзя всегда верить по катехизису. Тем не менее, верования возвышенные, великодушные, чистые всегда будут властвовать над человечеством. Но среди зеленеющих лугов или на лодке, скользящей по тихим водам озера, — возрожденные благотворным светом и воздухом, освеженные сладостным самозабвением, — мы разве не можем пред красотою полей, гор и лесов бросить на жизнь взгляд прямой и верный? Природа, гармоническими струями вливаясь в нашу грудь, разве не может преподать откровение и нашему духу, убедив его, что если в нем есть сознание долга, в нем пребывает и Всемогущий? Но тот, кто желает услышать глагол великого Бога, да исполнит завет Иисуса: «Войди в твою горницу и запри за собою дверь». Тот, кто желает познать Бога, должен прислушиваться к своему внутреннему голосу, вдали от общин, где раздаются отголоски набожности других. Так, религия обыкновенно покоится на численности единоверцев; а во всех случаях, в которые обращаешься, хоть косвенно, к этой многочисленности, оказывается, что между нею религиозных нет. Тот, кого мысль о Боге может объять и восхитить, не ведет счета своим единоверцам. Что скажет ему Кальвин или Фокс, когда он пламенеет чистейшею любовью и отдает себя с совершеннейшим смирением и упованием.

Физический мир можно изобразить целою системою концентрических кругов. По временам в нем обнаруживаются легкие неустойки: знак того, что земной шар, по которому мы ступаем, не тверд, а зыбок. Все его неуклонные отношения к атмосфере и к системе солнечной, все многообразные свойства растений химического сродства, металлов, животных, — существующих, по-видимому, сами для себя, — суть только пособия, средства научения; так сказать — слова, употребляемые Богом, и мимолетные, как прочие слова.

Вполне ли постиг свою науку естествоиспытатель или химик, изучивший тяготение атомов и их расположение к сродственному единению, но не уследив закона гораздо большей важности, которому химические влечения служат лишь дробным, внешним признаком того закона, удостоверяющего нас, что однородное притягивает однородное; что блага, свойственные вам, избирают вас своим центром и что вам не нужно употреблять ни трудов, ни издержек для их достижения? Не подземными, не сокровенными путями друг приводится к своему другу; а факты не -примыкают ли сами собою к фактам, служа им подкреплением? И, однако, самый этот закон есть только более близкое и более прямое приложение к цели, но не сама цель. Всматриваясь далее, мы находим причину и следствие — две неразлучные стороны одного и того же факта. Устремимся еще далее, и мы обретем Вездесущность.

Закон безграничного усовершенствования распределяет по их местам и то, что мы называем добродетелями: хорошее гаснет при свете лучшего. Великий человек не будет благоразумен в простонародном смысле этого слова; его благоразумие истечет из самого его величия. Впрочем, прежде чем откинуть благоразумие, надобно дознаться, какому божеству хочешь принести его в жертву. Если роскоши и чувственности, так лучше продолжать оставаться благоразумным; если же высокому полету доверчивости и великодушия, тогда можно расстаться с ним без сожаления. Согласимся, что может пустить на волю своего вьючного осла тот, кто меняет его на огненную, окрыленную колесницу. По моему, самое большое благоразумие есть в то же время и самое мелочное; мне кажется еще, что всякою боязливою предосторожностью ограждая себя от напастей, мы именно и подпадаем их влиянию. Вспомните, сколько раз вы унижали себя дрянными расчетами, прежде чем дошли до успокоения себя возвышенными чувствами, то есть до возможности образовать из сегодняшней вашей точки новый широкий круг. Притом вы считаете большою доблестью то, что очень обыкновенная вещь в глазах низких земли. Бедные и смиренные знакомы по-своему с новейшими открытиями философии: «Счастливы маленькие люди!» или «Голенький — ох, да за голеньким — Бог!». Пословицы, выражающие, каков трансцендентализм их вседневного быта.

Смотря на те же предметы, с высшей или с низшей точки зрения, обозначается, что честность одного будет нечестностью в другом; что хорошо на этом месте, дурно на том; что мудрость здесь, безумно там. Один человек думает, что вся честность состоит в уплате долгов, и не знает, чем клеймить другого, небрежного к этой обязанности. Но, может быть, этот другой смотрит на нее иначе и спрашивает себя: «Какие долги следует мне заплатить сперва? То ли, что я задолжал богатым, или то, что должен нуждающимся? Денежный ли мой заем или долг мысли, позвавшей гений природы и обязанной отдать его человечеству? У вас, торгаши, один закон: арифметический; я предоставляю вам торговлю, мне же святы любовь, вера, прямодушие; все духовные стремления человечества. Я не могу, как вы, отделить одну обязанность от всех прочих и сосредоточить все мои помышления, все изыскания на средства заплатить деньги. Дайте мне срок пожить и увидите, что, возвратив долги, я не упустил исполнить и высших моих обязанностей».

Итак, окончательной добродетели нет: все они начинательные. Добродетели светские — пороки в святом. Нас очень пугает всякое преобразование от затаенного сознания, что придется тогда бросить множество так называемых добродетелей в бездну, уже поглотившую самые грубые наши пороки.

В природе — обновление ежеминутно; прошедшее в ней сглаживается и забывается; ей дорого одно будущее. Природа не любит отжившего, и, действительно, одряхление кажется мне одною положительною болезнью: в нем скапливаются они все. Мы называем их разными именами: горячкою, невоздержанием, сумасшествием, идиотизмом, преступлением; но заметьте, что все болезни сходны в своем характере с дряхлостью. Они, как и она, любят неподвижность, негу, присвоение всего себе, леность, а не освежающую новизну, не самопожертвование, не порыв, увлекающий вперед. Волосы наши седеют, но я не нахожу никакой надобности одряхлеть нам самим. Всякий раз, когда мы беседуем с теми, кто выше и лучше нас, мы молодеем, а не стареем. Детство, юность — стремительные, готовые на все впечатления, со свбим взором, обращенным к небу, — считают себя за ничто и доверчиво отдаются просвещению, стекающемуся к ним со всех сторон. Но мужчины, но женщины, переступившие шестьдесят лет, претендуют на право всезнания; они попирают ногами надежду, отказываются от упований, подчиняются обстоятельствам, как неизбежной необходимости, и обращаются с молодежью брюзгливо й повелительно. Нет! Сделайте из себя орудие Святого Духа, храните любовь, возделывайте истину, и взор ваш поднимется, морщины сгладятся; вас окрылит еще надежда; вы станете бодры и крепки. Старость отнюдь не должна быть временем оцепенения для духа человека.

Жизнь есть ряд нечаянностей. Мы займемся, например, сегодня устройством своего внутреннего бытия и никак не отгадаем, что завтрашний день воззовет нас к радости, к могуществу. Мы умеем пролепетать несколько слов о самых ничтожных ощущениях души, о действиях привычки или впечатлений; но мощь этого образцового произведения Господня, но совершенное единство души в самой себе, но соприкосновение ее ко всей вселенной — для нас скрыты и недомыслимы. Я могу знать, что истина божественна, что она, благотворна; но каким способом она освятит, облагодетельствует меня самого, — это мне неизвестно.

Человек, который идет вперед, развиваясь и совершенствуясь, сохраняет, при своем новом повышении все приобретения прошлого, с той только разницею, что они представляются ему в другом виде. Все прежние силы остаются в душе, свежие, как дыхание утра. Тогда-то, впервые, начинаешь достойно познавать все окружающее. Мы не понимаем значения даже самых простых слов, пока не научимся любить, пока не возымеем высоких стремлений.

Разница между дарованием и характером та же, что между умением починить старую торную дорогу и возможностью или решительностью проложить новую, которая поведет к целям еще неизведанным и лучшим. Характер уменьшает едкость личных ощущений, вверяет верховную власть настоящему, веселит и украшает определенный текущий час, одушевляет бодростью окружающих, указывая им, сколько есть еще на земле доступного и превосходного, о чем они и не помышляли. Даровитый и великий человек нелегко растрогается и разволнуется. Он так высок, что события проходят мимо, не осмеливаясь его тревожить. При виде победителя почти забываешь о сражениях, которыми он купил свое торжество; нам кажется, что рассказы о его затруднениях были преувеличены и что он расправлялся с ними очень проворно.

Есть другие люди, возвещающие: «Уж как я-то победил! — Уж как я-то торжествую! Как разгромил все невзгоды!» Мы что-то мало верим в их торжество. К тому же торжество ли это, когда человек сделался «гробницею, убеленною и поваленною», или женщиною, катающеюся от истерического смеха? Истинное торжество состоит в том, чтоб приневолить тягостные обстоятельства редеть и исчезать, как утренний туман, как приключение незначительной важности в сравнении с гигантскою и бесконечною бытописью, которая заходит все далее и далее.

Для удовлетворения наших ненасытных желаний нужно искать вот что: возможности забыть свое я, а прийти в удивление от знакомства со своими внутренними силами; откинуть смущающие воспоминания, а совершить нечто доброе, хоть бессознательно, но указанное свыше; одним словом, обвести, около себя новый круг. Ничто великое не свершается без восторга. Пути жизни дивны: в обхождении с нею нужна доверенность.

Карикатурою и обезображиванием сладости самозабвения служит пьянство: употребление опиума и крепких напитков, — имеющее такую гибельную приманку для человека. По этой же причине предает он себя во власть необузданным страстям: игре, войне и проч., — чтобы хоть подражательно приблизиться к всеочищающему и беззаветному разгару души.

Разум

По исследованиям химии, всякое вещество низшего разряда относится к высшему отрицательно; всякое же вещество высшего разряда своим электричеством производит положительное действие на разряды веществ низших. Вода разлагает дерево, соль, камень; воздух растворяет воду; электрический огонь проникает воздух, но разум, в своем неугасимом горне, разлагает и огонь, и тяготение, и законы, и системы, и самые неуловимые и неизведанные отношения во всем мироздании. Как желал бы я, с живительною ясностью и с должною плавною мерою, изложить естественную историю разума! Но кто из нас в состоянии уследить все проявления и определить границы этой тончайшей, всепроникающей силы? Такой предмет останавливает на первых вопросах; и ученейшие головы могут прийти в замешательство от любопытства малого ребенка. Как говорить о действиях разума в каком бы то ни было исключительном отделе — научном, нравственном, практическом, — когда от его влияния воля бывает переплавлена в провидение, знание в поступок? Каждое из свойств разума преображается в другое; один он пребывает самобытен в своем единстве. Его видение не походит на зрение глаз; оно есть сочетание со всем видимым.

Слова разум, разумение означают, вообще, исследование истины отвлеченной. Обзор объективного и субъективного, времени и места, выгоды и урона терзает домыслы всех людей. Разум отрешает обозреваемый предмет от вас, от всех отношений местных и личных и изучает его, как нечто самостоятельное.

Гераклит определил ощущения так: густой и пестрый туман. Человеку трудно выйти на прямую линию в этом тумане ощущений добрых и злых. Разуму чуждо пристрастие. Он рассматривает факт холодно, без увлечений, так, каким он кажется при свете науки. Он переступает через индивидуальное, парит над собственною своею личностью и смотрит на индивидуальное как на подлежащее, не составляющее ни меня, ни моего. Тому, кто погружен в осмотрительные соображения времени, места и лиц, невозможно различить загадок бытия. Решением таких задач и занимается разум. Природа представляет нам все предметное в отдельных и в различных формах. Разум проникает форму, одолевает преграды, находит существенное сходство между предметами, по-видимому, разнородными, и подводит все под небольшое число начал.

Разум руководит нами тогда, когда мы делаем из факта предмет нашей думы. Все бесчисленное множество явлений умственных и нравственных, на которых не останавливается добровольно наше раз-мышление, подпадают под власть случая и входят в состав незаметных обыденных условий нашей жизни; они подвержены изменчивости, тревогам страха и надежд. Всякий из нас с некоторым унынием смотрит на условия человеческого удела. Как разнооснащенные корабли, преданные на волю ветра и бури, мы подчинены игре обстоятельств. Но истина, снисканная разумом, уже изъята из-под власти случайностей. Она, как Божество, владычествует над заботами и над опасениями. Таким образом, каждое событие нашей жизни, каждое воспоминание о том, что мы передумали или живо вообразили себе, однажды выпутанное из смутных прядей случайной мысли, становится для нас предметом и безличным, и бессмертным. Это наше прошлое, но восстановленное и забальзамированное. Сила, превосходящая искусство древних египтян, хранит его от тления. Очищенное от всего плотского и грубого, оно достойно может вступить в область науки, и, представляясь снова нашему созерцанию, оно уже не страшит нас, потому что сделало из нас существ интеллектуальных.