Загадка доктора Хонигбергера 39 страница
— Это самолеты.
— Самолеты тоже, только они высоко, совсем высоко, — согласился Замфир. — А вороны — они тут, пониже…
Дарий помолчал, улыбнулся.
— В сущности, мы делаем то же, что и они. Подбираемся к людям, но соблюдая дистанцию. Идем следом за своими, но отстаем, отстаем все больше и больше… За сколько километров отсюда фронт, как вы считаете? Сколько уж дней не слышно ни их пушек, ни наших…
— Ежели немцы пойдут в контрнаступление, — рассудил Илиеску, — день-два, и мы очутимся на передовой.
— Nous sommes foutus! — просвистел Дарий сквозь зубы. — Foutus pour Peternite!
Он попытался снова уснуть, но духота в тот день давила особенно тяжело, и как он ни ворочался под кукурузной тенью, кровь приливала к раненой руке, и он ощущал ее пульсацию в висках, оглушительную, нарастающую. Его товарищи спали, прикрыв носовыми платками лицо, держа руку на карабине, — чутким, прерывистым сном, по очереди приподнимая голову — присматривая за ним. Наконец, уже после захода солнца, Дарий понял, почему не может уснуть. Они расположились на том же месте, что и много дней назад (сколько, он не мог вспомнить), — в какой-нибудь сотне-другой метров от них была могила Ивана. Он узнал это место на рассвете, когда они крадучись, тяжело дыша, с замиранием сердца пробирались между кукурузных стеблей. Однако от усталости не мог даже языком пошевелить. В ту ночь он попробовал первый раз встать и идти, опираясь на палку, выломанную из палаточного каркаса, прочного и массивного, который тоже нашел Илиеску. Ноги не слушались, он останавливался каждые пять-десять минут, товарищи по временам подставляли ему плечо. Часов за пять такого марша они не прошли и десяти километров, но все равно это было больше, чем в предыдущие ночи, когда его надо было нести.
— Вернулись, откуда пришли, — прошептал он как можно тише, чтобы не разбудить их. — Опять к Ивану.
Его разобрал смех — такой абсурдной представилась ему вся их авантюра. Будь он уверен, что не потревожит их сон, он тихонько добрался бы по кукурузе до Ивановой могилы и сел там, ждать их.
— А в общем-то, какая разница, — продолжал он шепотом. — Все равно — и так, и эдак. Nous sommes foutus. Как ни крути. Я это знал сначала. Все, что случилось после восьмого ноября…
Когда-то тоже был вечер, тоже в кукурузе — но когда, когда? И он вздрогнул от голоса Замфира:
— Что случилось после восьмого ноября, господин студент?
— Разные вещи, — с усмешкой начал он. — Они меня разъяли на части, а потом заново сложили…
— Но признайся, что ты не посмел им сказать про меня. Ты говорил про Лауру Петрарки — интересно, что они поняли из этой длинной и замысловатой феноменологии Музы, тем более что у тебя был жар. Я это не к тому, что они темные, но какое им дело до романтической истории времен раннего итальянского Возрождения? Вот если бы ты сказал им про меня, про Яссы, про Осеннюю, одиннадцать, это было бы им ближе и интересней — очень возможно, это была бы и их история.
— Пора, господин студент, — тихо сказал Замфир.
Он тяжело поднялся с помощью Илиеску, но, хотя чувствовал себя разбитым больше чем обычно, зашагал решительно, даже с ожесточением. Замфир шел впереди, прокладывая ему дорогу в кукурузных джунглях. Впервые на небе не было звезд, но и туч словно не было — одна плывущая очень высоко сплошная пелена тумана. И в первый раз не было слышно цикад. Только кукурузные листья вздрагивали иногда с глухим металлическим лязгом, как от ветерка, которого люди не чувствовали.
— Не туда, господин студент, — сказал Замфир, когда он поспешно заковылял к проплешине на поле, где стояли два одиноких дерева. — Так мы попадем на проселочную дорогу, мы по ней пришли нынче утром.
— Вот и я про то же, — откликнулся Дарий, не останавливаясь. — Мы вернулись, откуда вышли — десять, двенадцать или сколько там дней назад. Вон там, левее, у дерева, там вы копали могилу. Могилу для Ивана! — вскрикнул он, чувствуя, что Замфир удерживает его за здоровую руку.
— Могила не здесь, господин студент, — шепотом урезонивал его Замфир. — Иван лежит верстах в сорока позади, на восток отсюда.
— Но я-то помню, я видел, вы тут ее копали, — настаивал Дарий. — Пойдемте, покажу, недалеко же.
Они подошли. Яма была неглубокой. Как будто те, кто ее копал, увидели, что она слишком длинная, и бросили работу. Или не успели.
— Это не могила, господин студент, — тихо сказал наконец Замфир. — Это для чего другого, копали. А для чего — не пойму. Только видите, она метра три с лишним, а вот там, рядом, еще одна, тоже чудная, сама длинная, а поперек — другая, навроде креста. Может, там дальше и еще есть, только отсюда не видно.
— Идти надо, — буркнул Илиеску, еще поразглядывав небо. — Боюсь, быть дождю.
* * *
Моросить начало, когда они уже добрались до шоссе, пересекли его, чтобы их не настигли сзади русские грузовики, и нашли метрах в двухстах параллельную узкую дорожку.
— Ежели дождик припустит, — сказал Илиеску в минуту передышки, — наше счастье, с водой будет полегче. Вот ежели зарядит надолго — плохо; река вздуется, и на переправе нам солоно придется.
Моросило мелко, тихо, неспешно, и Дарию было все труднее передвигаться. Он сжимал зубы, чтобы не стонать. Замфир вышагивал рядом, Илиеску — метрах в двадцати впереди. Вдруг он махнул им рукой, чтобы остановились, и вернулся почти бегом. Было около трех часов ночи.
— Тут село, — зашептал он. — Надо сызнова перейти шоссе и попробовать той стороной.
Дарий позволил себе шумно отдышаться, но стон подавил с яростью.
— Тихонечко подходим к шоссе, — командовал Илиеску, — караулим, тут как раз поворот. Как будет зазор промеж грузовиков — сразу бегом. Я первый, — добавил он.
Они сели ждать, скорчившись под прикрытием чахлого бурьяна. Грузовики проезжали как будто все реже и реже, с погашенными фарами.
Минут через десять Илиеску вскочил и, пригнувшись, побежал. Они проследили, как он скрылся в темноте.
— Будьте готовы, господин студент, — шепнул Замфир. — Ваш черед. Дадим вот этому пройти… Пора! Пора! Бегом, господин студент!
Застонав от боли, Дарий выпрямился и, собрав все силы, заковылял к шоссе. Палку он держал наготове, если понадобится на нее опереться, но очень скоро почувствовал, что может бежать, и, отбросив ее, ринулся напрямик через равнину. Он издали увидел реку и так и бежал бы, если бы его не окликнули. Обернувшись, он встретился глазами с лейтенантом.
— Мы добрались, господин лейтенант! — крикнул он. — Добрались вовремя… Только где тут мост?
Лейтенант указующе протянул руку и улыбнулся. Река текла перед ними спокойно, величаво, в безмолвии. Другого берега не было видно, мелкая водяная пыль от дождя висела пеленой, которую не мог пробить бледный, нерешительный свет занимавшегося утра. Сзади подходили и подходили люди, приостанавливались на миг, потом спускались на берег и там выстраивались в колонны, точно ожидая сигнала к походу.
— А мост? — снова спросил Дарий. — Я не вижу моста… Лейтенант покачал головой.
— Смотри хорошенько, Дарий. На свете есть множество разных мостов. Вот этот, что здесь, ведет к нам домой.
— Домой, — повторил Дарий, — ведет к нам домой. А после того, как мы вернемся домой, что станет с нами, господин лейтенант? Я уже спрашивал вас об этом, вы мне не ответили. Что будет, когда мы вернемся? Было бы чудовищно никогда не узнать покоя…
Он спустился вниз вместе с лейтенантом и, подойдя к берегу, понял, что это молчаливое сборище, чьи разговоры он каким-то образом слышал, эти колонны, которые, ему казалось, ждут сигнала к походу, уже движутся, уже идут, и довольно быстро, через реку, как будто у них под ногами была твердая опора. Они с лейтенантом подошли уже к самой кромке воды.
— Ну, идешь, Дарий? — сказал лейтенант и направился к той группе, что ждала их, не скрывая нетерпения, хотя им и улыбались и смотрели на них с радостью, даже с волнением.
Первые уже начали переход, как вдруг — словно солнце брызнуло со всех сторон сразу — Дарий увидел мост, по которому колонны шли все быстрее и быстрее, мост из ослепительного золотого сияния. И в ту же минуту его оглушило взрывом звуков, никогда не бывающих вместе: гигантские хрустальные колокола, медные тарелки с флейтами и звон цикад.
Он почувствовал на лбу руку Лауры, услышал оклик, но не стал открывать глаза.
— Не буди меня, Лаура, — прошептал он. — Я хочу смотреть. Смотреть, как они переходят мост.
— Это не Лаура, господин студент. Это мы, Илиеску и Замфир из вашего взвода.
— Так я не сплю? — спросил Дарий, не открывая глаз. — На этот раз все правда?
— Все взаправду, господин студент, — прошептал Замфир сдавленным от волнения голосом. — Что сказать вашей девушке?
— Скажите, чтоб она не боялась. Что все так, как должно быть. И красиво. Скажите, что это очень красиво. Это как большой свет. Это как на Осенней, в Яссах…
Он вдруг поднялся и, не глядя на них, бросился вперед. Больше не было золотого сияния над мостом, да и сама река отступила вдаль. Он не столько видел, сколько угадывал ее впереди, к западу. Но он мчался, охваченный забытой, детской радостью, пронизанный с головы до пят блаженством, безымянным, необъяснимым. И вдруг вспомнил: «Я не благословил их…»
Он остановился во внезапной досаде. Сердце билось, он слышал, все звонче, все звонче. Он еще раз взглянул в сторону реки, и ему показалось, что ее потихоньку заволакивает туманом. Он постоял в раздумье, потом решительно повернул назад и торопливым шагом направился к кукурузному полю, где они его навсегда укрыли — но когда, когда? В какой жизни?..
1977
Окопы
Я сказал всем:
— Дождя не будет. С Божьей помощью, найдем нынешней ночью.
Но нас было мало, от силы человек двадцать. Ликсандру с внуками, батюшка, учитель и женщины,
— Где же народ? — спросил я у батюшки.
Тот пожал плечами.
— А ты будто не знаешь. Навостри ухо!
Я прислушался. Далеко-далеко внизу привычно громыхало, разве чуть почаще.
— Это не русские, отче, — уверил его я. — Это наши. Да они к нам сюда и не полезут. Какой интерес? Им другая высота нужна, Оглиндешты. Немцы туда стянулись. Вот там и начнется заваруха, через день-другой…
Батюшка вздохнул, поплевал на ладони и глубоко всадил лопату в землю. Но копал недолго.
— Тут не может быть, — возроптал он. — Тут одни камни…
Как она услышала? Когда успела подойти? Я не чаял увидеть ее здесь этой ночью. Она осталась сидеть со Стариком. «Не хочу, чтоб он умер, не дождавшись, — так она объяснила. — Ему уже недолго…»
И вдруг ее голос раздался из-за спины у батюшки. Мы оба вздрогнули.
— Если камни, это добрый знак, отче. Так было и в Марьину ночь. Я сначала уперлась в камни.
Она еще раз пыхнула папироской и, сунув ее мне подержать, попросила кайло. Я встал в стороне, держа папиросу между пальцами. Мне было стыдно, что я уступил ей кайло. Сердце зачастило. Подошли остальные.
— Точно, должно быть здесь, — сказала Илария. — Все точно, как в Марьину ночь. — Она подковырнула кайлом большой камень. — Глянь-ка, Ликсандру.
Обернулась ко мне и забрала папиросу. Ликсандру стал разгребать землю под камнем.
— Господи, помоги. Помоги, Матерь Божья, — забормотали женщины, крестясь.
— Благослови нас, отче, — попросил Ликсандру, не разгибаясь. — Заведи молитву, чтобы он не ушел больше под землю.
— Чтоб не ушел, как вода в песок, — подхватила одна из женщин. — Как в Марьину ночь. А если он заколдован…
— Будет тебе, — оборвал ее учитель.
Ликсандру распрямился в канаве, опираясь рукой на кайло.
— Дайте батюшке сказать молитву. Батюшка осенил себя крестом и склонил голову.
— Да поможет нам Господь обрести, что ищем. Ибо мы пропащие и гонимые. Ибо грядет лихая година, разор и голод. Не оставь нас, Господи, милостью Своей…
Мы повторяли за ним и крестились.
— Ну, с Богом! — сказал Ликсандру и снова согнулся в канаве.
— Сегодня, даст Бог, найдем, клад незаколдованный, — подбодрил его учитель. — Иначе был бы синий огонек…
Ликсандру вытащил камень и взгромоздил его на край насыпи. Булыжник был здоровенный и покачивался на краю. Учитель уперся в него руками и откатил в сторону. Ликсандру снова пустил в ход кайло. Мы все столпились вокруг и замерли. Наконец послышался вздох. Лица его мы не видели, но угадали досаду и горечь.
— Значит, не здесь, — заговорил первым батюшка. — Значит, лучше разойтись по своим местам. До света еще пять часов. Если приведет Господь, успеем, найдем.
Взмахом руки он пригласил столпившихся женщин вернуться к новой канаве, начатой две ночи назад. Как и все остальные, она пролегала от шоссе к кладбищу. Таков был совет Старика. Но женщины мялись.
— Погодите, — прошептала одна. — Слышите?
Где-то очень далеко раскатисто бухали пушки. Но было и другое: накатывал и отступал то ли стон, то ли вздох.
— Уж не умер ли Старик?
Илария испуганно стрельнула глазами в мою сторону и бегом пустилась к дому.
— Упаси Господи! — произнес батюшка, крестясь и направляясь следом за ней.
Пошли и мы.
Нет, Старик не умер. Моргая, смотрел он на лампу. Илария поправляла у него под головой подушки.
— Зажги мне свечку, — попросил он. — Пусть будет тут, возле: может, Господь окажет милость…
Батюшка тоже подошел к постели. Старик долго глядел на него, словно силясь узнать.
— Почему вернулись? — обронил он. — Испугался кто?
— Да это все они, — пробормотал батюшка. — Одна как скажет…
И кивнул мне, чтобы я объяснил.
— Им послышалось. А я им говорю: не русские это пушки. Это наши. Идут на Оглиндешты.
Старик точно так же долго глядел на меня, то ли признавая, то ли нет, и вдруг забеспокоился:
— А где Василе? Почему ушел? Кто мне сделает гроб?
— О том не тревожься, — успокоил его батюшка. — Все будет честь по чести. Как-нибудь найдем тебе в семи-то селах плотника сколотить гроб.
— Такого, как Василе, не найдете, — возразил Старик. — Такого мастера еще поискать. — Он медленно повернул голову к Иларии. — Почему Василе ушел?
— Со страху. Все в горы, и он со всеми.
— Он, верно, не знает, — сказал Старик. — Потому и ушел, что не знает?
— Чего не знает? — воскликнул я.
— Не знает, — повторил Старик еле слышно.
И закрыл глаза, как будто заснул, ясный, примиренный. Батюшка опустился на стул. У окна, глядя в темноту, курила Илария.
— Идите же! — внезапно потребовал Старик. — И найдите. А не то Господь не приберет меня. Оставит мучиться до Димитрова дня.
Ликсандру, учитель, женщины ждали нас во дворе.
— Что он? — спросил учитель.
— Велит расходиться, кто где копает. И с пустыми руками не возвращаться.
Мы пошли за батюшкой тесной ватагой, потому что женщины пугливо жались друг к другу.
* * *
Я спал тяжелым сном… Илария еле добудилась, тряся меня изо всех сил.
— Пришли, — повторяла она. — Немцы пришли.
— А золото? — встрепенулся я.
— Половина — у Ликсандру, поделим на всех, когда вернутся. А половину я спрятала под кровать к Старику.
Я протер глаза. Значит, не приснилось: клад есть. Нашла его Илария, под утро, когда остались только Ликсандру с внуками да я. Мы копали, уже плохо понимая, что к чему, когда Илария издали окликнула нас:
— Сюда! Или мне мерещится, или…
Мы перекрестились. Как подсчитал Ликсандру, там была примерно тысяча червонцев, в этом глиняном горшочке…
— Не вставай в полный рост, часовые в окошко увидят, — шепотом сказала Илария.
Пригнувшись, я добрался до походного сундука, кое-как влез в сержантский китель. На нем остался только один орден, зато самый сейчас нужный: железный крест. Когда я направился к двери, Илария, смотрясь в зеркальце, наказала:
— Если сможешь с ними объясниться, скажи, мол, ничего не знаем, не ведаем.
Да, крепко же я спал! На шоссе, наискосок от дома, стояло четыре грузовика с пулеметами в боевой позиции, у церкви — мотоциклеты. Надо же так спать! Ладонью я разгладил китель: давненько я его не надевал, больше года. Чего-то все-таки не хватало, я все время чувствовал. Но только когда открыл калитку и увидел часового с автоматом и двух офицеров, понял: не хватало пушечного гула.
— Kamerad! — издали закричал я. — Ich spreche Deutsch. Aber wenig, sehrwenig…[58]
Один из офицеров прыснул. Другой смотрел на меня испытующе: не решил ли я их подразнить?
— Мы говорим по-румынски, — бросил он. — Что тут происходит? Где люди?
— Ушли в горы. От греха подальше.
Лейтенант, который с таким аппетитом смеялся, смотрел теперь на меня дружески и очень сочувственно.
— Где ты потерял руку? — спросил он, неторопливо подходя.
— В излучине Дона. Вторая операция по окружению в излучине Дона.
— Вторая операция по окружению, — задумчиво повторил он. — Вторая в излучине Дона.
Не верилось, что он не румын, — так хорошо он говорил по-нашему. Он обернулся к товарищу.
— Как нам его поприветствовать? Как героя, как союзника, как врага, как пленного, как заложника?
Его, казалось, снова разбирал смех, но он сдержался, щелкнул каблуками и выкрикнул:
— Heil! Sieg!
Солдат дернулся, переложил автомат в другую руку и улыбнулся мне.
— Господин лейтенант у нас писатель, он у нас поэт, — начал второй офицер. — Воображение, фантазия, юмор — все при нем. Знаешь ли ты, что такое писатель, что такое поэт?
— Знаю. Проходили в школе. И стихи тоже читал. Эминеску, Александри.
— Вот-вот, Эминеску. Господин фон Бальтазар — такой же великий поэт. Он и родился, как Эминеску, на Буковине. И если он унесет ноги от русских и от военного трибунала, он станет самым великим поэтом Великого рейха!
Поэт, я угадал. Сердце снова заколотилось. Ведь я было подумал сначала, что он навеселе. Хорошо, что ошибся.
— Господин фон Бальтазар имеет воображение, имеет фантазию, — продолжал второй офицер. — Когда он увидел окопы, он сказал мне: «Леопольд, эти ямы приготовлены для нас. Видимо, они вообразили, что выиграют бой, и, чем брать пленных, решили лучше заранее приготовить им могилы».
Не сводя с меня глаз, фон Бальтазар процедил что-то сквозь зубы. Леопольд смолк, сконфуженно улыбаясь.
— Что это за окопы на краю села? — строго спросил фон Бальтазар. — Кто дал приказ их отрыть?
Я был готов к вопросу и знал, что отвечать. И все равно меня пробрала дрожь.
— Мы ищем клад! — выпалил я. — Мы люди бедные. Земля здесь плохая. Мы решили искать клад, а как найдем, поделить его по-братски, по-христиански, на сотню дворов. Только сейчас все поразбежались, подались в горы. Нас осталось мало, дело идет туго…
— Дело?
— Ну, канавы. Рытье. Только по ночам и работаем. Хоронимся от соседей. Как бы те чего… Надо найти, пока не нагрянут русские, иначе дело гиблое.
— А откуда вы взяли про клад? — поинтересовался Леопольд. — Кто надоумил?
Я криво усмехнулся, как бы решая, признаваться или нет.
— Это долгая история. У нас тут, в селе, есть один старик. Ему за девяносто. Клад ему приснился во сне, когда он был еще мальчишкой, и с тех пор все так и снится. Он говорит: «Я вижу пять крестов — значит, сначала было пять бадей, полных золота. Четыре бадьи выкопали, когда еще не было на свете наших дедов и прадедов. И оттого один крест я вижу золотой, а четыре — деревянных, почерневших. Четыре заброшенных. Те четыре нашли другие. До нас».
Фон Бальтазар снял каску и отер лоб платком. Грязным, кровавым, пыльным платком.
— Но отчего же вы столько ждали? — спросил он. И, думая, что я не понял, добавил: — Если старику за девяносто, а клад ему снится с детства, отчего вы стали искать его только теперь?
Я улыбнулся, потому что приготовил ответ, который бы его запутал. Я не хотел, чтобы он узнал про Иларию. Как она тоже увидела сон, и как подняла всех нас, и как в ту же, Марьину, ночь почувствовала клад под лопатой, но, пока подоспел Ликсандру с кайлом, клад, точно стрела, ушел глубоко в землю.
— А это мы после двадцать третьего августа, как узнали про перемирие. До тех пор народ все тянул. А тут Старик сказал: время злое подступает, теперь в самый раз.
— Теперь в самый раз… — задумчиво повторил фон Бальтазар. — Теперь в самый раз, потому что подступает злое время. Время искать клады — мир рушится… Сармизегетуза! — вскричал он вдруг, просияв лицом. — Ты знаешь про Сармизегетузу?
— Как же этого не знать? Учили в школе. Даки, наши предки.
— Однако ж они, когда рушился мир, закапывали свои сокровища. А вы раскапываете, да еще вон когда спохватились…
Я не знал, что на это ответить, и пожал плечами.
— Так Старик сказал. Говорит, надо искать клад, про черный день. Фон Бальтазар возвел очи горе. На небе как будто бы собирались тучи.
— Ах, Румыния, Румыния! — воскликнул он, глядя поверх наших голов, поверх села, поверх холма. — Что за страна! Что за народ!.. Вы не меняетесь с течением тысячелетий. Пали боги, вас забыл Залмоксис, но пращуры все равно правят вами…
Он перевел взгляд на меня. Его глаза молниями вонзались в мои.
— Почему от вас отвернулось счастье? — прогремел он. — Почему опять крах? За что вам эта гибель без времени? — Настоящая ярость сверкала в его глазах. — Вы рухнете во мрак еще на тысячу лет. Во мрак, в пропасть, в бездну…
Он провел рукой по лицу, словно бы подавлял стон. Потом обернулся к Леопольду, обронил с горькой улыбкой:
— Schicksal![59]
— Schicksal! — откликнулся тот.
Фон Бальтазар решительно надел каску и снова остановил взгляд на мне — взгляд, обдающий теперь холодом.
— Нам нужны люди, — отчеканил он. — Динамита у нас достаточно, не хватает людей. Нам надо взорвать шоссе на Думбравы. Взорвем мы сами, а вы должны выкопать рвы по краям. Но не такие, как там у вас. Нам нужны рвы глубокие и широкие, против танков.
Я слушал и улыбался. Я завидел его издалека, и от сердца отлегло.
— А вы небось думали, что я его без домовины оставлю? — крикнул он, Василе. Остановился, подбоченясь, и похвастался:
— Я срубил для него сосну. Знатную сосну.
— Кто это? О чем он? — недоумевал Леопольд.
— Сосна для гроба, — объяснил я. — Гроб для Старика. Он при смерти. Ему под сотню лет…
Солдат таращился на нас всех по очереди, силясь отгадать, что происходит. Я решил помочь ему.
— Sarg, — сказал я. — Ein schoner Sarg fur Grofivater. Neunzig Jahre alt.[60]
* * *
Он объявил нам, что ему нужна колокольня — установить там пару пулеметов. При этом он добавил, что, если мы не соберем людей, церковь взлетит на воздух — сначала колокольня, потом клирос, потом царские врата, потом алтарь. Когда я увидел, как на колокольню понесли динамит, я повернулся к батюшке.
— Их взяла, отче. Надо покориться. Вели Ликсандру собирать народ. Раз все равно придется копать, лучше сейчас, пока нет дождя.
Я пошел к дому. В сенях меня ждала Илария. Я ее не узнал. Она была как городская. Я не умел ничего сказать и только смотрел на нее.
— Марин, запомни меня такую, как сейчас видишь, молодую и красивую… — Она тоскливо улыбнулась. — Не знаю, что со мной. Душа замлела, и свет точно померк. А если мне больше не жить, то похороните меня так, как сейчас, в этом платье и с этой ниткой бус…
— Что ты, что ты, помилуй Бог, — перебил я ее, крестясь.
— Ну вот, ты меня увидел, я тебе сказала… — Она осеклась, побледнела, спросила, понизив голос: — Что это?
— Немцы шоссе взрывают. Динамитом. Говорят, у них приказ — взорвать шоссе на Думбравы.
Она помолчала, потом взяла папиросу.
— В этом платье, — повторила. — И непременно с бусами. Я очень хотел сказать ей что-нибудь, но не знал что.
— Когда меня в Констанце расспрашивали, я говорила: сирота я с тех пор, как себя помню, но Бог меня не забыл и послал мне названого брата. Названый, да лучше, чем кровный. Только он теперь на фронте — на фронте в России… — Она вздрогнула. — Что это, Марин? Я тоже прислушался.
— Пушки, — сказал я озадаченно. — Но не наши. И вроде не немецкие тоже. Похожи на русские.
— Ну вот, я тебе сказала, душу облегчила, а теперь — как Богу угодно. Только запомни хорошенько, в каком платье…
Я вошел следом за ней в горницу и остановился на пороге. Старик лежал тихо, с закрытыми глазами. В изголовье кровати горела свечка. Я вынул револьвер и жестом подозвал Иларию.
— Мне надо идти. Чтоб тебе не было страшно, вот, держи револьвер. Только он заряжен, знай. Смотри, поаккуратнее…
— Не то, не то, — отвечала Илария. — Я не боюсь. Ни немцев, ни русских. Просто душа замлела, вот что…
Уже подходя к церкви, я вспомнил, что мы не обсудили, как быть с кладом. Заколебался: возвращаться, нет ли. Прислонясь к единственному оставшемуся грузовику, фон Бальтазар смотрел на меня в упор, но как будто не видел.
— Это русские пушки, — сказал я ему. — Прорезались, давеча их не было.
Он смотрел все так же в упор и сквозь меня.
— Жалко шоссе, — добавил я. — Только отремонтировали.
Он не отвечал, и тогда я, пожав плечами, отошел. На колокольню я не взглянул. Я знал, что они там, с пулеметами и с динамитом.
Грохотали далекие и все равно мощные разрывы. «Двойными порциями начали», — подумал я. Остановился, вздохнул. Грузовики уехали вверх, за рощу, к Думбравам. Сколько хватало глаз, шоссе было все разбито, разворочено, как после бомбежки.
Я подошел к Ликсандру, сказал:
— Если они разворотят шоссе до Думбрав, то обратно уже пройти не смогут. Значит, отступают. Отступают в горы. Но тогда кой черт они тянули силы к Оглиндештам?
Ликсандру помял рукой лицо и в сердцах сплюнул направо и налево.
— Это ж ты говорил, что русские сюда не пойдут, что они целят на Оглиндешты. А они как раз и нагрянут сюда всей ордой…
Он еще раз сплюнул и взглянул вверх.
— Дождь собирается, — сказал я.
— Теперь давай снова его закапывай. Хорошо хоть, народ взбаламутить не успели. Знает один батюшка. А если б бабы прознали — это когда русские-то идут…
— Да хоть бы и пришли, наши будут за ними, — уверил его я.
Он взялся за кайло, замахнулся было, но раздумал и украдкой огляделся вокруг. Его внуки с учителем копали метрах в пяти-шести от нас, на пашне. Женщины и батюшка — по ту сторону шоссе. Ликсандру поманил меня поближе.
— Ты червонцы видел, Марин? — спросил он вполголоса.
Я помотал головой и скосил глаза на учителя, не слышит ли он.
— А Старик видел?
— Не знаю. Навряд ли. Илария их сразу сунула к нему под кровать, как грузовики услыхала.
— Оно и лучше, если не видел, — сказал, помолчав, Ликсандру. — Потому как это не тот клад, что ему сызмальства снится.
Я не понял, и Ликсандру, поиграв кайлом, объяснил:
— Старик бы сразу увидел, что не тот. Перво-наперво он нам говорил про бадью с золотыми, а у нас — глиняный горшок. Потом. Старику сон был еще когда, в прошлом веке. А я как взялся считать червонцы, гляжу — они почти что все новые. Есть девятьсот одиннадцатого года. А один я нашел, греческий, девятьсот тринадцатого…
Я хотел сказать: «Значит, их два, клада…» Но тут совсем близко грохнул артиллерийский залп. Мы все вздрогнули и все обернулись к долине.
— Что это, Марин? — крикнул батюшка с той стороны шоссе. — Что деется?
— Господь милостив, батюшка, — откликнулся я. — Может, какая дивизия на подходе. Может, они хотят через Думбравы зайти к немцам в тыл, когда те станут от Оглиндешт отступать. А что шоссе разбито, не знают.
Батюшка оставил лопату в земле, осенил себя крестом и пошел к нам, с трудом пробираясь по развороченной дороге.
— Застрянут они здесь, на нашу голову, — говорил он. — Еще расквартируются…
Бее бросили копать, посматривая то на нас, то вниз, в долину. Тогда заговорили пулеметы на колокольне. Они палили поверх наших голов. Попугать и напомнить, что при них динамит. Потом показались мотоциклисты. Они съехали по тропе вдоль кладбища и теперь, спешившись, шли прямо по пашне, с натугой толкая свои мотоциклы.
— Schnell! Schnell![61]— прикрикнули они на нас.
Люди взялись за лопаты. Немцы выбрались на шоссе, оседлали мотоциклы, еще раз крикнули нам «schnell», помахали рукой и покатили вниз, в долину.
— Ничего не понимаю, — пробормотал я, провожая их взглядом. — Что они задумали? Нарвутся же на русских. Или там наши?
Ликсандру распрямил спину, сказал:
— Нет, оно конечно, червонцы всякие хороши. Да только если это не те, что ему снились, он не помрет. Так и будет маяться, сердечный, так и будет, как четыре года уже мается…
* * *
Мы застали ее у изголовья Старика. Она зажгла ему новую свечку. Батюшка и Ликсандру устало присели на стулья.
— Он больше с намине разговаривает, — сказала Илария. — Сегодня с утра не вытянула из него ни словечка. Обиделся на нас на всех. И на меня первую…
Батюшка поднялся и подошел к постели.
— Это правда, старый? Ты правда на нас обиделся?
Старик задержал глаза на батюшке, потом молча перевел их по очереди на Ликсандру, меня и Иларию. Мы тоже молчали. Только снаружи дзенькала пила.
— Слышишь? — снова подступил к нему батюшка. — Это Василе. Василе вернулся. Принес для тебя сосну…