Я встречаю нашу Основательницу

Несколько минут она сидела, слушая борьбу на трибуне, а затем начала выказывать заметные признаки нетерпения. Поскольку никакого улучшения не предвиделось, она вскочила со своего места и тоном военной команды выкрикнула одно слово: "Мохини!", а затем направилась через дверь прямо в проход. Обычно державшийся со статью и достоинством Мохини во всю прыть пронесся по комнате, и достигнув выхода, не сдерживая чувств, распростерся на полу у ног женщины в черном. Многие в растерянности поднялись со своих мест, не понимая, что происходит, но мгновением позже и сам Синнетт тоже побежал к двери, вышел и обменялся с женщиной несколькими словами, а затем, снова войдя в комнату, встал на конец нашей скамьи и звонким голосом произнес судьбоносные слова: "Позвольте мне представить всей Лондонской Ложе мадам Блаватскую!"

Сцена была неописуемой; в буйной радости и в то же время в каком-то трепете члены ложи сгрудились вокруг нашей великой основательницы. Одни целовали ей руку, другие преклоняли перед ней колени, а двое или трое истерично рыдали. Однако, через несколько минут она нетерпеливо их стряхнула, и полковник Олкотт провел её на трибуну. Ответив на несколько вопросов, она потребовала от него объяснений относительно неудовлетворительного характера собрания, на которое она столь внезапно снизошла. Олкотт и Синнетт объяснили, как могли, но в результате она повелела им закрыть собрание и сразу же потребовала всё руководство к себе на совещание. Простые члены удалились в состоянии дикого возбуждения, а должностные лица ждали Блаватскую в одной из прилегающих гостиных.

И поскольку я был приглашен провести ночь у Синнетта, мне, хотя и будучи новым и малозначительным членом, довелось остаться с более великими людьми, и случилось так, что я стал свидетелем очень примечательной сцены, последовавшей за только что описанными событиями. Блаватская потребовала полного отчета о состоянии в ложе и разногласиях между Синнеттом и Кингсфорд, а получив его, отчитала их обоих, будто пару капризных мальчишек, и наконец заставила их пожать руки в присутствии всех нас в знак дружественного урегулирования всех их разногласий. Тем не менее, она распорядилась, чтобы Анна Кингсфорд образовала свою собственную ложу, в которой учения могли бы обсуждаться исключительно с её точки зрения. В течение нескольких дней это указание было исполнено, и новый филиал принял название Герметической Ложи. Насколько я помню, в ней никогда не было более нескольких членов, и полагаю, что вскоре она затухла и исчезла.

Мадам Блаватская и полковник Олкотт присоединились к нашей компании, направлявшейся в дом м-ра Синнетта, и оставались там допоздна. Блаватская энергично осудила неспособность наших официальных лиц провести собрание лучше. Конечно же, я был ей представлен, и Синнетт не упустил случая рассказать ей о моем письме в спиритический журнал "Лайт" на тему отрицания духом Эрнестом наших Учителей. Выслушав эту небольшую историю, она взглянула на меня очень испытующе и заметила: "Я невысокого мнения о священниках, потому что большинство из них лицемерны, фанатичны и глупы. Но вы хорошо начали, и, возможно, сделаете и что-нибудь ещё."

Вы можете быть уверены, что я не упускал возможности присутствовать на любой встрече с её участием, и хотя я стеснялся высовываться и задавать вопросы, я с интересом слушал каждое слово, слетавшее с её уст, и думаю, что таким образом очень многому научился.

Надеюсь, мне удастся передать моим читателям какое-то адекватное представление о том, кем она была для меня и для всех тех из нас, кому посчастливилось близко с ней соприкоснуться, о поистине потрясающем впечатлении, которое она на нас произвела, и о глубокой любви и сильном энтузиазме, который она в нас пробуждала.

В живых сейчас осталось лишь немного тех из нас, кто знал её в физическом теле, и думаю, что это одновременно и наш долг, и наша привилегия постараться передать нашим более молодым братьям хотя бы несколько идей, вокруг которых они смогут выстроить умственный образ нашей великой Основательницы, раз уж их карма оказалась такова, что не позволила им видеть её во плоти.

IV

Мадам Блаватская

Позвольте мне на время попытаться взглянуть на нее так, как смотрел бы посторонний, если это вообще для меня возможно. Честно говоря, я не могу бесстрастно смотреть на нее со стороны, потому что я люблю её глубочайшей любовью и почитаю её больше, чем кого-либо еще, за исключением Великих Учителей — её и моих. Так что, пожалуй, я не смогу взглянуть на нее бесстрастно, но по крайней мере, я попытаюсь это сделать. Я видел много незнакомцев, приближавшихся к ней, и постараюсь описать, что отражалось на их лицах и в их умах. Первое, что всегда поражало всех их, как и меня — огромная сила, которую она излучала. Оказавшись в присутствии Блаватской, всякий сразу чувствовал, что находится рядом с человеком, который много значит и может вершить дела, рядом с кем-то из величайших людей в мире, и я думаю, что никого из нас никогда не покидало это чувство.

Несомненно, было множество людей, не соглашавшихся с разными вещами, которые она говорила; и были среди нас и те, кто с энтузиазмом следовал за ней. Она была столь сильной личностью, что из тысяч людей, встречавших её, я не видел ни одного, кто остался бы к ней равнодушен. Некоторые абсолютно её ненавидели, но гораздо больше было тех, на кого она произвела огромное впечатление. Многие почти что боялись её и трепетали перед ней, но те, кто знал её лучше, любили её безусловной, неизменной любовью, и любят её и сейчас. Недавно я видел некоторых из хорошо знавших её, и похоже, в каждом из них воспоминания о ней так же свежи, как и те, что сохранились в моем сердце, и все мы никогда не переставали любить её. Производимое ею впечатление было неописуемым. Она смотрела прямо сквозь вас, и очевидно, видела всё, что было в человеке, — а есть люди, которым это не нравится. Иногда я слышал от нее весьма нелицеприятные откровения о тех, с кем она говорила.

Я сказал, что первым её влиянием было захватывающее ощущение силы, и трудно сказать, что было следующим, но её окружало чувство неустрашимой храбрости, которое очень приободряло. Её прямота была не то чтобы на грани грубости, но она высказывала именно то, что думала и чувствовала. И опять же, есть люди, которые этого не любят, которых шокирует встреча с голой правдой, а ведь именно её она им выдавала. Поразительная сила была первым впечатлением, и пожалуй, смелость, искренность и прямота были вторым. Полагаю, что большинство из вас слышали, что Блаватскую часто обвиняли в обмане те, кто не любили её или боялись. Враги считали её виновной в надувательстве, мошенничестве, подделках и всевозможных подобных вещах. Все, кто повторяют подобную клевету, никогда не видели её лично, и я осмелюсь сказать, что любой из них, побудь он в её присутствии в течение часа, сразу бы осознал беспочвенность своих обвинений. Я могу понять, что в её адрес говорят и некоторые другие вещи — например, что она иногда несколько грубо насмехалась над предрассудками других. Пожалуй, это даже хорошо и полезно для людей, чтобы их предрассудки иногда разоблачались; но обвинять её в подделках и обмане представляется всякому из нас, лично знавших её, полнейшей глупостью. Говорили даже, что она русская шпионка. (В то время очень боялись, что Россия имеет планы на Индию). Если и была когда-нибудь на этой земле личность, совершенно непригодная для шпионской работы, то этой личностью была мадам Блаватская. Она не могла бы поддерживать необходимого обмана и в течении десяти минут — её сразу бы выдала её почти первобытная прямота. Сама идея о каком-либо обмане в связи с Блаватской немыслима для всякого, кто был с ней знаком, жил с ней в одном доме и знал, как прямо она высказывала в точности то, что думала и чувствовала. Абсолютная искренность была одной из самых выдающихся черт её удивительно сложного характера.

Думаю, что следующим, что производило впечатление на постороннего человека, был её блистательный ум. Она безусловно была лучшим собеседником из всех, которых я когда-либо встречал, — а я видал многих. У нее был удивительнейший дар не лезть за словом в карман и остроумно парировать — она имела его даже с избытком. Она также была полна знаний о всяких посторонних предметах — я имею в виду вещи более или менее связанные с нашим направлением мысли, хотя трудно осознать, насколько широк спектр мысли, имеющей отношение к теософии. Так или иначе, это включает в себя знание сведений по большому количеству совершенно разных направлений. У Блаватской эти знания были. В какую бы сторону ни повернул разговор, у нее всегда было что сказать, и всегда это было заметно далеко от общих мест.

Она могла быть какой угодно, но только не банальной. У нее всегда было что-то новое, поразительное, интересное, необычайное, что рассказать нам. Она много путешествовала, и в основном по малоизвестным частям света, и помнила всё — по-видимому, даже самые незначительные случаи, которые когда-либо с ней происходили. Полная всех видов искрометных анекдотов, она была удивительной рассказчицей, умевшей хорошо подать историю и добиться нужного эффекта. В этом отношении, как и в столь многих других, она была замечательным человеком.

При более интимной беседе скоро обнаруживался главный стержень её жизни — сильная преданность своему Учителю. Она говорила о нем с почтением, которое было прекрасно, и еще более прекрасно в силу того, что её нельзя было бы охарактеризовать, как почтительную натуру. Напротив, она во всём находила смешную сторону. Помимо этого одного центрального факта, она иногда шутила с вещами, которые некоторые из нас сочли бы священными, но это было в силу её предельной прямоты, которая заставляла её разоблачать всё, что имело природу лицемерия или претенциозности. Ведь многое из того, что сходит за почтение, в действительности просто бездумность, хотя пожалуй и не чуждая респектабельности.

То, что Блаватская называла буржуазной респектабельностью, было для нее чем-то вроде красной тряпки, из-за частого присутствия в поддержании внешних приличий большой доли лицемерия, тогда как внутри были мысли и чувства, вовсе не респектабельные. В таких случаях она срывала завесу, выставляя то, что под ней скрывалось, напоказ, что не доставляло удовольствия её несчастной жертве. По причине этой черты её нельзя было назвать человеком почтительным. Но когда она говорила о своем Учителе, её голос принимал тон любящего благоговения, и можно было видеть, что это чувство к нему было самой её жизнью. Её доверие, любовь и почтение к нему, контрастировавшие с тем фактом, что обычно она не была почтительной, были прекрасны.

Я думаю, что это — самые заметные черты, которые мог увидеть в ней незнакомец. Более молодые члены нашего общества, прочитав её книги и хотя бы немного осознав, чем мы ей обязаны, могут цитировать её и говорить, каким чудесным человеком она была, и вполне вероятно, что они встретят людей, которые ответят, что она была разоблачена, и было выяснено, что она занималась надувательством. Пусть они спросят таких клеветников:

"Вы знали её лично?"

"О нет, — ответят они, — конечно, нет."

И вы, читатели этой книги, можете ответить:

"А я читал отчет, написанный человеком, знавшим её очень хорошо, и он утверждает, что все подобные истории — абсолютная и полная ложь, и что совершенно невозможно, чтобы она проделала любое из этих мошенничеств, да она и не могла обманывать людей таким образом, как было заявлено."

Я мог бы привести вам многие примеры случаев, когда её обвиняли в обмане, и рассказать вам в точности, что же на самом деле происходило в каждом из них, и могу вас заверить, что никакого мошенничества не было. Это я знаю сам. Вы, может быть, много слышали об отчете, написанным поверенным Общества Психических Исследований, который был послан в Индию расследовать её дело. Если кто-то будет вам его цитировать, вы можете сказать им, что я был в Адьяре, когда этот молодой человек (очень самодовольный, как я с сожалением должен признать) выехал туда делать этот отчет, и я вам могу определенно сказать, что отчет этот очень недостоверен, хотя я уверен, что он был честен в своих намерениях. Через много лет после этого наш нынешний президент, д-р Анни Безант, сказала мне, что знай он в 1884 году о психических явлениях столько, сколько он знает сейчас, его отчет был бы совсем другим.*

__________
* Через 100 лет само Общество Психических Исследований дезавуировало этот отчёт и признало, что Блаватская была осуждена несправедливо. — Прим. пер.

Относительно писем, приходивших от Учителей, он вынес решение против Блаватской, заявив, что она написала их сама. Но я сам получал такие письма, когда она была в тысячах миль от меня. Я видел, как они появлялись в её присутствии, равно как и тогда, когда она была далеко, и в силу этого неопровержимого свидетельства я знаю, что она не писала этих писем. Я говорю это, так как думаю, что для вас будет ценно иметь возможность сказать, что знаете о человеке, который готов лично засвидетельствовать, что здесь не было никакого обмана. Свидетельство одного очевидца перевешивает предвзятое суждение многих людей, которые сами не были свидетелями и получили сведения из третьих рук, если не из тринадцатых.

Помните, что если говорить с человеческой точки зрения, без Е. П. Блаватской не было бы и Теософического Общества, и не было бы представления всего этого великолепного учения для людей Запада. Возможно, я говорю вам немножко больше, чем следовало бы, потому что Великие, стоящие за всем этим, одновременно предприняли попытку действовать через два канала — одним из них была Е. П. Блаватская, а другим — Анна Кингсфорд. Я знал их обеих, и могу только сказать, что хотя представление Анны Кингсфорд было удивительным и интересным, оно не произвело большого впечатления и не завладело миром в сколько-нибудь заметной степени, тогда как существование Теософического Общества показывает, что представление Блаватской эту задачу выполнило.

И даже Теософическое Общество составляет лишь малую часть её работы, поскольку на каждого его члена может найтись 10, 12 или даже 20 не членов, которые читали её книги и приобрели много знаний по теософии. Так что распространение её учения вне всяких пропорций превосходит размеры Теософического Общества. Вот что сделала мадам Блаватская для всех нас и для всего мира, и за это мы ей обязаны нашей любовью и благодарностью. Она всегда говорила нам:

"Таковы факты, но не верьте в это просто потому что так сказала я. Применяйте свой разум и чувство здравого смысла, придайте учению жизнь и убедитесь в нем сами. Не брюзжите, и не критикуйте, не осуждайте — работайте".

Мы, принявшие её вызов и последовавшие её советам, скоро обнаружили, что её заявления подтверждаются, и её учение оказалось верным. Так что и вам, её современным последователям, я сказал бы: "Идите и действуйте так же".

И все вы можете видеть, что мы никогда её не забываем, и каждый год в День Белого Лотоса, как она того желала, мы воздаем дань памяти. Она не просила никого говорить о ней, хотя наша любовь и наше уважение к ней всегда заставляют нас это делать, но она просила прочесть что-нибудь из Бхагавад-гиты и "Света Азии", и это каждый раз 8 мая выполняется во всех теософических ложах, и надеюсь, что так будет всегда, и мы никогда не позволим памяти о нашей основательнице испариться из наших умов. Я хотел бы, чтобы вы осознали и помнили тот факт, что всему, что мы имеем и чему мы научились, в какой бы форме это к нам сейчас ни попадало, мы в действительности обязаны Е. П. Блаватской.

V

Ответ на письмо

Вы можете вспомнить, что в одной из предыдущих глав я упомянул письмо, которое я послал Учителю Кут Хуми, поручив его доставку духу по имени Эрнест. В конце концов я получил ответ, но не через Эрнеста, и уже накануне самого отъезда Блаватской в Индию. Текст этого письма Учителя ко мне можно найти в первом выпуске "Писем Учителей Мудрости", за №7 (эта книга составлена Ч. Джинараджадасой).* Он сообщил мне, что находиться в Индии в течение семи лет испытания нет необходимости — чела может провести их где угодно. Он предупредил меня, что как священник христианской церкви я в некоторой степени разделяю коллективную карму этой организации, и ясно намекал, что значительная часть этой кармы ужасно плохая. Он предложил мне приехать на несколько месяцев в Адьяр, чтобы посмотреть, смогу ли я работать в качестве сотрудника штаб-квартиры, и добавил многозначительное замечание: "Тот, кто хочет сократить годы испытания, должен делать жертвы ради теософии". Его письмо завершалось следующими словами:

__________
* См. Приложение I. — Прим. пер.

"Вы спрашиваете меня, какие правила я должен соблюдать во время этого испытательного срока и как скоро осмелюсь надеяться, что он может начаться. Я отвечаю: ваше будущее в ваших собственных руках, как показано выше, и каждый день вы можете ткать его ткань. Если бы я потребовал, чтобы вы сделали то или иное, вместо того, чтобы просто посоветовать, я бы нес ответственность за каждое следствие, вытекающее из этого шага, а ваша заслуга была бы второстепенной. Подумайте, и вы увидите, что это правда. Так что поручите свою судьбу Справедливости, никогда не опасаясь, ибо её ответ будет абсолютно истинным. Челство — период обучения, также как и испытания, и лишь от самого челы зависит, закончится ли оно адептством или провалом. Из-за ошибочного представления о нашей системе челы слишком часто смотрят и ждут приказов, тратя ценное время, которое можно было бы заполнить личными усилиями. Наше дело нуждается в миссионерах, энтузиастах, посредниках, даже, пожалуй, в мучениках. Но оно не может требовать от кого-либо сделаться таковым. Так что выбирайте теперь и возьмите свою судьбу в свои руки — и пусть память нашего Господа Татхагаты поможет вам принять лучшее решение."*

__________
* Ч. Джинараджадаса добавляет следующее примечание: "Память нашего Господа Татхагаты — эта весьма поразительная фраза была понята лишь много лет спустя после получения письма. Она относится к очень давним событиям прошлых жизней, когда Ч. Ледбитер видел этого великого Владыку лицом к лицу. Фразой этой Учитель старается, минуя личность Ледбитера, прямо обратиться к его высшему Я, в сознании которого великие истины существовали как предмет непосредственного знания." ("Письма Учителей Мудрости", т. I, примечание к письму 7.)

Я пожелал ответить на это, что мои обстоятельства таковы, что для меня невозможно приехать в Адьяр на три месяца, а затем вернуться к той работе, которой я был занят, но я совершенно готов бросить её совсем и полностью посвятить жизнь тому, чтобы быть у него на службе. Эрнест так явно подвел меня, и я не знал иного способа передать Учителю ответ, кроме как вручить его Блаватской, а поскольку она на следующий день собиралась покинуть Англию, чтобы отправиться в Индию, я поспешил в Лондон, чтобы увидеться с ней.

С трудом заставил я её прочитать письмо, поскольку она очень решительно сказала, что подобные сообщения предназначаются лишь для адресата. Однако, я был вынужден настаивать, и наконец она его прочла и спросила, что бы я хотел ответить. Я ответил, как было указано выше, и просил передать эту информацию Учителю. Она ответила, что он её уже знает, имея в виду, конечно же, близкую связь, в которой она с ним состояла, так что всё, что было в её сознании, оказывалось и в его сознании, когда он того желал.

Затем она попросила меня подождать около неё и не отлучаться от неё ни под каким предлогом. Она придерживалась этого условия абсолютно, даже заставив меня проследовать за ней в её спальню, куда она зашла, чтобы надеть шляпу, а когда понадобился кэб, она не позволила мне выйти из комнаты и свистнуть его. Я совершенно не мог тогда понять цель всего этого, но потом осознал, что она хотела, чтобы я мог сказать, что ни разу не упускал её из виду с того момента, как она прочитала письмо от Учителя, и до получения мною ответа на него. Я помню так живо, будто это было только вчера, как я ехал с ней в этой самой двуколке, и какое чувствовал смущение, вызванное отчасти тем, что ехал с ней, а отчасти тем, что причинял ей ужасное неудобство, так как я забился в уголок сиденья, тогда как её огромная масса перевешивала и наклоняла экипаж в её сторону, так что рессоры всю дорогу скрипели. В путешествии в Индию её должны были сопровождать мистер и миссис Купер Оукли, и именно в их дом приехали мы с ней уже поздно ночью — фактически, думаю, что это было уже после полуночи.

Мой первый феномен

Даже в такой поздний час в гостиной миссис Оукли собрались несколько преданных друзей, чтобы попрощаться с мадам Блаватской, которая уселась в кресло возле огня. Она блестяще говорила с присутствующими и сворачивала одну из своих вечных сигарет, когда внезапно её правая рука резко простерлась к огню весьма характерным образом, ладонью вверх. Она посмотрела на нее с удивлением, как и я сам, ведь я стоял рядом с ней, облокотившись на камин, и некоторые из нас отчётливо видели, как у нее в ладони образовалось нечто вроде беловатого тумана, а затем сгустилось в сложенный листочек бумаги, который она тут же вручила мне, сказав: "Вот ваш ответ". Все в комнате столпились вокруг, но она отослала меня прочь читать его, сказав, что я не должен давать никому видеть его содержание. Это была очень короткая записка, и гласила она следующее:

"Поскольку ваша интуиция повела вас в верном направлении и заставила понять, что моим желанием было, чтобы вы отправились в Адьяр немедленно, я могу сказать вам больше. Чем скорее вы поедете в Адьяр, тем лучше. Не теряйте ни одного дня, насколько это в ваших силах. Отплывайте 5-го, если возможно. Присоединяйтесь к Упасике* в Александрии. Не давайте никому знать, что вы едете, и пусть благословения нашего Господа и мои скромные благословения защищают вас от всякого зла в вашей новой жизни.

Приветствую вас, мой новый чела.

К. Х."

__________
* "Упасика" значит "ученица", наши Учителя часто употребляли это слово, говоря о Блаватской.

Следуют указания

В оккультных делах услышать значит сделать. Блаватская оставила Лондон в тот же день, отправившись в Ливерпуль, где она села на океанский пароход "Клан Драммонд". Тем временем я метался по конторам пароходных компаний в поисках билета для себя.

На пароходе "Полуостровной и восточной пароходной компании", отплывавшем 5-го числа, не было ни одного свободного места ни в каком классе, так что мне пришлось искать другие пути. После многих запросов, единственной предоставившейся возможностью было плыть пароходом "Эримант" компании "Мессажери Маритиме", отправлявшемся в Александрию из Марселя, а чтобы сделать это, необходимо было покинуть Лондон вечером 4-го. Я поспешил в Хэмпшир паковать свой багаж и завершить свои дела, и могу сказать, что не ложился в постель, прежде чем покинул Англию! Мохини и Мисс Франческа Арундэйл пришли проводить меня на вокзал Черинг-Кросс стэйшн, чтобы искренне пожелать мне всего доброго в той необычной и новой жизни, которая открывалась передо мной.

В карантине

Я достиг Марселя без происшествий, однако обнаружилось, что в городе подозревают холеру. Я сел на "Эримант", и помню, что во время нашего путешествия Средиземное море порядком штормило. В этом путешествии я читал "Эзотерический буддизм" уже в десятый раз — в те времена мы подходили к изучению очень основательно. Когда мы прибыли в Александрию, к своему безмерному разочарованию я обнаружил, что из-за слухов о холере в Марселе египетские власти решили поместить нас всех на пять дней в карантин. Вы можете представить мое нетерпение и мои опасения, что из-за этой задержки я могу совсем упустить Блаватскую. Они не позволили нам оставаться в городе, но отправили нас в казармы в Рамлех, где брали с нас по фунту в день за размещение в весьма неудовлетворительных условиях. Конечно, все мы были совершенно здоровы, и мы были полностью убеждены, что всё это фарс, устроенный просто чтобы слупить с нас деньги, и широкие улыбки египетских чиновников показывали, что они полностью понимали ситуацию.

В нашем единственном пункте сообщения с внешним миром нас отделял от него двойной забор, между рядами которого было около пяти метров. От одного забора к другому было проведено нечто вроде деревянного рельсового пути, по которому туда и сюда тянули ящик на веревках, привязанных к нему с обеих сторон. В нем нам передавали снабжение извне и любые вещи, которые мы покупали, а также наши письма. В ящике стоял большой сосуд с водой, в который мы должны были класть все монеты, которыми хотели расплатиться за покупки, а все посылаемые нами письма собирались в двух или трех местах и тщательно окуривались. Все эти процедуры были более чем смехотворными, и мы поддерживали робко шутливый тон в отношениях с нашими стражами, настаивая, что вся сдача, которая посылается нам, тоже должна кидаться в воду!

С помощью одного из таких многострадальных писем я связался с британским консулом и узнал от него, что мадам Блаватская со своими спутниками прибыла вовремя, но они отправились в Порт-Саид, где и ожидают меня. Как только мы были освобождены из заключения, я отправился в отель Аббат, чтобы принять настоящую ванну и немного приличной пищи, а затем стал выяснять, как попасть в Порт-Саид. В те времена железной дороги там не было, и ближайшей возможностью опять оказался пароход "Эримант", которому, как и нам, тоже пришлось застрять в карантине. Конечно, нам было бы куда комфортабельнее, если бы у них хватило здравого смысла оставить нас на пароходе, но поскольку мы направлялись в Александрию, они не стали этого делать, кроме того, тогда бы наш фунт в день получал бы пароход, а не египетское правительство!

Мы снова встречаемся

Мы отплыли тем же вечером и прибыли в Порт-Саид на следующее утро. А. Дж. Купер Оукли встретил меня там, и мы отправились в отель, где я и увидел мадам Блаватскую и миссис Оукли, сидящих на веранде. Последние слова Блаватской в Лондоне, обращенные ко мне были "смотрите, не упустите меня", и теперь она приветствовала меня словами, "ну, Ледбитер, вы и вправду прибыли несмотря на все трудности". Я ответил, что, конечно же, я приехал, и что раз уж я обещал, то решил сдержать обещание, на что она ответила только: "это было хорошо с вашей стороны", и затем погрузилась в оживленную беседу — а все беседы, в которых Блаватская принимала участие, неизменно были оживленными, — которая, очевидно, была прервана моим появлением. Хотя она больше ничего не сказала, она явно была довольна, что я приехал, и похоже, считала мое присутствие в своей свите чем-то вроде карты в игре, которую ей пришлось играть. Она срочно возвращалась в Индию, чтобы опровергнуть злую клевету миссионеров Христианского Колледжа, и видимо, считала, что если она вернётся вместе со священником признанной церкви, который оставил хорошее место там, чтобы стать её учеником и последователем, полным энтузиазма, это будет в некотором роде аргументом в её пользу.

VI

Внезапная перемена

Наша предыдущая глава оканчивалась на моей встрече с Блаватской в отеле в Порт-Саиде, где, как я наивно полагал, мы будем мирно ожидать прибытия нашего парохода. Тогда я еще не знал Блаватскую так хорошо, как узнал её потом, а возможно, и не чувствовал такой жажды деятельности. Я снял спальню, выловил нескольких комаров из внутреннего пространства балдахина над кроватью, и с удовольствием предвкушал, как расположусь там на ночь. Однако, вскоре после того, как спустилась темнота, у Блаватской случилась одна из вспышек вдохновения, которые столь часто приходили к ней от внутренней стороны вещей. Она обычно объясняла их появлением того или другого из тех, кого она называла Братьями — в это понятие она включала не только Учителей, но и многих из их учеников. В данном случае полученный ею намек полностью смешал все наши планы, потому что ей было указано вместо того, чтобы спокойно ожидать парохода, немедленно отправиться в Каир, где мы должны были получить некоторые сведения, которые могли оказаться очень полезными ей, чтобы разобраться с её вероломными слугами, Куломбами.

Пакетбот "Хедив"

В те времена из Порт-Саида не было железной дороги, и единственным способом попасть в Каир было пройти по Суэцкому каналу до Исмаилии, где мы уже могли сесть на поезд, идущий в столицу. Путешествие по каналу мы совершили на крошечном пароходике, чем-то напоминавшем буксир, который удостоился именоваться "Хедив".* Каждую полночь он отправлялся из Порт-Саида и рано утром достигал Исмаилии. Несмотря на свое громкое имя, это было, пожалуй, самое грязное и неудобное судно, которое я когда-либо встречал, но, конечно, нам пришлось им воспользоваться, и мы это сделали, как могли. На корме была маленькая хибарка, размером примерно три на три метра, которая называлась общей каютой, а сзади нее располагался этакий шкаф, называвшийся каютой для дам. Однако у него не было окон, так что когда дверь была закрыта, там была полная темнота. Его мы отвели мадам Блаватской.

__________
* Хедив (перс. — господин, государь) — титул правителей Египта в 1867-1914 г. — Прим. пер.

Мистер Оукли, который очень устал, и думаю, был несколько раздосадован внезапной переменой наших планов, улегся на жестком деревянном сиденьи сбоку общей каюты, тогда как мы с миссис Оукли, имея в виду армию огромных тараканов, которые полностью заняли обе каюты, предпочли провести ночь на ногах, расхаживая по маленькой открытой палубе, которая ограничивала нашу прогулку примерно шестью шагами как туда, так и обратно. Иногда мы прерывались, чтобы взглянуть на м-ра Оукли, но он мирно спал, несмотря на то, что был полностью облеплен вышеупомянутыми отвратительными существами, как впрочем и другими. Миссис Оукли, которая была в обычной жизни персоной довольно привередливой, была несколько подавлена, в чем пожалуй не было ничего неестественного, и я изо всех сил старался утешить её, расписывая радужные картины великолепия и красот, которые, как я надеялся, ожидали нас в Индии.

Так продолжалось несколько часов, пока это однообразие не было внезапно прервано жалобными криками мадам Блаватской, находившейся в своем шкафу. Миссис Оукли сразу же смело ринулась туда, только лишь чуть вздрогнув от встречи с полчищами насекомых, и обнаружила, что Блаватской очень плохо, она испытывает сильные боли и безотлагательно требует удобств, которых на нашем суденышке просто не существовало. К счастью, наша следующая остановка была в деревне Кантара — месте, где путь паломников из Каира в Иерусалим пересекает канал, и мы уговорили капитана нашего судна-катафалка подождать нас несколько минут. Конечно, там не было никакого трапа или даже причала, но они сделали нечто вроде мостков, какими пользуются строители, около фута шириной, и по ним мне с м-ром Оукли пришлось нести на берег нашу несчастную предводительницу. (Мадам Блаватская тогда весила 111 кг.; я знаю это, потому что сам взвесил её на весах мясника на борту парохода "Наварино" несколькими днями позже).

Вы можете представить, какая это была нервотрепка, и выражения Блаватской по этому поводу были скорее крепкими, чем обходительными. Но так или иначе этот подвиг мы совершили — Блаватская в целости и сохранности была доставлена на берег, а чуть позже — обратно на борт, что было еще более серьезным предприятием из-за сильного уклона трапа вверх. Наконец, она была доставлена обратно в свою тесную каморку, а героическая миссис Оукли сидела при ней, пока она не погрузилась в сон. Мистер Оукли, кажется, опять заснул, но его жена, как только смогла оставить нашу предводительницу, вышла и меряла шагами палубу вместе со мной, пока в бледном золотистом свете египетского утра мы не пришвартовались у причала Исмаилии.

Исмаилия

До отправления нашего поезда оставалось несколько часов, так что представлялось разумным отправиться в отель и позавтракать. Тогда в городе было две гостиницы, и их агенты настойчиво предлагали на пристани свои услуги. М-р Оукли, который считался бизнесменом нашей компании, заключил с одним из них нечто вроде сделки. Блаватская, хотя всё ещё и бледная, смогла сама сойти на берег и медленно прогуливалась туда и сюда по причалу, но похоже, не стремилась к общению, и фактически, скорее, даже не желала его. Мы видели, как она обменялась несколькими словами с одним или двумя чиновниками и двумя людьми из отелей, и когда позже подкатил раздолбанный экипаж и мы пожелали отправиться в отель, два носильщика сразу вступили в свирепую битву за наш багаж.

Когда мы позвали начальника причала, чтобы он вмешался, выяснилось, что пока мистер Оукли договаривался с одним из этих людей, мадам Блаватская наняла другого, и поскольку она говорила с ним по-арабски, мы совершенно не подозревали об этом, пока не пришло время отъезда. Так что нам пришлось отправиться в отель, который выбрала она, и успокаивать, как мы могли, второго носильщика, которому не повезло. В конце концов дело удалось уладить, конечно же, заплатив обеим сторонам ссоры, и мы наконец смогли мирно отъехать и позавтракать. Бедная мадам Блаватская всё ещё несколько страдала от своей болезни и, очевидно, была не в лучшем настроении, но с негодованием отвергла наше робкое предложение провести день в Исмаилии, чтобы она могла восстановить свои силы. Так что, как и планировалось, мы заняли свои места в поезде.

Послание

Во время поездки к Блаватской постепенно вернулись силы, и начался небольшой разговор, но он был заметно окрашен событиями предыдущей ночи, поскольку наша предводительница удостоила нас самых мрачных предсказаний о нашей будущей судьбе:

"Ах! Вы, европейцы, — сказала она, — думаете, что вступите на путь оккультизма и триумфально пройдете через все трудности, но вы мало знаете о том, что вас ждет, и еще не пересчитали крушения на этом пути, как я. Индийцы знают, чего ожидать, и уже прошли через такие проверки и испытания, которые не привиделись бы вам в самом страшном сне, но вы, бедные слабосильные создания, что вы сможете сделать?"

Она продолжала эти кассандровские пророчества с таким однообразием, что это начинало уже бесить, но слушатели были слишком почтительны, чтобы попытаться переменить тему. Мы сидели по углам купе — Блаватская по ходу движения, а мистер Оукли сидел напротив неё с отрешенным выражением раннехристианского мученика, тогда как плачущая миссис Оукли, со всё увеличивающимся выражением ужаса на лице, сидела напротив меня. Сам же я чувствовал, будто подставил зонтик под сильный душ, но размышлял, что в конце концов довольно много других людей вступили на этот путь и достигли его цели, и мне казалось, что даже если мне не удастся достичь её в этой жизни, по крайней мере я смогу заложить хорошее основание для работы в следующем воплощении. Che sara, sara! (Что будет, то будет — итал.).

В те доисторические времена поезда обычно освещались коптящими масляными лампами, и в центре потолка каждого купе была большая круглая дыра, куда носильщики вставляли эти лампы, пробегая по крышам вагонов. Однако, это был дневной поезд, и через дыру было видно голубое небо. Получилось так, что мы с м-ром Оукли сидели откинувшись в своих углах, так что оба мы увидели повторение ранее описанного мною феномена, случившегося в Англии. Мы увидели, как в этой дыре образуется шар беловатого тумана, и мгновением позже он сгустился в сложенный лист бумаги, который упал на пол нашего купе. Я бросился к нему, поднял его, и сразу же вручил Блаватской. Она тут же развернула и прочла его, и я увидел, как её лицо вспыхнуло багрянцем.

"Уф, — сказала она, — вот что я получаю за то, что пытаюсь предупредить вас об ожидающих вас неприятностях", — и бросила бумагу мне.

"Я могу прочитать?" — спросил я, и она ответила: "А как вы думаете, зачем я вам её дала?" Я прочитал её и обнаружил, что это записка за подписью Учителя Кут Хуми, в которой мягко, но совершенно ясно указывалось, что пожалуй зря она, имея с собой серьезно настроенных и полных энтузиазма кандидатов, рисует им мрачные картины пути, который, как бы труден он ни был, в конце концов должен привести их к несказанной радости. Завершалось послание несколькими добрыми словами, обращенными поимённо к каждому из нас. К сожалению, я не могу совершенно точно передать слова этого письма, хотя я уверен, что верно передал его общий тон. Короткая фраза, обращенная лично ко мне, была такой: "Скажите Ледбитеру, что я удовлетворен его преданностью и рвением".

Немного пыли

Вряд ли нужно говорить, что всех нас это весьма утешило, мы были полны благодарности и испытали подъем, но хотя вряд ли можно было сформулировать укор в более мягких тонах, было видно, что Блаватская не вполне это оценила. До начала нашего разговора она читала какую-то книгу, обзор которой она хотела сделать в "Теософисте", и всё еще сидела с раскрытой книгой на коленях и ножом для разрезания бумаги в руке. Теперь она продолжила чтение, смахивая пыль пустыни (которая сыпалась в купе через открытое окно) со страниц ножом для бумаги. Когда ворвалось особенно свирепое облако песка, м-р Оукли встал и сделал движение, собираясь закрыть окно, но Блаватская недобро посмотрела на него и презрительно, с безмерным сарказмом спросила: "Вам ведь не помешает немного пыли?" Бедный мистер Оукли ретировался в свой угол, как улитка в свой домик, а наша предводительница больше не изрекла ни слова до самого нашего прибытия на станцию в Каир. Конечно же, эта пыль была довольно мучительна, но после одного этого замечания мы решили, что лучше уж терпеть её в молчании. Помню, что миссис Оукли носила одно из тех любопытных изобретений, которые женщины называют "боа из перьев", и прежде чем мы достигли Каира, всё оно представляло собой сплошную полосу песка — перья были уже неразличимы.