Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 4 страница

Имеет место явная идеализация возможностей свободного рын­ка, прикрываемого как фиговым листком словом «социалистического», хо­тя рынок есть рынок и ничем он не отличается от капиталистического. К тому же мы находимся в самой начальной стадии движения к экономи­ческой самостоятельности, в то время как капитализм давно миновал этап архаичной конкуренции и сейчас там высочайшая культура предпри­нимательства, государственное регулирование экономики, отработанная временем безупречная специализация производства, отсутствие монопо­лизма производителей, превосходная инфраструктура. Социальные системы могут быть легко взорваны, разрушены, но не приспособлены для быстрых созидательных преобразований. Раскручен огромный ма­ховик, для остановки которого и нового запуска на полные обороты требуется время и немалое даже при отлично подготовленном персонале. Призванные же совершить данную операцию люди 70 лет вос­питывались в духе неуклонной бездумной исполнительности и 100-про­центного голосования в условиях бесхозяйственности, отчуждения личности от собственности, управления и власти; отрицания её нестандартности в поведении и мышлении. Фактор явно негативный и не учитывать его в оценке наших возможностей нельзя. Именно он определяет неумение работать как низовых кадров, так и высшего звена управления. Просчёты в перестройке, развал в экономи­ке – прямой результат этого неумения принимать обоснован­ные решения и предвидеть их последствия, отсюда в нашем управлении много болтовни, призывов, лозунгов, а в деловой части, соответственно, ошибочных, не соответствующих практике, а то и совсем неисполнимых положений.

Сторонники радикальных изменений явно пренебрегают отрицатель­ными последствиями мелкобуржуазной стихии, просматриваемые уже сейчас на самом раннем этапе перестройки. |Наивно верят в силу декларированных сверху законов, хотя давно известно, что они тогда успешны, когда лишь в малой степени подправляют в желаемом на­правлении сложившиеся фактически условия и в достаточной мере отвечают тому, что выработано и признано правильным самой жизнью.

Имеет место явная идеализация возможностей свободного рын­ка, прикрываемого как фиговым листком словом «социалистического», хо­тя рынок есть рынок и ничем он не отличается от капиталистического. К тому же мы находимся в самой начальной стадии движения к экономи­ческой самостоятельности, в то время как капитализм давно миновал этап архаичной конкуренции и сейчас там высочайшая культура предпри­нимательства, государственное регулирование экономики, отработанная временем безупречная специаё то, чего у нас нет и долго не будет, и нет оснований ожидать результаты адекватные желаемым.

Товарищи радикалы недооценивают и психологические особенно­сти человека, естественные природные устремления, личные и груп­повые интересы народа и власти, а ведь как раз эти качества опреде­лили характер нашей системы, принятых на вооружение её постулатов: «общенародной» собственности, государственной монополии на идеологию и производство, административно-централизованного распределения продукции и благ.

Как всё это и многое другое, ставшее традиционным для массы людей, сбросить со своих плеч, ведь это не мешок муки? Есть все основания полагать, что слишком революционные преобразования здесь едва ли возможны без того, чтобы крупно не оши­биться.

Можно не подумав и не взвесив как следует, броситься строить какой-нибудь сарай. А дом? Разве могут представить себе инженеры строительство нового цеха, завода без комплексного проекта, на раз­работку которого уходят годы, без точной оценки возможностей про­мышленности, строителей, их подготовленности, наличия материалов, комплектующих изделий? Почему же в области социальных, преобразова­ний всё делается сходу, сверх решительно и целеустремлённо, как буд­то завтра конец мира и надо успеть хоть как-нибудь, но при нас? 70 лет сплошные революции. Двух поколений уже нет, третье доживает или собирается на пенсию, четвертое дорабатывает свой срок, а мы ни­чему не научились и опять устраиваем очередной бой в барабаны и обя­зательно в новом оркестре.

Революция в тактическом разрешении практических проблем в отли­чие от революции в идеологии, стратегической концепции социального преобразования общества (которой мы не имеем, и в этом явно отстаём от запросов времени) – недопустима. Революция в деле – это акт раз­рушения, а не созидания, что было многократно подтверждено ранее и подтверждается блестяще сейчас. Процесс созидания не терпит револю­ционных преобразований, он должен строиться на основе всесторонне взвешенных проектов с учётом реальных существующих возможностей и способностей людей, а не надуманных абстракций.

Нам нужны осторож­ность в решении тактических задач практики и вместе с тем конкрет­ные дела с вполне ощутимыми уже сегодня результатами и прежде всего, чтобы такие дела хотя бы в начальный момент, по кражей мере, не стро­ились в расчёте на людей в их принципиально новом качестве по умению, способности к новациям, риску, деловой хватке. Становление таких лю­дей – вопрос десятилетий, а отнюдь не года и даже пятилетки, какими бы хорошими примерами в области кооперации и аренды мы себя не успо­каивали. Это всё отдельные частные случаи и, кажется, как раз те, что «не потому», как образно отметил недавно на сессии Верховного Совета СССР один из депутатов, а «вопреки». Подобные отлично организованные предприятия, колхозы, институты имели место и раньше. Бы­ли при Сталине, Хрущёве и Брежневе. Но строились то они на чём? – На одержимости отдельных людей, на их буквально болезненном неприятии всего, что противоречит здравому смыслу и общечеловеческим ценностям, хотя и представлялись нам всегда как результат системы, её новых направлений. К сожалению, такое наблюдается и сейчас. Не толь­ко мной, но и многими моими уважаемыми коллегами негативная состав­ляющая сегодняшней прессы признаётся на порядок более объективной, более достоверной в сравнении с её позитивной частью, что импо­нирует официальному кругу лиц.

Нужно не ломать, а делать перестройку, опираясь на то, что есть, как-то работало, и постепенно и планомерно двигать его туда, куда хочется согласно нашим новым представлениям и желаниям. Старые структуры не так плохи – они отработаны временем, а отнюдь не волей Ста­лина. Основной недостаток их – отсутствие самостоятельности у испол­нителей всех рангов в вопросах, хоть сколько-нибудь вы­ходящих за рамки узаконенного стандарта. В результате известные поло­жительные качества (стабильность, высокая концентрация капитала и т.д.) в огромной степени перекрываются невозможностью оперативного вмешательства в процессы с целью их оптимизации.

В нашем управлении экономикой и государством больше политики и даже политиканства, чем науки и экономики. Нам нужно поставить его на рельсы инженерной практики с её чётко отработанной системой ана­лиза ситуации, подготовки решений, рассмотрения и доведения их до логического конца. Если бы мы в инженерном деле работали в таком же ключе (где программы готовятся сотнями людей, а уточняются и принимаются в окончательном виде голосованием тысячи делегатов съезда), то мы не имели бы сегодня, наверное, ни одного более или ме­нее добротного, а тем паче, уникального сооружения. Здесь каждый объект человекотворчества имеет единственного главного инженера проекта или руководителя программы, несущих персональную ответ­ственность в целом за объект и делегирующих свои полномочия другим с такой же персональной ответственностью за отдельные его составные части, .Действует такая главнейшая категория системы как техническое задание, в котором отражаются потребительские требования заказчика к будущему объекту. И если заказчик не способен чётко сформулировать требования, то не только не начнут строить, но никому в голову не придёт даже ставить вопрос о его создании. Есть и совершенно чёткая процедура обсуждения и критики создаваемого на самых различных его стадиях с привлечением любых специалистов. Но на каких условиях? На условиях рекомендаций, например, техсовета и права принятия окон­чательного решения только главным конструктором автором проекта. Это решение, естественно, может быть отклонено заказчиком. Но тогда он должен подыскать себе другого главного исполнителя, ибо только такой способ организации дела может дать нам завершённый по замыслу логически законченный и увязанный в отдельных частях проект. В про­тивном случае – конгломерат противоречащих друг другу установлений, музыкальная какофония и тем большая, чем большим количеством наде­лённых одинаковыми правами участников он будет сочиняться.

Возможно, в области управления и социальных вопросов допустимы какие-то отклонения от приведённого порядка. Но убеждён, чем они дальше от него, тем больший эклектический сумбур мы получим. Коллегиальное творчество при равных правах его «творцов» пригодно только для разрушения, а не созидания. Решения и заявления от имени коллективов, народа, партии, государства – это безответственное раз­ложение общества. Оно может принять или отклонить любую предла­гаемую ему программу, но та должна быть программой конкретного ав­тора, а не эмоционально голосующего собрания. Всё, что у нас плохо работает или совсем не работает, – есть продукт именно такой голосовательной скоропалительной процедуры. Голосовать можно только за цель­ное произведение, за весь памятник, представленный нашему взору, а не за хвост лошади с восседающим на ней Петром.

Наконец, у нас на Руси с давних пор в работе правительства и народа царствует режим взаимного недоверия, обмана и мошенничества, а все разговоры об откровенности, открытости и правде, как говорится, и рядом не лежали с тем, что называется правдой в общепринятом смысле этого слова. Отсюда многие постановления и законы длин­ны, лозунговы и многословны. В них чётко просматривается желание: и дать и оставить за собой, иметь возможность затем что-то ограни­чить, подправить, что-то дополнительно пронормативить , а то и просто отменить. Подобным образом работать дальше не годится. Нельзя – так нельзя. А если можно – то четко, однозначно и без всяких оговорок.

Конечно, это далеко не полная характеристика исходных позиций для перестройки, тут только та часть, что нужна нам для обоснования предлагаемого.

Необходимо организовать по-настоящему здоровую конкуренцию между предприятиями государственного и колхозного секторов в их сложившейся структуре, с кооператив­ными, арендными и частными формами хозяйствования, поставив всех в предельно одинаковые условия работы. С учётом одного принципиально­го ограничения.

Предлагается продукцию предприятий государственного и колхоз­ного секторов разделить на две части. Первую – для начала в объёме, например, 80 – 85% (может несколько больше) оставить за управлением через существующую государственную систему. Вторую – в размере, со­ответственно, 15 – 20%, причём не от плана, не по нормативу, а от фа­ктически произведённого и абсолютно всего (исключая, разве, только то, что является традиционно монополией государства) по но­менклатуре либо в денежном выражении, передать в полное распоряжение предприятий, передать честно, без колебаний, разных оговорок и всем. Продукцию первой части пустить по твёрдым государственным ценам по централизованному распределению, в том числе продуктов и товаров народного потребления – по карточкам или по распределению через мест­ные советы. Продукцию второй части производственного назначения пу­стить в продажу по договорным ценам, а продукты и товары народного потребления – через государственную коммерческую торговлю по ценам свободного рынка.

Имеются ещё так называемые дефицитные продукты и товары народ­ного потребления не первой необходимости огра­ниченного производства, что не могут быть распределены более или ме­нее справедливым образом. Эта продукция, в целях радикальной борьбы с теневой экономикой, в соответствии с перечнем, утверждаемым Совми­ном СССР, должна вся изготовляться по госзаказу и реализоваться в полном, без какого-либо исключения, объёме также через государствен­ную коммерческую торговлю, но уже по таким ценам, которые бы полно­стью исключали появление её на чёрном рынке.

Возможные негативные последствия данного предложения – противо­законная перекачка продукции из одной части в другую – должны блоки­роваться соответствующим строжайшим контролем со стороны государст­венных органов. Думаю, эффективный контроль и необходимые для него законы можно придумать.

Поработать таким способом 3 – 5 лет, посмотреть. Будут положи­тельные результаты – двинуться дальше, увеличить объём свободной продукции до 30 – 40% и т. д.

Главная задача – не развалить существующие структуры и с по­мощью активного включения в процесс предприятий государственного сектора начать планомерную и достаточно длитель­ную кампанию по организации рыночных отношений, а через их выгоды способствовать увеличению общего прироста продукции. Мы должны, обя­заны учитывать особые условия нашей перестройки – фактически обрат­ного в сравнении с известной историей процесса становления рыночных отношений. Это неизведанный, вторично прокладываемый нашей страной путь. Нужна осторожность, тщательный анализ возможных последствий от движения по каждому участку такого пути.

Год

07.01

Книга явилась неким «заполнителем» первых отпускных дней. Разносил и рассылал ее по собственной инициативе и по случаям разных оказий еще долгое время. Она явилась поводом для более крепкого становления старых знакомств с интересными людьми либо лишний раз напомнить кому-нибудь о своем бренном существовании. Недавно, например, послал четыре экземпляра А. Вернику и М. Гриншпуну.

А вчера встретился с И. Потаповым и Ю. Кондратовым.

Встреча состоялась в комнатке дома Облсовпрофа. Потапову ее выделили после ухода с должности председателя Совета.

Кроме нас он пригласил еще своего приятеля Ю. Корнильцева, притащившего с собой, надо полагать по просьбе Потапова, батон и кусок колбасы (бутылка у Потапова была припасена заранее).

Занимал нас главным образом Иван Иванович, сохранивший великолепную память, удивлявшую меня еще во времена его работы парторгом завода. Впечатление такое, что он и сегодня помнит не только фамилии встречавшихся ему людей, но даже имена. По ходу беседы он добавлял их, для пущего впечатления, и к фамилиям, упоминавшимся остальными участниками собрания. Запомнилась встреча еще и тем, что в силу тесноты мира Юрий Сергеевич неожиданно оказался моим дальним родственником, правда, настолько, что сейчас даже не могу восстановить точно наше с ним древо родства.

В конце я вручил книгу Потапову и Кондратову, и пообещал то же сделать Корнильцеву. В ответ Иван Иванович подарил мне свою. Как оказалось, одновременно с моей напечатанную тем же издательством «СВ-96» под броским, соответствующим его биографии, названием: «Тридцать лет в президиуме».

08.01

Напечатать книжку помог Леонид, оплатив ее издание из казны своей конторы, организованной им в перестроечные времена. Но прежде о Леониде как моем брате и человеке.

Первые мои впечатления связаны с тем обстоятельством, что я старше на два с половиной года и потому был в его дошкольные годы на положении няньки, но няньки, не лишенной, наряду с проявляемой о нем заботой, желания иногда над ним подтрунить, позабавиться. Попугать, например, сидящими под кроватью медведем или волками, а после столь же быстро остановить плач заявлением, что волков нет и что это мои выдумки. Подмывала меня к таким действиям не боязнь брата, а его доверие ко мне. И потому я никогда не смаковал испуг и наслаждался обратным – мгновенным прекращением им слез и полным успокоением по малейшему на то моему настрою.

Братец был болезненным ребенком. После того, как мы оба переболели простейшей корью, я больше, тьфу-тьфу, ничем серьезным не болел и никогда не лечился. Страдал лишь, будучи уже в возрасте, несколько от радикулита, да и то, как правило, по своей глупости и упрямству. От спанья в походах на голой земле; от залезания в холодную воду какого-нибудь ручейка, а потому в скрученном от тесноты виде, тут же фиксируемом на моей спине; от какого-нибудь явно неподъемного бревна, что мне приспичило сдвинуть с места, и тому подобных случаев своей глупости.

В шесть лет брат заболел скарлатиной, и я на десять дней был отправлен жить к тетке (по матери) Фате в город. Каждый день после школы я подходил к своему дому, приветствовал через окно брата, отправлялся затем на трамвае к тетке на улицу Азина и там ждал ее возвращения с работы. Самостоятельность в те времена была потрясающей. Ведь связи никакой, телефонов нет, проверить, доехал ли я до тетки вечером, а утром до школы – никакой возможности. Тем не менее, такое впечатление, что никто тогда из старших особенно и не переживал. Да и какие переживания, если мы все лето были предоставлены сами себе и чуть не каждый день в хорошую погоду таскались на водоемы: на Калиновские разрезы, на городской и Визовский пруды и даже заводские отстойники. Нас отпускали в ночное пасти лошадей с соседнего конного двора.

По той же причине хлебнул он сверх меры во время войны, когда в 1943 году мы с ним поехали на сельхозработы под Туринск. Страшно представить, как со станции всю ночь под проливным дождем шли пешком двадцать километров до нашей деревни. А ведь ни плащей, ни резиновых сапог! В деревне две недели безвылазно пробыли на лесном сенокосе в шалашах среди комарья и ночью, и днем без антикомарина в неприспособленной одежонке и с постоянно мокрыми ногами. Питание до появления свежей картошки – одна гороховая каша, которой с голодухи по первому разу съели двухведерный котел, литра по два на каждый рот. Мыла нет, вшей давили в свободное время сотнями. Леонид не выдержал, заболел. Ни врача, ни лекарств. Единственное лечение – два дня менял пайку хлеба на стакан молока и поил его им горячим.

Вернулись домой, мать рассказывала, грязные, полубосые, во всем изодранном, а сами – одни кости. На следующий год – он снова на все лето в другой колхоз, но уже с матерью. Я работал и потому был оставлен дома. А со мной – 10 соток картошки, ее надо одному окучить, убрать и на велосипеде всю перевезти. Но зато брат и потому, что повзрослел, и закалился, да еще и при материнской заботе, прожил то лето в колхозе припеваючи. Приехал как с курорта и стал в моих глазах человека, занятого днем на заводе, а вечерами в школе, вдруг самостоятельным мужиком, с мне не свойственными «деловыми» качествами и способностью к разного рода операциям, порожденным военным временем, вроде какого-нибудь продуктообмена, а порой и мелких махинаций.

Помню, в доме появилась мелкокалиберная винтовка, которая тут же исчезла в счет чего-то другого. А однажды они с приятелем попросили меня купить в магазине по талонам американского весового шоколада. – «Что за талоны, где вы их достали?» – «Подобрали на свалке: их туда выбрасывают после отговаривания». – «А почему на них сегодняшняя дата?» – Ответ: «Подделали».

Поскольку я не был лишен авантюризма, то пошел «навстречу» и купил по ним желаемого ими шоколада, попросив больше этим не заниматься. Не знаю, прекратил ли он сие, но ко мне, во всяком случае, больше не обращался. Но какими-то подобными делами продолжал заниматься. Стал плохо учиться, начались осложнения с отцом, осенью 1945 года вернувшегося с войны. Я в это время уже поступил в институт, и решили мы на семейном совете отправить его на завод, на освободившееся в цехе место разметчика. Дальше он практически полностью повторил мой путь. Также проработал два года на заводе, окончил вечернюю школу и без треволнений поступил в институт по специальности «подъемно-транспортное оборудование».

Короче, взялся за ум и направил энергию в нужное русло. С этого времени началось мое восхищение незаурядными его способностями, теперь в положительном плане.

В первую зимнюю сессию он заболел тифом и пролежал в больнице больше месяца. Болезнь заграбастала его настолько сильно, что вышел он из нее в самом настоящем негритянском обличье: с головой, покрытой мелко вьющимися и черными, как смоль, волосами. Со временем они сколько-то распрямились и потеряли смолистый оттенок, но так и остались, на зависть многих особ женского пола, благородно вьющимися и жгуче черными. Волосяной покров головы изменился, умственные же способности ее сохранились и даже, похоже, окрепли. За пару месяцев он сумел сдать все хвосты за первый семестр, полностью наверстать упущенное во втором и закончить учебный год в целом.

После окончания института Леонид мог остаться работать в Свердловске, но по каким-то соображениям решил поехать на строительство гигантского закрытого подземного завода под Красноярском. Там ему опять досталось. Но он оттрубил весь положенный трехлетний срок. Уволился в 55 году и поступил работать на Уралмаш в наш отдел по профилю оборудования станов горячей прокатки.

Несмотря на то, что к моменту его появления в отделе уже сформировалось большое число ведущих специалистов и все вакантные места были должным образом заняты, он в кратчайший срок сумел войти в элитную среду. Стал активным изобретателем. Позанимавшись некоторое время проектированием толстолистовых станов, переключился на машины непрерывного литья заготовок. В числе первой команды конструкторов стал заслуженным изобретателем России и одним из самых молодых на заводе лауреатов Государственной премии СССР, которой удостоился за создание конвертерного комплекса с разливкой стали на МНЛЗ.

Ему свойственна целеустремленность в достижении поставленных перед собой целей и задач, умение войти в доверие к нужному начальствующему лицу и легко обратить его в свою веру. Круг хорошо знакомых директоров, главных инженеров предприятий, крупных министерских начальников был весьма обширен. Заводил он знакомства лично сам, без чьей-либо, насколько знаю, протекции – в основном на базе «проталкивания» своих объектов и многочисленных идей, причем иногда в области, не имеющей прямого отношения к плановой работе. Короче, когда ему надо было, знакомиться он умел легко и быстро и, кажется, не только с деловыми людьми, но и в обычной жизни, в молодые годы, еще и с особами женского пола. Должен признаться, что в части последнего я не раз пользовался его «услугами», так как сам такой способности был лишен.

Вместе с тем, Леонид оказался не свободен от некоторых негативных черт характера, свойственных, к сожалению, многим творческим людям. Был склонен завышать оценку собственных решений и, наоборот, занижал оценку чужих, часто был необъективен в восприятии тех или иных фактов и поступков коллег, особенно, когда они придерживались иной точки зрения. Крупный частный его недостаток, сохранившийся до сих пор, несмотря на нередкие мои замечания, – неумение корректно отстаивать свою точку зрения, излишняя, доходящая до грубости, безапелляционность в суждениях, часто воспринимаемая его визави как исключение чуть не любого альтернативного суждения.

Может, эта особенность человеческой натуры, а может, и что-нибудь более серьезное и менее субъективное привели его к осложнениям на работе.

Ко времени, когда по вертикальным МНЛЗ (где главную партию исполнял Леонид) работы были раскручены на полную катушку, по инициативе Нисковских, еще одного листовика, также сверходержимого конструктора, отличного организатора и дипломата, а потому не без активного участия и помощи Химича, появилась идея нового направления в непрерывной разливке стали и стремительно развернуты работы по проектированию и изготовлению опытной МНЛЗ радиального типа. Оперативно создана неформальная команда из опытных конструкторов. В нее вошел и я, пишущий эти строки, хотя и был тогда занят своими крупными проектами. Но, в отличие от многих коллег, у меня над всяким личностным всегда довлело дело, и только оно, определяло мои шаги и действия. Может быть, поэтому, что-то теряя в тактике, в плане стратегическом я оказывался почти всегда в непрошибаемой позиции и никогда не испытывал хотя бы малого дискомфорта от всего того, что проистекает от нашего с вами противного «Я».

Так или иначе, в силу каких-то обстоятельств, думаю, не только служебных и деловых, связанных с тем, что вынужден был тогда тащить воз с вертикальными МНЛЗ, но и по причинам личностного, выше отмеченного, порядка, Леонид оказался в стороне от нового направления. И очень скоро в прямой оппозиции к нему, а главное, не к технике, а к людям, ее созидающим, и, прежде всего, как всегда и происходит, к ее руководителям. Началась настоящая война с привлечением, как было принято, общественности, парткомов, обкомов, министерств и всех остальных, кому только можно жаловаться.

Техника – дело сложное, и мне трудно дать точную оценку тогда происходившему по технической, определяющей, части спора и тем более в части личностной его составляющей. Лучше я, уже с полным знанием сути и при своей, как мне кажется, способности к объективному анализу, расскажу почти о таком же (один к одному) другом споре и при таких же (чуть не абсолютно) противостоящих силах и занятых ими диспозициях.

У нас в отделе за многие годы работы сложилось негласное разделение конструкторов на блюмингистов и всех остальных: горячников и холодников. Сложилось так потому, что отрасль блюмингостроения в самом начале ее становления, да и становления Уралмаша в целом, возглавил талантливейший конструктор и организатор Г. Краузе, ставший для нас, молодых, в силу исключительной самостоятельности и авторитета в чисто человеческом плане, неформальным руководителем и своеобразным «законодателем моды» в проектировании прокатного оборудования. Способствовало тому, уже объективно, и то, что мы тогда перешли на комплексное проектирование целых заводов, одновременно нескольких станов.

Блюминг был головным и проектировался с определенным опережением, невольно обязывающим других исполнителей руководствоваться общими решениями, принятыми командой Краузе. Проекты им заканчивались раньше других, рассматривались и утверждались первыми, а затем первыми пускались у заказчика и сами блюминги. Это тоже была приличная вода на мельницу их создателей. Короче, блюминги были в моде по всем аспектам: и по технологии, и по месту на металлургическом заводе, и всем прочим сопутствующим моментам той созидательной эпохи.

Но вот Краузе ушел с завода и открыл собственную проектную контору в Колпино, под Ленинградом. Кстати, несмотря на кажущуюся здесь его консервативность, там, на новом месте, он сразу же переключился на проектирование более перспективных объектов, начав с крупносортного стана 600 для Коммунарского метзавода.

К сожалению, тут у нас остались менее способные его последователи, во всяком случае, менее чувствующие пульс времени, и потому с прежним энтузиазмом продолжали то, что начато давным-давно. Благо: блюмингов было понастроено много. Но для правильного использования сил и способностей надо было понимать то главное, что в блюмингостроении уже не было оснований для постановки принципиально новых задач и новых проблем, без которых, как говорил математик Гильберт, наступает «отмирание или прекращение дальнейшего развития». В данном случае, если исходить из представлений другого математика, Вейла, эта сфера деятельности, «подчиненная одному «императиву объективности», требовала определенного «философского осмысливания», дабы «не окостенеть и не превратиться в рутину». Блюмингостроение фактически сдавало позиции и становилось историей.

Проблемы во взаимоотношениях с главными блюмингистами начались чуть не с первых дней, как только мне было поручено возглавить отрасль станов горячей прокатки. Не думаю, что это связано с тем, что я сел в кресло одного из них – К. Корякина, конечно, переживавшего свой уход с начальнической должности, но, полагаю, понимавшего, что такой шаг был естественным решением, связанным с его пенсионным возрастом. Основным закоперщиком в противостоянии моим решениям стал А. Семовских, исключительно активный главный инженер проектов по блюмингам, на протяжении долгих лет проводивший через Корякина свою техническую политику. Главный рычаг в ней – неумеренная страсть к мелким переделкам, переделкам ради рацпредложений и изобретений, при сохранении традиционных устаревших решений в принципиальной части. Основным минусом деятельности этого дуэта явилось то, что отрасль горячей прокатки была пущена на самотек, а «творческая» работа сосредоточилась на одних блюмингах.

Все это мне не нравилось давно, когда я еще возглавлял группу главных инженеров проекта. Тогда я имел возможность при поддержке Химича как-то воздействовать на ситуацию хотя бы в чисто техническом плане.

В 77-ом году я, назначенный зам. главного конструктора по общим вопросам, вынужден был заняться другими проблемами, и горячая прокатка оказалась без должного оппонирования. А потому пошло расцветать как раз то, что не соответствовало, во-первых, моим взглядам, предопределенным широчайшим к тому времени внедрением непрерывной разливки, и, во-вторых, моему опыту по унификации многочисленных общих узлов и отдельных машин. По ним я располагал собственным багажом проверенных длительной практикой оптимизированных конструкторских решений, плохих разве только одним – их несоответствием «вкусам» Анатолия Георгиевича и Константина Варфоломеевича.

Началась такая же, как у Леонида, война. Сначала на уровне технических советов и технических разных собраний, затем с привлечением профсоюзной и партийной общественности, а потом и высших инстанций. Исход кампании был очевиден для меня и главного конструктора Б. Орлова, как говорится, с первых запущенных противостоящими сторонами стрел. Определялся он большей объективностью и более разносторонней нашей практикой, более сильной аргументацией нами предлагаемого, большим опытом в технической борьбе, поддержкой более сильных и опытных специалистов, во всяком случае «более» тех, кто оказался в команде противостоящей. Наконец, тем немаловажным фактором, что вытекал из нашего с Орловым начальнического положения. Все делалось так, как представлялось правильным нам, но равно столь же обратным – Семовских и Корякину.