Экспозиция и общее членение темы 6 страница

Обратимся же теперь к тому, что уже вкратце говори­лось о зрении, рассматривании и заблуждении (über Sehen, Erblicken und Sich-versehen), на примере трактата, в кото­ром речь идет «о сущности основания». Для этого тракта­та совершенно очевидно, что положение «Ничего нет без основания» высказывает нечто о сущем и никак не прояс­няет того, что же означает «основание». Но это смотрение на имеющееся в наличии содержание положения не дости­гает проникновения в близлежащее. Вместо этого оно позволяет себя увлечь неким шагом, который является почти неизбежным. Мы можем изобразить этот шаг в такой пос­ледовательности:

Положение об основании является высказыванием о су­щем. Поэтому оно не дает никаких справок о сущности основания. Следовательно, положение об основании, особенно в его традиционной формулировке, не может слу­жить нам путеводной нитью для разбора того, в чем зак­лючается для нас смысл, когда мы размышляем о сущнос­ти основания. Мы видим, что положение об основании говорит нечто о сущем. Но чему мы не позволяем попасть в поле нашего зрения, если довольствуемся прежней уста­новкой? Что еще может быть рассмотрено в увиденном? Мы ближе подойдем к тому, что может быть рассмотрено, как только еще явственнее услышим и сохраним в поле своего внимания те ударения в формулировке положения об ос­новании, которые мы, забегая вперед, назвали задающи­ми меру: Nihil est sine ratione. «Ничто не есть без основа­ния». Ударения позволяют нам услышать созвучие слов «есть» и «основание», est и ratio. Мы уже слышали это со­звучие, еще прежде, чем установили, что положение об ос­новании высказывается о сущем, о том, что оно имеет ка­кое-либо основание.

Теперь наше мышление должно рассмотреть то, что соб­ственно слышится в этом ударении. Мышление должно рас­-смотреть слышимое. При этом оно рас-сматривает нечто до сих пор не-услышанное. Мышление есть слушание (ein Erhören), которое рассматривает. В мышлении для нас про­падают обычные слух и зрение потому, что мышление пе­реносит нас в некое слушание и рассматривание (in ein Er­hören und Erblicken). Это удивительные и все же очень старые установления. Если Платон называет то, что составляет в сущем его самое подлинное, идеей (’ιδε′α), т.е. лицом суще­го и тем, что нами в нем зримо, а Гераклит еще раньше назвал его λο′γος, т.е. речением сущего, которому мы, слу­шая, соответствуем, то оба эти свидетельства дают нам по­нять, что мышление является неким слухом и неким зрением.

Однако мы сразу же должны объясниться: слух и зре­ние можно называть мышлением лишь в переносном смыс­ле. На самом деле. Услышанное и рассмотренное в мышле­нии невозможно ни услышать ушами, ни увидеть глазами. Оно не воспринимается нашими органами чувств. Ког­да мы понимаем мышление как некий род слуха и зрения, тогда чувственный слух и чувственное зрение переносятся в область не-чувственной способности слышать, т.е. мыш­ления. Такое перенесение по-гречески зовется μεταφε′ρειν. Язык ученых называет такой перенос метафорой. Поэто­му мышление может называться слухом и слушанием (ein Hören und Erhören), смотрением и рассматриванием (ein Blicken und Erblicken) только в метафорическом, переносном смысле. Но кто здесь говорит: «может»? Тот, кто утверж­дает, что слух с помощью ушей и зрение с помощью глаз — это подлинные слух и зрение.

Способ, каким мы воспринимаем нечто слухом и зрени­ем, совершается посредством чувства, т.е. является чув­ственным. Эта констатация правильна. Однако она неис­тинна, потому что упускает нечто существенное. И хотя мы слушаем фуги Баха ушами, однако, если бы услышан­ное оставалось лишь тем, что в качестве звуковых волн ударяется о наши барабанные перепонки, мы никогда бы не смогли услышать фуги Баха. Слышим мы, а не ухо. Конечно, мы слышим через уши, но не с помощью ушей, если это «с помощью» говорит здесь о том, что ухо как орган чувств является тем, что обнаруживает для нас услышан­ное. Поэтому, когда человеческий слух притупляется, т.е. человеческое ухо становится глухим, то вполне возможно, что человек все-таки еще слышит, как показывает случай Бетховена, и слышит, пожалуй, даже еще лучше и нечто более великое, чем прежде. Кроме того, нужно отметить, что слово «глухой», tumb, означает то же, что и «притуп­ленный», поэтому можно перевести его обратно на гречес­кий словом τυφλο′ς, т.е. притупленный в отношении зре­ния, а следовательно, слепой.

Так или иначе, услышанное нами ни в коем случае не исчерпывается тем, что воспринимает наше ухо как некий обособленный определенным образом орган чувств. Выра­жаясь точнее, когда мы слушаем, не только что-то присое­диняется к тому, что воспринимает наше ухо, но и то, что слышит ухо, и то, как оно слышит, настраивается и определяется благодаря тому, что мы слушаем, независимо от того, слушаем ли мы синицу, малиновку или жаворонка. Наш орган слуха является, хотя и необходимым в опреде­ленном отношении, но ни в коем случае не достаточным условием для нашей способности слышать, т.е. тем, что подает и предоставляет нам то, что собственно должно быть услышано.

В равной мере это действительно и для нашего глаза и нашего зрения. Если бы человеческое зрение ограничива­лось только тем, что в качестве ощущений направляется на сетчатку нашего глаза, то, к примеру, греки никогда бы не смогли увидеть Аполлона в статуе, изображающей юношу, а лучше сказать, в Аполлоне и с его помощью не смогли бы увидеть изваяние. Древнегреческим мыслителям была близка мысль, которую крайне грубо изображают следующим образом: «Подобное познается только подоб­ным». Здесь подразумевается, что то, что обращается к нам, становится слышным только благодаря нашему соответствованию. Наша способность слышать является по своей сути неким соответствованием. Гете во введении к своему «Уче­нию о цветах» ссылается на эту же греческую мысль и пыта­ется выразить ее в немецких стихах следующим образом:

War nicht das Auge sonnenhaft,

Wie könnten wir das Licht erblicken?

Lebt nicht in uns des Gottes eigne Kraft,

Wie könnt uns Göttliches entzücken?

He будь у глаза своей солнечности,

как могли бы мы видеть свет?

Не живи в нас самобытная сила Бога,

как могло бы нас восхищать Божественное?[15]

Кажется, мы до сего дня еще не продумали в достаточ­ной степени, в чем же состоит солнечность глаза и на чем покоится живущая в нас самобытная сила Бога; насколь­ко они связаны друг с другом и каким образом они указы­вают на некое более глубоко сокрытое бытие человека, который представляет собой мыслящее существо.

Здесь, однако, достаточно следующего соображения. Поскольку наш слух и наше зрение никогда не являются только лишь неким чувственным восприниманием (ein bloβ sinnliches Aufnehmen), было бы несообразно утверждать, что мышление в качестве рас-слышивания и рас-сматривания (Er-hören und Er-blicken) должно пониматься только как перенесение, а именно как перенесение чего-то пред­положительно чувственного на нечто нечувственное. Пред­ставление о «перенесении» и о метафоре зиждется на раз­личении, если даже не на отрыве друг от друга, чувствен­ного и нечувственного как двух областей, существующих каждая сама по себе. Установление этого разрыва между чувственным и нечувственным, между физическим и нефи­зическим и составляет основную черту того, что называ­ется метафизикой, и решающим образом определяет запад­ноевропейское мышление. С уразумением того, что указан­ное различение чувственного и нечувственного остается недостаточным, метафизика теряет статус задающего меру способа мышления.

С пониманием ограниченности метафизики ветшает также и служащее мерилом представление о «метафоре», т.е. оно задает масштаб нашему представлению о сущно­сти языка. Поэтому метафора служит многофункциональ­ным вспомогательным средством при истолковании творе­ний поэтов и художественных образов вообще. Метафо­рическое же имеет место только внутри метафизики.

Что могут дать нам эти указания, которые выглядят как отступление. Их цель — привести нас к осмотрительнос­ти, чтобы мы не восприняли поспешно слова о мышлении как о некоем рас-слышивании и рас-сматривании всего лишь как метафору, и чтобы таким образом не поняли их слишком поверхностно. Если подлинная сущность наше­го слуха, слуха смертных людей, заключается не в одном лишь чувственном ощущении, то вовсе не так уж неверо­ятно, что слышимое может в то же время быть и рассматри­ваемым, когда мышление смотрит, слушая, и слушает, гля­дя. Но такое происходит, когда в ударении, сделанном при формулировании положения об основании («Ничто не есть без основания»), мы усматриваем ближайшее, слыша в со­держании данного высказывания положения об основа­нии созвучие «есть» и «основания». Что же мы усматри­ваем, когда обдумываем положение об основании в ука­занной тональности? «Ничто не есть...». Что говорит «есть»? Из грамматики мы знаем: «есть» представляет со­бой форму, образованную спряжением вспомогательного глагола «быть». Однако не стоит искать убежища в грам­матике. Само содержание положения предоставляет дос­таточные сведения на этот счет. «Ничто», т.е. никакое су­щее не «есть без основания». «Есть» называет, хотя и не определяет в полной мере, бытие всякого сущего. Положе­ние об основании, которое теперь существует в виде выс­казывания о сущем, гласит: «К бытию сущего принадле­жит нечто такое, как основание». Тем самым положение об основании оказывается не только высказыванием о су­щем. Скорее, мы усматриваем следующее: положение об ос­новании говорит о бытии сущего. Что говорит положе­ние? Положение об основании говорит: «К бытию принад­лежит нечто такое, как основание. Бытие послушно осно­ванию, основательно». Положение «Бытие основательно» говорит нечто совершенно иное, чем высказывание «У су­щего имеется некое основание». «Бытие основательно» ни в коем случае не подразумевает: «У бытия имеется некое основание», но говорит: «Бытие бытийствует в себе са­мом как основывающее». Конечно, положение об основа­нии не высказывает этого прямо. То, что оно говорит, не­посредственно внятное содержание положения оставляет невысказанным. То, о чем говорит положение об основа­нии, не приходит к языку, а именно к тому языку, кото­рый соответствует тому, о чем говорит положение об ос­новании. Положение об основании есть сказывание о бы­тии. Оно говорит, но говорит, скрывая. Скрытым остает­ся не только то, о чем оно говорит, но скрытым остается и тот факт, что оно говорит о бытии.

Седьмая лекция

Теперь, т.е. в последующих лекциях, все будет зависеть от того, останемся ли мы сосредоточенными на том, о чем невысказанным образом говорит положение об основании, или нет. Если мы останемся на пути такой сосредоточен­ности, то сможем услышать собственно положение.

Положение об основании является одним из тех поло­жений, которые умалчивают свою подлинную сущность. Умалчиваемое — это то, что не сообщается. Для того что­бы услышать беззвучное, требуется слух, которым обла­дает каждый из нас и который никто не использует пра­вильно. Этот слух связан не только с ухом, но одновремен­но и с принадлежностью человека к тому, на что настрое­но его существо. А человек остается на-строен (ge-stimmt) на то, исходя из чего о-пределяется (be-stimmt) его суще­ство. В этом о-пределении (Be-Stimmung) человек затронут и окликнут неким голосом (Stimme), который в зависимос­ти от того, чем чище тон он издает, тем беззвучнее разда­ется чем-то звучащим.

«Ничего нет без основания», — гласит положение об ос­новании. Nihil est sine ratione. Эту формулировку положе­ния мы называем обычной. Именно она является причи­ной того, что раньше, и долгое время нигде, это положе­ние не выделялось как некое более особое положение. То, что оно высказывает, остается в обиходе человеческого представления в качестве чего-то незаметно привычного. Лейбниц же, напротив, вырвал положение об основании из его безразличного состояния и возвысил до высочай­шего основоположения. Он же и поместил это основоположение в строгую формулировку principium reddendae rationis sufficientis. В соответствии с ней положение об ос­новании гласит: «Ничего нет без достаточного основания, которое выдвигает требование своей доставки». В утвер­ждающей форме это звучит так: «Всякое сущее имеет свое достаточное основание, которое должно быть доставле­но». Говоря кратко: «Ничего нет без основания».

Но, наконец, мы услышали положение об основании в другой тональности. Теперь вместо «Ничего нет без осно­вания» оно гласит: «Ничто не есть без основания». Ударе­ние переносится с «ничего» на «есть» и с «без» на «основа­ние». Слово «есть» каким-то образом всегда называет бы­тие. Перенесение ударения позволяет нам услышать созву­чие бытия и основания. Положение об основании, услы­шанное в новой тональности, говорит следующее: «К бы­тию относится нечто такое, как основание». Положение говорит теперь о бытии. Правда, то, о чем теперь говорит положение, легко истолковать превратно. «К бытию от­носится основание» — это ведь можно понять и в таком смысле: «Бытие имеет основание, т.е. бытие основано». В обычном же понимании в качестве общепринятого principium rationis никогда не говорит об этом. Согласно положению об основании, так или иначе основано лишь сущее. Положение же «К бытию относится основание», на­против, говорит столько же, сколько и положение «Бытие является основывающим в качестве бытия». Следователь­но, только сущее всегда имеет свое основание.

Новая тональность открывает положение об основании в качестве некоего положения о бытии. В соответствии с этим мы, если сейчас мы разбираем положение в новой то­нальности, двигаемся в области того, чему можно дать общее название «Вопрос о бытии». Если же мы понимаем положение об основании как некое положение о бытии, то, по-видимому, отказываемся от вопроса о сущности осно­вания. Однако дело обстоит с точностью до наоборот. Раз­бор сущности основания благодаря иному ударению в положении об основании попадает в надлежащую ему область. Теперь нужно рассмотреть тот факт, что нечто такое, как основание, принадлежит к сущности бытия, и то, в каком смысле оно к нему принадлежит. Бытие и основа­ние принадлежат друг другу. Из взаимопринадлежности основания и бытия как бытия основание получает свою сущность. Или наоборот, исходя из сущности основания, бытие господствует как бытие. Основание и бытие («суть») то же самое, но не равное, на что указывает уже различие имен: «бытие» и «основание». Бытие, в сущности «есть» основание. Поэтому бытие никогда не может обладать уже неким основанием, которое должно было бы его обосно­вывать. В соответствии с этим основание бытия отсутству­ет. Основание отпадает от бытия (der Grund bleibt ab vom Sein). В смысле такого от-падения основания бытия (das Ab-bleiben des Grundes vom Sein) бытие является без-дной (Ab-Grund). Поскольку бытие как таковое в самом себе являет­ся основывающим, само оно остается безосновательным. Под ту область, где властвует положение об основании, подпадает не «бытие», а лишь сущее.

Если мы обратим пристальное внимание на язык, на ко­тором мы высказываем то, что говорит положение об ос­новании как положение о бытии, то окажется, что мы говорим о бытии странным, поистине невозможным спосо­бом. Мы говорим: «Бытие и основание "суть" то же самое» (das Selbe). Бытие «есть» без-дна». Если мы говорим о каком-либо нечто: «Оно есть» и «Оно есть то-то и то-то», то в таком сказывании оно представляется как сущее. «Есть» только сущее, только оно само «есть», «бытие» же не «есть». Эта стена, находящаяся перед Вами, есть позади меня. Она показывает себя нам непосредственно как нечто присут­ствующее (etwas Anwesendes). Но где есть ее «есть»? Где мы должны искать присутствие стены. Вероятно, эти вопросы уже ведут по ложному пути. И все же стена «есть».

Таким образом, этому «есть» и «бытию» присуще осо­бое свойство. Чтобы соответствовать ему, мы высказыва­ем то, что говорит положение об основании как положе­ние о бытии, таким образом: «Бытие и основание: то же самое. Бытие: без-дна». Итак, мы отметили, что говорить: «Бытие» «есть» основание» — недопустимо. Этот прежде неизбежный способ говорить не имеет отношения к «бы­тию», он не достигает бытия в его подлинной сущности.

Во-первых, мы сказали: «Бытие и основание: то же са­мое». Во-вторых, мы сказали: «Бытие: без-дна». Важно мыслить единогласие обоих «положений», положений, ко­торые больше не являются «положениями».

Для этого потребуется ничуть не меньше, как преобра­зовать способ нашего мышления, преобразовать так, что­бы соответствовать тому обстоянию дел, о котором гово­рит положение об основании как положение о бытии. Та­кого преображения мышления мы не достигнем ни с помо­щью взыскательной теории, ни с помощью какого-нибудь колдовства. Это станет возможным лишь в том случае, когда мы отправимся в путь, прокладывая дорогу, кото­рая приведет нас в окрестности обрисованного выше обстояния дел. При этом обнаруживается, что к такому об­стоянию дел относятся и сами эти пути. Чем ближе мы под­ходим к сущности дела, тем значимее становится путь. Поэтому, когда в последующем изложении речь зачастую будет идти о пути, то в этом проявится то, что данная сущ­ность будет приходить к языку. Разборы пути ни в коем случае не являются просто-напросто размышлениями о ме­тоде, всего лишь затачиванием карандаша, при помощи которого никогда не приступят к начертанию изображе­ния. Важно попасть в область обстояния дел, о которой го­ворит положение об основании как положение о бытии.

Это задача последующих лекций. Тем самым нам пре­доставляется случай самим испытать и взвесить, что же оз­начают положения: «Бытие и основание: то же самое» и «Бытие: без-дна». Когда мы разбираем положение об ос­новании как положение о бытии, мы следуем за ним туда, куда оно, если размышлять по существу, нас перемещает. Однако прежде, чем мы попытаемся разобрать положение об основании как положение о бытии, давайте вспомним на одно мгновение начало первой лекции нашего лекци­онного курса. Она начинается словами:

«Положение об основании гласит: Nihil est sine ratione. Это переводят так: "Ничего нет без основания". То, что высказывает это положение, очевидно.»

С той точки, которой мы сейчас достигли на нашем пути, мы можем по этому поводу констатировать следую­щее: «В начале лекционного курса положение об основа­нии было высказано в привычной тональности». В соот­ветствии с ней это положение гласит: «Все имеет некое ос­нование». Но после того как оказалось, что положение об основании допускает, и даже требует изменения тональ­ности, мы не можем дольше воздерживаться от вопроса: Почему же изменение тональности не было введено сразу, в начале нашего лекционного курса? Почему положение об основании не сразу продумывалось исключительно в новой тональности? Ведь в таком случае положение об ос­новании с самого начала проявилось бы в качестве поло­жения о бытии. Мы обошлись бы без всего вышеизложен­ного в предыдущих лекциях, если только все зависит от того, чтобы продумать положение об основании как по­ложение о бытии.

Эти размышления в некотором смысле справедливы; но они не дают нам право считать до сих пор пройденный путь бесполезным. Каким образом мы смогли бы уже в самом начале лекционного курса, кратко приведя положе­ние об основании в его обычной тональности, сразу же переместить его в другую тональность? Ведь вторая то­нальность не выводится из первой. Вторая тональность звучит сама по себе, исходя из самой себя, не опираясь на первую. Изменение тональности происходит внезапно. За изменением тональности скрывается некий прыжок мыш­ления. Этот прыжок, минуя мосты, т.е. минуя непрерыв­ность поступательного движения, приводит мышление в другую область и к иному способу сказывания. Тем са­мым мы признаем, что ход мысли, которым мы руковод­ствовались до сих пор в наших лекциях, ни в коем случае не представляет собой переход из области положения об основании в область некоего положения о бытии.

Мы ходили, что уже часто и намеренно отмечалось, окольными путями вокруг положения об основании. Од­нако эти окружные пути ближе подвели нас к прыжку. Конечно, такие пути не могут ни заменить, ни тем более осуществить прыжок. Но в некотором отношении, а имен­но в качестве подготовки такого прыжка, они выполняют свою задачу. Поэтому сейчас мы кратко напомним те глав­ные вещи, которые мы обнаружили, блуждая окольными путями вокруг положения об основании. По счету их все­го пять. Однако это напоминание о пяти главных вещах должно быть чем-то большим, нежели только сообщением об уже сказанном. С его помощью хотелось бы показать внутреннюю взаимосвязь пяти главных вещей. Эта внут­ренняя взаимосвязь обнаруживает нечто единое и един­ственное в своем роде, о чем мы должны помнить (an das denken) также и после прыжка. Более того, только благо­даря прыжку мы и попадаем в такое воспоминание (in ein solches Andenken). В то же время теперь станет заметно яс­нее, насколько пройденное до сих пор подготовило этот прыжок из положения об основании в положение о бытии.

Путь предыдущих лекций вел нас через то поле для от­талкивания, в котором нуждается прыжок. Сам прыжок повисает в воздухе. В каком воздухе, в каком эфире? Это мы узнаем лишь посредством самого прыжка. Положение об ос­новании является не только положением, понимаемым как высочайшее основоположение. Положение об основании — это «положение» в том исключительном смысле, что оно является неким прыжком. Наш язык допускает такой обо­рот речи: «Одним скачком он оказался за дверью» (Er war mit einem Satz zur Tür hinaus), т.е. одним внезапным прыжком. Если иметь в виду такое значение слова Satz, то положение об основании можно понять как некий скачок (ein Satz) в сущность бытия. Мы собственно более не можем говорить, что положение об основании является неким положением о бытии, но мы должны сказать: «Положение об основании (der Satz vom Grund) является неким скачком в бытие (ein Satz in das Sein) как бытие, т.е. в бытие как основание».

Первая из пяти главных вещей затрагивалась мимохо­дом, когда речь шла об инкубационном периоде положения об основании. То, что высказывает положение об основа­нии в своей обычной формулировке, каким-то образом звучит в западноевропейском мышлении, причем с давних пор. Однако потребовалось, считая исторически, две ты­сячи триста лет, пока не стало возможным следующее: спе­циально выявить и установить положение об основании в качестве основоположения. Наше указание на необычай­но долгий инкубационный период положения об основа­нии включало в себя следующий вопрос: «Где так долго спало положение об основании и как ему могло приснить­ся то, что еще не было продумано в нем самом?» Мы оста­вили этот вопрос без ответа.

Но сейчас мы уже видим, хотя еще и недостаточно ясно, то направление, откуда может прийти ответ на него. Ибо если положение об основании является неким положением о бытии, то инкубационный период положения об осно­вании связан с тем фактом, что то, о чем на самом деле го­ворит это положение, т.е. бытие, собственно еще спит. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что бытия не имеется во вре­мя инкубационного периода положения об основании. Ис­тория античной и средневековой метафизики свидетель­ствует о том, что в вопрошании о сущем как таковом все­гда уже проявляется бытие. Говоря о сне бытия, мы хотели бы сказать, что Бытие как таковое еще не проснулось, что­бы взглянуть на нас из своей бодрствующей сущности. Пока сущность бытия уклоняется от нас, мы также не смо­жем рассмотреть и то, что ему приснилось. Однако когда мы поймем положение об основании в смысле скачка в бы­тие как таковое, тогда нам откроется другая перспектива. То, что мы называли инкубационным периодом положе­ния об основании, раскрывается теперь как эпоха, в кото­рой бытие уклоняется в качестве бытия. В этом уклонении скрывается сущность бытия. Это отнюдь не означает, что бытие остается совершенно сокрытым. Ибо как только су­щее как таковое проявляется в своем бытии, при этом про­явлении сущего в игру вступает зримая явленность бытия. Это может объяснить любой повседневный опыт, и не нуж­но искать каких-либо особых случаев. Например, если вес­ной зеленеют луга, то в явлении зеленых лугов, т.е. в явле­нии этого сущего, становятся видимыми энергия и господство природы. Однако когда мы бродим по зеленеющим лу­гам, то природа не обнаруживает себя именно в качестве природы. И даже если мы при этом догадываемся о сущ­ности природы, и заключаем то, о чем мы догадались, в определяющее представление или даже в понятие, сущ­ность природы в качестве бытия все еще остается скрытой. Однако в то же время именно самоскрывание (das Sichverbergen) сущности бытия остается тем способом, ка­ким бытие обращается к нам в сущем, каким оно посылает себя нам (sich zuschickt). Из этого посылания (Schickung) происходит посыл судьбы (das Geschick), в силу которого и имеет место инкубация положения об основании.

Вторая из пяти главных вещей была названа тогда, когда мы продемонстрировали тот факт, что Лейбниц при­вел положение об основании к строгой формулировке principium reddendae rationis sufficientis, а также показали то, как он это сделал. В результате отчетливого возвыше­ния положения об основании до некоего высочайшего основоположения это положение впервые проявляется и слов­но бы вспыхивает как положение об определенного рода принципе. Тем самым заканчивается инкубационный пе­риод положения об основании. Инкубация положения об основании происходит в силу посыла судьбы бытия, в ка­ковом посыле судьбы бытие как таковое уклоняется от нас. Если же с установлением положения об основании в каче­стве высочайшего основоположения инкубация положе­ния об основании заканчивается, то это окончание инку­бации должно покоиться на том, что посыл судьбы бытия тем временем переменился, причем, вероятно, в том смысле, что бытие как таковое пробудилось и показалось на свет. Однако и в конце инкубационного периода положения об основании до этого дело не доходит. Хотя в посыле судь­бы бытия нечто и изменилось, но в совершенно другом смысле. Благодаря тому, что положение об основании вступа­ет в правление именно в качестве высочайшего основопо­ложения, подлинная власть положения об основании высвобождается в первую очередь как principium rationis. Те­перь только и начинается правление положения об основании в том очевидном смысле, что всякое представление соответствует требованию безусловной доставки достаточ­ного основания для любого сущего вообще. Однако в ре­зультате этого возможность того, чтобы положение об основании проявлялось как скачок в бытие, на долгое время совершенно исчезает из виду. В соответствии с этим мы должны предположить, что тем временем бытие как бытие еще более решительно уклоняется от нас по сравнению с вышеуказанным инкубационным периодом положения об основании. Но, как мы уже слышали, уклонение бытия господствует только таким образом, что то или иное само­уклоняющееся (das Sichentziehende) в то же время, и притом непременно, остается в области зримого. Это происходит посредством того, что сущее как таковое появляется неким новым способом, согласно которому оно навязывает и противопоставляет себя представлению. Сущее является в качестве предмета. Бытие обнаруживается как предмет­ность предметов. Предметность предметов, объективность объектов, состоит во взаимном отношении с субъективно­стью субъекта. Бытие как предметность предметов ставит­ся в определенное отношение к представлению субъекта. Это отношение между субъектом и объектом отныне счи­тается областью, где выносятся решения лишь о сущем от­носительно его бытия, о бытии только как о предметности предметов, но ни в коем случае о бытии как таковом. По­скольку бытие является в предметности предметов, оно пе­редает свою определяемость представлению, понимаемому как рефлектирующая репрезентация, которая доставляет сущее в качестве предмета представлению. Тем самым впер­вые открывается область специально подготовленной доставляемости оснований сущего. Таким образом, впервые возникает возможность того, что мы называем современ­ным естествознанием и современной техникой. Многократ­но вспыхивавший в последнее время спор о роде и широте охвата значимости принципа причинности имеет основа­ние и почву только благодаря тому, что все спорящие на­ходятся в подчинении у одного и того же требования дос­тавки достаточного основания для представления.

Процесс, заключающийся в том, что бытие посылает себя в предметность предметов, уклоняясь при этом от нас имен­но в своей сущности как бытие, определяет некую новую эпоху уклонения. Эта эпоха характеризует глубочайшую сущность того века, который мы называем Новым временем.

Таким образом, мы должны сказать: «Хотя с окончани­ем инкубационного периода положения об основании, с окончанием, которое осуществилось благодаря лейбницевскому мышлению, и прекратилась инкубация того, что стало известным как положение об основании, но отнюдь не закончилась инкубация положения об основании как некоего положения о бытии». Напротив, инкубация по­ложения благодаря тому, что положение об основании как основоположение, как principium reddendae rationis sufficientis вступает в правление, словно бы погружается в еще более глубокий сон и в еще более решительное укло­нение бытия как такового. Сегодня уклонение сущности бытия, кажется, завершилось. Мы говорим «сегодня» и подразумеваем под этим начинающийся атомный век, ко­торым, вероятно, завершается Новое время, поскольку пер­воначальное основное движение этой эпохи разворачива­ется полностью и до конца.