С духовным вождем южной индии 2 страница

И все-таки желание увидеть Индию никогда не оставляло вдохновителя неудавшейся экспедиции. Но расцвет юности принес иные интересы и власть связывающих обязанностей. Мечте об Индии пришлось отойти на второй план.

Время переворачивает страницу за страницей в календаре лет до тех пор, пока юноша неожиданно не встречается с человеком, который оживляет, пусть и на время, давнее стремление. Ибо лицо чужеземца смугло, его голова в тюрбане, а сам он — родом из наполненного солнцем Индостана.

* * *

Я набрасываю легкую сеть на воспоминания и ищу в ушедших годах картины того дня, когда этот человек входит в мою жизнь. Осень на исходе, воздух дышит туманом, и колючий холод пробирается под мою одежду. Холодные пальцы уныния сжимают мое угнетенное сердце.

Я захожу в ярко освещенное кафе, чтобы одолжить его тепла. Чашка горячего чая — такого сильнодействующего в иные времена — не приносит успокоения. Я не в силах прогнать мрачное настроение. Меланхолия заставляет меня служить ей, и будто черные занавеси опустились над вратами моего сердца.

Но беспокойство вновь выгоняет меня из кафе на открытую улицу. Я иду бесцельно по знакомым улицам, пока не оказываюсь перед давно знакомой книжной лавочкой. Древнее строение — пристанище столь же древних книг. Владелец ее[3] — чудак, человеческий реликт, сохранившийся с незапамятных времен. Он занимается только редкими томами и ранними изданиями и так нашел себя в нашей суетливой эпохе. Специализируясь на необычных темах со смутным смыслом, он обладает удивительными знаниями — какие только могут дать книги — об окольных путях учений и малоизвестных материях. Время от времени я любил заглядывать в старую лавку, чтобы подискутировать с ним.

Я вхожу и здороваюсь. Потом листаю пожелтевшие страницы томов, переплетенных в телячью кожу, или разглядываю выцветшие фолианты. Одна книга привлекает мое внимание; она кажется интереснее других, и я изучаю ее внимательнее. Продавец книг, взглянув через очки, замечает мой интерес и, по обыкновению, начинает на свой лад объяснять предмет книги — метемпсихоз, теорию о перевоплощении душ.

Старик следует старой привычке и рассуждает долго, приводя известные «за» и «против» этой странной доктрины лучше самого автора, словно писавшие об этом классические авторитеты ясны для него как свои пять пальцев. Я собираю по крохам массу любопытной информации.

Вдруг я слышу, как в дальнем конце лавки кто-то шевельнулся, и, обернувшись, замечаю высокую фигуру. Она появилась из полумрака внутренней комнатки — хранилища более дорогих книг.

Этот незнакомец — индиец аристократического облика. Он подходит к нам и обращается к букинисту.

— Мой друг, — говорит он тихо, — простите, что вмешиваюсь. Я нечаянно подслушал ваш разговор, ибо этот вопрос давно интересует и меня. Вы только что цитировали классических авторов, которые впервые упомянули идею о постоянном перерождении человека на этой земле. Глубочайшие умы среди греческих философов, мудрых африканцев и ранних христианских отцов церкви прекрасно понимали эту доктрину. Но каково, как вы думаете, ее истинное происхождение?

Он останавливается на миг, но не дает ответить.

— Позвольте мне сказать вам, — продолжает он с улыбкой, — вы должны обратиться к Индии, которая первой в Старом Свете приняла метемпсихоз. Он был основной догмой моих соотечественников с далекой древности.

Лицо собеседника пленяет меня. Оно необычно и выделилось бы среди сотен индийцев. Сдержанная сила — так читаю я его характер. У него проницательные глаза, волевой подбородок и высокий лоб. Кожа — темнее, чем обычно у индусов.

На его голове — великолепный тюрбан, украшенный впереди сверкающим драгоценным камнем. Но одежда — европейская, и к тому же отлично сшита.

Его вежливое поучительное замечание обращено не к старому джентльмену за прилавком; конечно же, это резко противоположное мнение предназначено для меня.

— Разве такое возможно? — скептически отвечает букинист. — Ведь города Восточного Средиземноморья были процветающими центрами культуры и цивилизации в дохристианскую эру! Разве не жили величайшие умы на территории от Афин до Александрии? Не их ли идеи были разнесены на Юг и Восток, пока не достигли Индии?

Индиец снисходительно улыбается.

— Вовсе нет, — незамедлительно отвечает он. — Истинное положение дел совершенно противоположно вашему утверждению.

— Неужели! Вы всерьез допускаете, что прогрессивный Запад получил свою философию от ленивого Востока? Нет, сэр! — протестует букинист.

Отчего же? Прочитайте снова вашего Апулея, мой друг, и вы узнаете, как Пифагор ходил в Индию учиться у брахманов. И обратите внимание, он начал учить доктрине метемпсихоза после своего возвращения в Европу. Это лишь один пример. Я могу найти другие. Ваше отношение к ленивому Востоку вызывает у меня улыбку. Тысячи лет назад наши мудрецы раздумывали над глубочайшими проблемами, пока даже наши крестьяне не осознали, что такие проблемы существуют.

Он резко обрывает себя, внимательно смотрит на нас и ждет, пока его слова достигнут наших умов. Я понимаю, что старый букинист слегка сбит с толку. Никогда прежде я не видел, чтобы он так долго молчал или был так глубоко озадачен интеллектуальным авторитетом другого человека.

Я молча слушаю слова другого посетителя, не пытаясь вставить замечание. Мы все осознаем короткое затишье в разговоре и не нарушаем его. Потом индиец вдруг поворачивается, уходит во внутреннюю комнату и через пару минут появляется с ценным фолиантом, который выбрал на полках. Он платит за книгу и собирается покинуть лавку. Я изумленно смотрю ему вслед, но он, дойдя до дверей, неожиданно возвращается ко мне и достает из кармана бумажник с визитками.

— Не хотели бы вы продолжить со мной эту беседу? — спрашивает он с легкой улыбкой. Я поражен, но радостно соглашаюсь. Он подает мне визитку и приглашает на обед.

* * *

Вечером я отправляюсь на поиски дома чужестранца, эта задача дается мне с большим трудом, ведь промозглая мгла плотно окутывает улицы.

Художник, скорее всего, нашел бы романтичную красоту в этих туманах, которые порой нависают над городом, делая смутными огни. Но мой ум сосредоточен на предстоящей встрече, и я не замечаю красот и не чувствую прохлады сырого воздуха.

Конечная цель моих странствий — появившиеся внезапно массивные ворота. Две большие лампы, словно приветствуя, висят на железных подвесках. Я вхожу в дом с радостным удивлением. Хотя индиец даже не намекнул на его необычную обстановку, видно, что хозяин обладает щедростью, прекрасным вкусом и не стеснен в средствах.

Я оказываюсь в большой комнате, которая могла бы быть частью азиатского дворца; так экзотична ее обстановка и цветисты пышные украшения. Закрыв за собой дверь, я оставляю позади серый, унылый мир Запада. Убранство комнаты причудливо смешивает индийский и китайский стили, в ней преобладают красный, черный и золотой цвета. Великолепные гобелены с раскинувшими крылья китайскими драконами висят на стенах. Резные зеленые драконьи головы свирепо глядят из всех углов, поддерживая бра дорогой ручной работы. Две шелковые шапки мандарина украшают дверь по бокам. Индийские ковры с роскошным узором застилают паркетный пол, и нога с наслаждением утопает в их густом ворсе. Гигантская шкура тигра раскинулась во всю длину перед камином.

Я вижу лакированный столик, стоящий в углу. На нем покоится черный эбонитовый алтарь с позолоченными складными дверями. Мельком замечаю фигуру какого-то индийского бога в нише. Возможно, это Будда, ибо его лицо спокойно и непроницаемо, а неподвижные глаза устремлены вниз, на кончик его носа.

Мой хозяин сердечно приветствует меня. Он безупречно одет в черный обеденный костюм. Такой человек будет выглядеть значительно в любой компании мира, решаю я. Через пару минут мы садимся обедать. Несколько восхитительных блюд поставлены на стол, и я впервые посвящен в прелесть карри, этот вкус теперь всегда будет сопровождать меня.

Слуга, подающий блюда, весьма живописен в своем белом жакете и брюках, золотом кушаке и белоснежном тюрбане.

За обедом беседа течет поверхностно, но о чем бы ни говорил мой хозяин, какого бы предмета не касался, его слова неизменно точны. Его замечания оставляют мало почвы для спора; его речи так убедительны, как будто и не может быть иного мнения. Меня не может не поразить его спокойная уверенность.

За чашкой кофе хозяин немного рассказывает о себе. Я узнаю, что он много путешествовал и обладает некоторыми средствами. Он потчует меня живыми описаниями Китая — где он провел год, Японии, — чье изумительное будущее предсказывает сжато и выразительно, Америки, Европы, но необычнее всего его рассказ о жизни в христианском монастыре в Сирии, где он провел некий период жизни в уединении.

После кофе мы закуриваем, и хозяин возвращается к теме, о которой упоминал в книжной лавке. Но он явно хочет рассказать о другом, и вскоре переходит к более спорным вопросам, начиная обсуждать древнюю мудрость Индии.

— Некоторые учения наших мудрецов уже достигли Запада, — замечает он убежденно, — но в большинстве случаев подлинность их искажена; а порой они и вовсе подделаны. Но я жалею не об этом. Что нынче Индия? Она больше не представляет возвышенную культуру своего прошлого. Величие покинуло ее. Это очень печально. Толпы следуют немногим идеалам и платят за это жизнью, попав в сети псевдорелигиозных пут и глупых обычаев.

— В чем причина такого вырождения? — спрашиваю я его.

Мой хозяин молчит. Медленно проходит минута. Я наблюдаю, как сужаются его глаза; они почти полузакрыты, наконец, он тихо нарушает молчание.

— Увы, мой друг! Когда-то в моем краю жили великие провидцы, люди, проникшие в мистерии жизни. Их совета искали и король, и простолюдин. Их вдохновением цивилизация Индии достигла своего зенита. А ныне, где их можно найти? Остались два или три человека — о них не знают и не пишут, так далеки они от главного потока современной жизни. Когда эти великие мудрецы — мы зовем их Риши — стали уходить от общества, тогда начался и наш упадок.

Он опускает голову, печаль слышна в его голосе при этих словах. Он словно отдаляется от меня, а его душа погружается в меланхоличные размышления.

Его личность вновь поражает меня, вызывая интерес и сильное притяжение. Темные и пламенные глаза открывают острый ум, мягкий и сочувственный голос — доброе сердце. Я снова ощущаю, что нравлюсь ему.

Слуга бесшумно входит в комнату и приближается к лакированному столику. Он зажигает пахучую палочку, и голубой дымок поднимается к потолку. Необычный аромат какого-то восточного фимиама распространяется по комнате. Он довольно приятен.

Вдруг мой хозяин поднимает голову и смотрит на меня.

— Я говорил вам, что остались лишь двое или трое? — спрашивает он с сомнением. — Ах, да! Говорил... Некогда я знал великого мудреца. Об этой привилегии я редко кому говорю ныне. Он был моим отцом, советчиком, учителем и другом. Он обладал мудростью бога. Я любил его, словно был и вправду его настоящим сыном. Оставаясь с ним в счастливые времена, я понимал, как прекрасна жизньвозле егосердца. Так воздействовала его поразительная личность. Я, увлекавшийся искусством и превоз носивший идеалом красоту, научился у него видеть божественную красоту в людях, которые больны проказой, нищи или уродливы — в людях, от которых я прежде бежал в ужасе. Он жил в лесной хижине далеко от городов. Я наткнулся на его убежище вроде бы случайно. С того дня я часто посещал его и оставался с ним как можно дольше. Он многому научил меня. Да такой человек даст величие любой стране.

— А почему же он не включился в общественную жизнь и не стал служить Индии? — спрашиваю я в лоб.

Индиец качает головой:

— Нам трудно понять мотивы такого необычно го человека. И вдвойне было бы трудно понять их вам, жителю Запада. Он, возможно, ответил бы, что служит втайне, оказывая телепатически духовной силой влияние, которое может воздействовать издалека, невидимо, но не менее мощно. А может, он сказал бы, что выродившееся общество должно нести свою участь, предначертанную судьбой, пока не пробьет час облегчения.

Я сознаюсь, что озадачен таким ответом. Поэтому он добавляет:

— Я не удивляюсь этому, мой друг, это я и предполагал.

* * *

После того памятного вечера я снова и снова прихожу в дом индийца, соблазненный его необычными знаниями и привлекательностью этой экзотичной личности. Он потворствует моему желанию открыть смысл жизни и советует меньше удовлетворять любопытство ума, а искать истинное счастье.

Однажды вечером наша беседа принимает оборот, имевший для меня важные последствия. Он описывает причудливые обычаи и своеобразные традиции своих соотечественников, вкратце набрасывая портреты людей его чудесного края. И этим вечером он роняет замечание о странном типе, йоге. Я едва ли понимаю значение этого термина, ибо несколько раз встречал его в книгах, которые настолько по-разному толковали его, что это приводило к полной неразберихе и сумятице. И, услышав от моего друга это слово, я сразу прерываю его просьбой объяснить непонятный термин.

— С удовольствием, — отвечает он, — но едва ли я сумею точно рассказать вам, что представляют собой йоги. Несомненно, дюжина моих соотечественников дадут этому слову двенадцать различных смыслов. Под этим именем, к примеру, ходят тысячи странствующих нищих. Они толпами бродят по деревням и кишат на регулярных религиозных собраниях. Одни — только ленивые бродяги, другие — порочные типы, но большинство — неграмотные люди, которые не знают ничего об истории и учении йогов, под чью личину маскируются.

Он замолкает, стряхивая пепел с сигареты.

— Сходите, однако, в место, подобное Ришикешу, над которым вечной стражей стоят Гималаи, и вы найдете совершенно иных людей. Они живут в скромных хижинах или в пещерах, очень мало едят и постоянно молятся Богу. Религия — их дыхание; она занимает их умы днем и ночью. Они по большей части прекрасные люди, которые изучают наши священные книги и распевают молитвы. И они тоже зовутся йогами. Но что у них общего с нищими, которые обманывают толпы невежд? Видите, как растяжим этот термин! Между этими двумя классами есть и другие, и они вбирают в себя природу обоих типов.

— Много говорится о мистических силах, присущих йогам, — замечаю я.

— А! Тогда послушайте дальше, — улыбается он мне. — Есть странные личности в далеких хижинах, в стороне от больших городов, в одиночестве джунглей или горных пещер, эти люди посвятили все свое существование упражнениям, которые, по их верованиям, принесут им удивительную мощь. Некоторые из них воздерживаются от всех упоминаний о религии, презирая ее; другие, наоборот, высоко религиозны; но все они объединены стремлением вырвать у Природы власть над силами, невидимыми и неосязаемыми. Видите ли, Индия никогда не выходила за пределы своих традиций мистики и оккультизма, и много историй рассказывают об адептах, совершающих чудеса. Ныне и эти люди зовутся йогами.

— Вы встречали таких людей? Вы верите этим традициям? — спрашиваю я простодушно.

Мой собеседник молчит, словно обдумывая, в какую форму облечь свой ответ.

Мои глаза обращаются к святилищу на лакированном столе. В мягком свете, наполняющем комнату, мне чудится, что Будда доброжелательно улыбается мне со своего трона-лотоса из позолоченного дерева. Через несколько мгновений я готов поверить, что в атмосфере появляется нечто жутковатое; но ясный голос индийца врывается в мои мысли и останавливает фантазии.

— Смотрите! — говорит он тихо, сжимая что-то вне поля моего зрения. Он вытаскивает нечто из-под своего воротника. — Я брахман. Это моя тайная нить. Тысячи лет строгой изоляции создали в моей касте определенные инстинктивные качества характера. Западное образование и странствия по Западу не в силах уничтожить их. Вера в высшую силу, верование в существование сверхъестественных сил, признание духовной эволюции среди людей — эти понятия были во мне, как брахмане, врожденными.

Я не смог бы разрушить их, даже если бы захотел, ведь разум захвачен ими, какой бы ни была борьба. И, хотя я всецело симпатизирую принципам и методам вашей современной науки, какой иной ответ я могу дать вам, кроме одного — я верю!

Он внимательно смотрит на меня несколько мгновений, а затем продолжает:

— Да, я встречал таких людей. Один раз, дважды, трижды. Самых разных. Раньше найти их было легче, но сегодня они почти исчезли.

— Но они еще существуют, я полагаю?

— Вероятно, мой друг. Как найти их — другой вопрос. Это потребует длительных поисков.

— Ваш учитель... он был одним из них?

— Нет, он принадлежал к другому ордену. Разве я не говорил вам, что он был риши?

Термин требует пояснения для его осмысления. И я говорю об этом.

— Выше йогов стоят риши, — отвечает он. — Перенесем теорию Дарвина в сферу человеческого характера; согласно учению брахманов, параллельно физической есть духовная эволюция; посмотрим на риши как на людей, достигших гребня этого трудного подъема; но это дает вам лишь грубое представление об их величии.

— Совершает ли риши чудеса, о которых мы слышали?

— Да, конечно, но он не ценит их ради них самих, как многие творящие чудеса йоги. Такие силы поднимаются в нем естественно великим развитием воли и сосредоточением ума. Но не они интересуют его больше всего; и он может даже презирать их или мало ими пользоваться. Видите ли, главная цель — это внутреннее уподобление тем божественным сущностям, яркие примеры воплощений которых — Будда на Востоке и Христос на Западе.

— Но Христос совершал чудеса!

— Да. Но разве он совершал их ради суетной славы? Нет, он желал помочь душам обычных людей и таким образом помогал их вере.

— Раз такие люди — риши — живут в Индии, к ним, несомненно, стекаются толпы народа? — предполагаю я.

— Безусловно, — если они появляются на публике и объявляют о себе. Но риши делают это лишь в исключительных случаях. Они предпочитают жить вдали от мира. Желающие заниматься общественными делами появляются на краткий срок и затем исчезают снова.

Я возражаю, что едва ли такие люди могут сильно помочь своим собратьям, раз они скрываются в недосягаемых местах.

Индиец улыбается снисходительно.

— Этот вопрос согласуется с вашей западной поговоркой: «Внешность обманчива». Не зная таких людей близко, мир не в состоянии судить о них верно, если вы позволите мне так сказать. Я упомянул, что риши порой живут в городах и трудятся в обществе. В старые времена такое встречалось гораздо чаще, их мудрость, власть и навыки становились очевидными людям, а влияние было признано открыто. Даже махараджи не считали позорным оказать почтение хижинам этих великих мудрецов и советовались с ними о способах своего правления. Но в реальности известно, что риши предпочитали влиять на мир безмолвно и тайно.

— Прекрасно, но я хотел бы познакомиться с такими людьми, — вполголоса бормочу я. — И, само собой, мне хотелось бы встретить настоящих йогов.

— Однажды вы так и сделаете, — уверяет он меня.

— Откуда вы знаете? — вопрошаю я, слегка оторопев. И слышу удивительный ответ.

Я знал это с нашей первой встречи. Это пришло ко мне интуитивно — так вы, кажется, это называете? — как послание глубокого чувства, необъяснимого внешними доводами. Мой учитель преподал мне, как воспитывать это чувство, как развивать его. Ныне я научился доверять ему безотчетно.

— Современный Сократ ведом его демоном! — отвечаю я с некоторой толикой шутки. — Не скажете ли вы мне, когда это пророчество, по-вашему, сбудется?

Он пожимает плечами:

— Я не пророк. Сожалею, но не могу назвать вам сроки.

Я не настаиваю, хотя подозреваю, что он мог бы сказать больше, если бы захотел. Обдумав вопрос, я предлагаю:

— Думаю, вы когда-нибудь вернетесь в вашу страну. Если я буду готов к тому времени, может быть, поедем вместе? И вы поможете мне найти таких людей, о которых мы говорили.

— Нет, мой друг. Поезжайте один. Вам лучше искать самому.

— Это сложно для чужеземца, — жалуюсь я.

— Да, очень сложно. Но поезжайте один; однажды вы увидите, что я был прав.

* * *

С того времени я постоянно помню, что наступит решающий день и я брошу якорь на солнечном Востоке. Я думаю о том, что если в Индии жили в прошлом такие великие люди, как риши, а мой друг верит, что кто-то из них существует и по сей день, тогда хлопоты по их поиску будут уравновешены наградой познания крупиц их мудрости. И, пойдя на риск этого предприятия, я получу понимание и удовлетворение, в которых жизнь так часто отказывала мне. Даже если я ничего не найду, путешествие не будет напрасным. Ибо эти странные люди, йоги, с их магией, мистическими упражнениями и странным образом жизни, возбуждают мое любопытство и интерес. Я зачарован перспективами исследования этих малоизвестных троп и решаю исполнить свои фантазии — и при первом удобном случае сесть на корабль, отплывающий в Индию.

Мой темнокожий друг, который укрепил эту решимость отправиться на Восток, продолжает принимать меня в своем доме. Он помогает мне проложить азимут по бурлящему океану жизни, но постоянно отказывается от роли штурмана через не обозначенные на карте моря, что простираются предо мной. Однако определиться, узнать скрытые возможности и прояснить смутные мысли — тем не менее очень ценно для молодого человека. И поэтому правильно, что я плачу благодарностью своему первому благодетелю. Ибо приходит черный день, когда судьба вновь поворачивает колесо, и мы расстаемся. Через несколько лет я слышу о его случайной, по-видимому, смерти.

Время и обстоятельства никак не складываются для моего путешествия. Амбиции и желания связывают человека обязательствами, из которых трудно выпутаться самому. И я по-прежнему лишь покоряюсь жизни, которая окружает, стережет и поджидает меня.

Но я никогда не теряю веру в пророчество индийца. И однажды она укрепляется неожиданным подтверждением.

Профессиональная деятельность заставляет меня несколько месяцев тесно общаться с человеком, к которому я испытываю сильное уважение и дружеское участие. Человек этот крайне проницателен и знает человеческую натуру досконально. Прежде он занимал пост профессора психологии в одном из наших университетов, но академическая жизнь пришлась ему не по вкусу. Он оставил ее ради иных сфер, где приложил свои поразительные знания к более практическим целям. Одно время он был советником магнатов в мире бизнеса. Как часто он хвастался, что вытягивал свои авансы под гонорары у руководителей больших фирм!

Он родился с замечательным даром вдохновлять других на лучшие стремления. Каждый встреченный им человек — от офисного мальчика до магната миллионера — находил в этих встречах практическую помощь и новое вдохновение; порой они получали золотые советы. Я старался точно следовать всем советам, которые он давал мне, поскольку его проницательность и предвидение обычно получали поразительное подтверждение и в личных, и в деловых вопросах; ибо он успешно соединял элементы внешнего и внутреннего анализа в своей натуре, а результат гордо называл философией — в одну минуту жизни, или коммерческим делом — в другую. Он никогда не навевал скуку, всегда был остроумен и излучал добрый юмор.

Он позволяет мне сблизиться с ним, и порой мы проводим много часов, работая и наслаждаясь обществом друг друга. Я никогда не устаю слушать его рассказы, ибо широта его взглядов зачаровывает меня. Я часто удивляюсь его эрудиции.

Однажды ночью мы выходим поужинать в богемский ресторанчик, где приятное освещение и чудесно готовят. После ужина мы видим на небе сияние полной луны и, прельщенные колдовством ее поэтического света, решаем пройтись домой пешком.

Беседа большую часть вечера течет легко и поверхностно, но когда мы идем по городским тихим скверам, она вдруг погружается в философские бездны. Конец нашего странствия-ноктюрна застает нас за обсуждением тем столь абстрактных, что кое-кого из клиентов моего товарища испугал бы простой звук их названий. Возле своей двери он поворачивается и подает руку на прощание. Пожимая мою, он вдруг торжественно обращается ко мне и медленно произносит:

— Вам бы следовало вовсе не заниматься вашей профессией. Вы по натуре — философ, взявшийся за дело писаки. Почему бы вам не стать преподавателем университета и не потратить жизнь на отдельные исследования? Ведь в душе вам нравится ступать по этим ковровым дорожкам. Вы пытаетесь достичь самого источника ума. И однажды вы отправитесь к йогам Индии, к ламам Тибета и к монахам дзен в Японии. Тогда вы напишите необычные книги. Доброй ночи.

— А что вы думаете об этих йогах?
Собеседник наклоняет голову ко мне и шепчет на ухо:

— Мой друг, они знают, они знают.

Я ухожу в полном недоумении. Это восточное путешествие даже не намечается впереди. А я погружаюсь все глубже и глубже в активную деятельность, убежать от которой становится все труднее. И порой безнадежность охватывает меня. Не обречен ли я судьбой вечно скитаться в лабиринте долговых обязательств и личных амбиций?

Но мои догадки о незримых письменах судьбы неверны. Дела ее идут своим чередом, и хотя мы недостаточно образованны, чтобы прочитать их, тем не менее неосознанно подчиняемся им! И вот не проходит и двенадцати месяцев, как я схожу на берег в Александрийском порту, в Бомбее, смешиваюсь с безумной сутолокой этого восточного города и слушаю дикую сумятицу азиатских наречий, которые вносят свой вклад в его какофонию!

Глава 3

МАГ ИЗ ЕГИПТА

Удивителен — и даже знаменателен — факт, что, едва я собираюсь испытать удачу в своем странном поиске, фортуна сама приходит ко мне в гости. Я даже не пользуюсь привилегией для туриста осмотреть памятные места Бомбея. Все, что я знаю о городе, можно спокойно записать на почтовой открытке. Мои чемоданы, кроме одного, остаются нераспакованными. А я пытаюсь познакомиться с соседями по отелю «Мажестик», который спутники на корабле называют самой удобной гостиницей города. Именно в это время я делаю потрясающее открытие. Ибо, остановившись в отеле, я сразу нахожу члена магического братства, обладателя странных чар, одним словом, волшебника во плоти!

Но это — не один из тех фокусников, которые создают себе славу, сбивая с толку измученных зрителей. Нет! Этот человек сродни средневековым чародеям. Он ежедневно общается с мистическими существами, невидимыми нормальному человеческому глазу, но для него очевидными! Такова, по крайней мере, созданная им необычная репутация. Персонал отеля платит ему испуганными взглядами и говорит с ним, затаив дыхание. Где бы он ни проходил, остальные гости инстинктивно прерывают беседу с немым вопросом в глазах. Хотя он не говорит с ними и обычно ужинает в одиночестве.

Самое захватывающее, по нашему мнению, что этот человек — не европеец, и не индиец; он приехал из страны Нила; поистине, это — маг из Египта! Мне сложно согласовать облик Махмуд-бея со зловещими силами, которыми его наделяли. Вместо сурового лица и тощего тела я вижу добродушное улыбчивое лицо, крепкую фигуру с массивными плечами и быструю походку энергичного человека. Он не носит ни белой мантии, ни просторного плаща, на нем — отличный, даже щегольской современный костюм. Он скорее выглядит красавцем французом, каких каждый вечер видишь в лучших ресторанах Парижа.

Я обдумываю все это остаток дня и на следующее утро просыпаюсь с четким решением. — У Махмуд-бея надо тотчас же взять интервью. Я должен «заполучить его историю», как сказал бы мой товарищ-журналист.

О своем желании я пишу пару строк на визитке и рисую почти незаметно в правом уголке определенный символ, показывающий, что я — не полный невежда в традициях его мистического искусства, и я надеюсь, что именно он поможет получить интервью. Я подаю визитку неслышно ступающему слуге, прибавив серебряную рупию, и отсылаю его в комнату мага.

Через пять минут приходит ответ: «Махмуд-бей готов встретиться тотчас же, сэр. Он как раз завтракает и приглашает вас присоединиться».

Первая удача ободряет меня. Слуга провожает меня по лестнице наверх, и я обнаруживаю Махмуд-бея за столом с чаем, тостами и джемом. Египтянин не встает поприветствовать меня, а указывает на кресло напротив и говорит уверенным звучным голосом:

— Прошу, садитесь. Простите, но я никогда не подаю руки.

На нем свободный серый халат. Из львиной гривы каштановых волос падает на лоб локон. С пленяющей улыбкой сверкающих белизной зубов он спрашивает:

— Вы позавтракаете со мной?

Я благодарю его и за чашкой чаю рассказываю о жутковатой репутации, которая слывет за ним в отеле, и о своих долгих размышлениях — стоит ли так безрассудно отправляться к нему. Он благодушно смеется и слегка поднимает, словно в жесте беспомощности, руку, но ничего не говорит.

После паузы он спрашивает:

— Вы представляете какую-нибудь газету?

— Нет. Я приехал в Индию с частной миссией — изучать некоторые необычные темы. Может, набросаю заметки для книги.

— И надолго вы останетесь здесь?

— Это зависит от обстоятельств. Я не думал о сроках, — отвечаю я со странным чувством, что превращаюсь из интервьюера в интервьюируемого. Но следующие его слова успокаивают меня: