От трансцендентальной способности воображения

"Высшее основоположение всех синтетических суждений" определило границы полной сущности трансценденции чистого познания. Трансценден­тальная способность воображения выявилась как сущностная основа этой сущности. Но лишь предлагаемое изначальное истолкование сущности этой сущностной основы показывает значимость этого высшего основоположе­ния. Оно говорит о сущностном составе человеческого существа вообще, поскольку оно определено как конечный чистый разум.

Этот изначальный "укорененный" в трансцендентальной способности воображения сущностный состав человека есть то "неизвестное", должно быть замеченное Кантом, если он говорил о "нам неизвестном корне". Ведь неизвестное - это не то, о чем мы просто ничего не знаем, но что в познан­ном выступает для нас как беспокоящее. Однако Кант, несмотря на очевид­ные, им самим впервые распознанные предначертания подобной аналитики, не провел, и даже не попытался провести, изначального истолкования трансцендентальной способности воображения.

Напротив, Кант отступил от этого неизвестного корня^xix.

Во втором издании Критики чистого разума трансцендентальная спо­собность воображения, как она была прояснена на тернистом пути первого наброска²²⁴, была отброшена и перетолкована - в пользу рассудка. Но при этом, чтобы все обоснование не рассыпалось на части, конечно, следовало сохранить все, что в первом издании она дала для трансцендентального обоснования.

Здесь нет возможности разъяснить ни то, в каком смысле чистая спо­собность воображения восстанавливается в своих правах (wiederkehrt) в Критике способности суждения, ни тем более то, восстанавливает ли она их в указанной эксплицитной связи с обоснованием метафизики как таковой.

Кант начинает с того, что вычеркивает из второго издания оба главных места, в которых он ранее недвусмысленно вводил способность воображе­ния как третью, наряду с чувственностью и рассудком, основную способность. Первое место²²⁵ заменяется критическим разъяснением локковского и юмовского анализа рассудка, словно Кант рассматривает свой собственный метод в первом издании - что неверно - как все еще близкий к эмпиризму.

Второе же место, вследствие переработки трансцендентальной дедук­ции, выпадает целиком²²⁶.

И даже то место, в котором Кант в Критике чистого разума вообще впервые вводит способность воображения как "необходимую функцию ду­ши"²²⁷, позднее, хотя и только в своем рабочем экземпляре, он характерным образом изменяет²²⁸. Здесь вместо "функции души" он пишет "функция рас­судка". Тем самым чистый синтез приписывается чистому рассудку. Чистая способность воображения как собственная способность становится излиш­ней, и тем самым, по всей видимости, исключается возможность того, что­бы она могла служить сущностным основанием онтологического познания, хотя обратное вполне отчетливо подтверждается главой о схематизме, оста­ющейся во втором издании неизменной.

Но трансцендентальная способность воображения была выявлена в ка­честве образующего средоточья чистого познания не только в главе схема­тизме (4-я стадия), но и в трансцендентальной дедукции (3-я стадия). По­этому, если во втором издании трансцендентальная способность воображе­ния лишается^xx своей центральной функции основной способности, то и трансцендентальная дедукция должна быть подвергнута полной переработ­ке. Трансцендентальная способность воображения - то беспокоящее неизвестное, которое стало движущей основой, мотивом, нового осмысления трансцендентальной дедукции. Но из этой движущей основы впервые ста­новится видимой²²⁹ и цель новой разработки трансцендентальной дедукции. Лишь эта цель дает верное руководство для более глубокой интерпретации этой переработки. Конечно, таковая не может быть развита здесь. Доста­точно будет прояснить изменившуюся позицию [Канта] по отношению к трансцендентальной способности воображения.

Выше указанная перемена "функции души" на "функцию рассудка" означает новую позицию Канта в отношении к трансцендентальной способ­ности воображения. Теперь она уже не "функция" как самостоятельная спо­собность, но лишь "функция" как действие способности рассудка. В то вре­мя как в первом издании любой синтез, т.е. синтез как таковой, возникал из способности воображения, как несводимой к чувственности или рассудку способности, теперь, во втором издании, только рассудку отводится роль источника любого синтеза.

Уже в самом начале трансцендентальной дедукции второго издания го­ворится: синтез - «это акт спонтанности той способности представления», которую «в отличие от чувственности следует называть рассудком»²³⁰. Здесь следует обратить внимание на неразличенное выражение "способность представления".

"Синтез" вообще - это название "акта рассудка"²³¹. Способность объе­динять a priori - это "рассудок"²³². Поэтому теперь говорится о "чистом синтезе рассудка"²³³.

Но дело не ограничивается молчаливым отнесением функции синтеза к рассудку. Кант однозначно говорит: «трансцендентальный синтез способ­ности воображения есть действие рассудка на чувственность»²³⁴. "Трансцен­дентальная деятельность способности воображения" понимается как "синте­тическое воздействие рассудка на внутреннее чувство"²³⁵, т.е. на время.

Но разве эти цитаты вместе с тем не показывают, что трансценденталь­ная способность воображения еще сохраняется? Определенно: совершенное ее вычеркивание во 2-ом издании было бы слишком странным. К тому же "функция" способности воображения по-прежнему является необходимой для [всей] проблематики, и название способности воображения все еще име­ется в непереработанных частях Критики чистого разума, предшествующих трансцендентальной дедукции и следующих за ней.

Однако трансцендентальная способность воображения присутствует во 2-ом издании лишь номинально. «Это - одна и та же спонтанность, кото­рая, в одном случае, под названием способности воображения, в другом - под именем рассудка привносит объединение в многообразие созерца­ния»²³⁶. Теперь способность воображения - лишь название для эмпиричес­кого, т.е. связанного с созерцанием синтеза, который, как вполне отчетливо показали приведенные цитаты, по существу дела, т.е. как синтез, принадле­жит рассудку. Лишь поскольку "синтез", в основе являющийся рассудком, относится к созерцанию, он "зовется" "способностью воображения"²³⁷.

Трансцендентальная способность воображения более не функциониру­ет как самостоятельная основная способность, изначально опосредующая чувственность и рассудок в их возможном единстве, но эта срединная спо­собность теперь как бы проваливается между двумя - теперь исключитель­ным образом удерживаемыми в качестве основных - источниками души. Ее полномочия переданы рассудку. И пусть даже Кант во 2-ом издании назва­нием "synthesis speciosa"²³⁸, как кажется, вводит для трансцендентальной способности воображения характерное собственное имя, как раз это выра­жение и доказывает, что трансцендентальная способность воображения утратила свою прежнюю самостоятельность. Она называется так лишь по­тому, что рассудок в ней относится к чувственности, вне этой связи являясь synthesis intellectualis.

Но почему Кант отступает от трансцендентальной способностью вооб­ражения? Может быть, он не видел возможности изначального обоснова­ния? Напротив. Предисловие ко 2-му изданию отчетливо определяет эту за­дачу. Кант различает²³⁹ в трансцендентальной дедукции "две стороны": "объективную" и "субъективную".

Согласно предложенной интерпретации трансцендентальной дедукции это значит: трансцендентальная дедукция ставит вопрос о внутренней воз­можности трансценденции и через ответ на него раскрывает горизонт пред­метности. Анализ объективности возможных объектов - это "объективная" сторона дедукции.

Но предметность образуется в обращающемся пред-оставлении, проис­ходящем в чистом субъекте как таковом. Вопрос о способностях, сущностно причастных этому обращению, и их возможности - это вопрос о субъек­тивности трансцендирующего субъекта как такового. Такова "субъектив­ная" сторона дедукции.

Поскольку для Канта наиболее важным было вообще сделать трансценденцию видимой, чтобы из нее прояснить сущность трансцендентального (онтологического) познания, то он говорит, что объективная дедукция «также сущностно принадлежит моим целям. Другая сторона состоит в рас­смотрении самого чистого рассудка согласно его возможности и познава­тельным силам, на которых он сам основывается, т.е. в исследовании рас­судка с его субъективной стороны. Но, хотя это разъяснение в перспективе моей главной цели представляет большую важность, оно по существу все-таки не является ею, т.к. основной вопрос во всем исследовании состоит в том, что и насколько может быть познано рассудком и разумом независимо от всякого опыта, а не в том, как возможна сама способность мыслить»²⁴⁰.

Трансцендентальная дедукция в себе необходимо является и объектив­ной, и субъективной одновременно. Ведь она является раскрытием транс­ценденции, которая только и образует существенное для конечной субъек­тивности обращение к объективности вообще. Поэтому субъективная сто­рона трансцендентальной дедукции не может совсем отсутствовать, хотя конкретная разработка таковой и может быть отложена. Если Кант решил­ся на нее, он мог это сделать лишь исходя из ясного усмотрения сущности подобной разработки субъективной стороны обоснования метафизики.

В приведенном описании субъективной дедукции, кроме всего прочего, четко говорится, что она должна вернуться к "познавательным способно­стям", "на которых основывается сам рассудок". Кроме того, Кант с со­вершенной ясностью видит, что это возвращение к истоку не может быть эмпирически-объясняющим психологическим рассмотрением, лишь "гипотетически" полагающим основание. Эта задача трансцендентального рас­крытия сущности субъективности субъекта ("субъективная дедукция"), од­нако, вовсе не является добавленной лишь позднее, в предисловии. Кант, уже приступая к дедукции, говорит об этом "еще вовсе не проторенном пути", который необходимо является "смутным". Он не собирается давать "всеоб­щей" теории субъективности, хотя "дедукция категорий" и "принуждает" к тому, чтобы «проникать глубоко в первые основания возможности нашего познания вообще»²⁴¹.

Итак, Кант знал о возможности и необходимости изначального обосно­вания, но оно не было его ближайшей целью. Однако это не могло быть причиной для того, чтобы вычеркивать трансцендентальную способность воображения именно там, где она образует единство трансценденции и ее предметности. Трансцендентальная способность воображения должна была сама давать повод к тому, чтобы Кант отвернулся от нее как самостоятель­ной трансцендентальной основной способности.

Поскольку Кант так и не провел субъективной дедукции, субъектив­ность субъекта определялась и характеризовалась им сообразно представ­лениям традиционной антропологии и психологии. Для них же способность воображения была низшей чувственной способностью. Действительно, итог трансцендентальной дедукции и схематизма, т.е. усмотрение трансценден­тальной сущности чистой способности воображения, не оказался достаточ­но убедительным для того, чтобы субъективность субъекта предстала в но­вом свете.

Как может низшая чувственная способность составить сущность разу­ма? Не становится ли все с ног на голову, когда низшее утверждается как высшее? Что произойдет с достопочтенной традицией, в соответствии с ко­торой рацио и логос притязают на центральную функцию в истории метафи­зики? Может ли рухнуть примат логики? Может ли вообще устоять архи­тектоника обоснования метафизики, членение на трансцендентальную эсте­тику и логику, если то, что они имеют темой, по сути своей окажется транс­цендентальной способностью воображения?

Не лишает ли Критика чистого разума себя темы, когда обращает чис­тый разум в трансцендентальную способность воображения? Не приводит ли это обоснование к бездне?

Кант в радикализме своего вопрошания привел "возможность" метафи­зики к бездне. Он увидел неизвестное. Он должен был отступить. Ибо дело было не только в том, что его отпугнула трансцендентальная способность воображения, но и в том, что в ходе исследования чистый разум как разум еще сильнее захватил его.

Благодаря обоснованию метафизики Кант вообще впервые обрел ясное понимание характера "всеобщности" онтолого-метафизического познания. Лишь теперь он получил средство (Stab und Stecken), позволявшее ему кри­тически исследовать область "моральной философии" и заменить неопреде­ленные эмпирические всеобщности популярно-философских учений о мора­ли сущностной изначальностью онтологического анализа, который только и может предложить "метафизику нравов" и ее обоснование. В борьбе про­тив поверхностного и закамуфлированного эмпиризма господствовавшей моральной философии проявилась вся значимость решительного отграни­чения чистого априори от всего эмпирического. Поскольку сущность субъ­ективности субъекта заключается в его личностности, которая есть не что иное, как моральный разум, то должно было еще более утвердиться разум­ному характеру чистого познания и практической деятельности (Handeln). Любой чистый синтез и синтез вообще, как спонтанность, должны отводиться той способности, которая в подлинном смысле является свободной, - способно­сти практически действующего (handelnde) разума.

Этот все более и более раскрывающийся чисто разумный характер лич­ностности, конечно, не отменяет для Канта конечности человека: ведь су­щее, вообще определенное нравственностью и долженствованием, не может и никогда не сможет сущностно быть "бесконечным". Совсем напротив, перед Кантом встала проблема поиска конечности именно в самом чистом разумном существе (Vernunftwesen), т.е. не только в том, что оно определе­но "чувственностью". Только так возможно постичь нравственность как чистую, т.е. не как обусловленную фактически эмпирическим человеком или, тем более, им сотворенную.

Конечно, эта персонально-онтологическая проблема конечного чистого разума вообще никак не могла быть связана с чем-либо, что напоминало бы о специфическом строении одного определенного способа вопрошания конеч­ного разумного существа вообще. Но такой и была способность воображе­ния, понимаемая не только как специфически человеческая, но, кроме того, и как чувственная способность.

Приобретающая таким образом все больший вес проблематика чистого разума должна была вообще вытеснить способность воображения, тем са­мым, однако, лишь скрывая ее трансцендентальную сущность.

Безусловно, эта проблема различения между конечным разумным су­ществом вообще и особым случаем осуществления такового, человеком, выступает и в трансцендентальной дедукции 2-го издания. Это делает оче­видным уже первое "улучшение", которое Кант вносит на первой странице 2-го издания своей работы. При характеристике конечного познания, а именно - конечного созерцания, он добавляет: «по крайней мере нас, людей»²⁴². Это должно показать, что каждое конечное созерцание является воспринимающим, но что воспринятие не обязательно опосредовано, как это имеет место у нас, людей, органами чувств.

Темнота и "странность" трансцендентальной способности воображе­ния, выявленной первым обоснованием основы, и светлая сила чистого ра­зума вместе привели к тому, что едва проступившая на мгновение перспек­тива, открывающая вид на более изначальное существо трансценденталь­ной способности воображения вновь была сокрыта.

Таков постигнутый из основной проблемы Критики чистого разума ключевой смысл того наблюдения, которое уже давно было твердо зафик­сировано комментариями к Канту и обычно выражаемое так: Кант осущест­вил поворот от более "психологической" интерпретации первого издания к более "логической" во втором.

Однако следует отметить, что обоснование в 1-ом издании никогда не было "психологическим", равно как во 2-ом не стало "логическим". Напротив, оба трансцендентальны, т.е. по необходимости столь же "объектив­ны", как и "субъективны". Однако 2-ое издание, чтобы спасти господство разума, в трансцендентальном субъективном обосновании делает выбор в пользу чистого рассудка против чистой способности воображения. Во 2-ом издании субъективная "психологическая" дедукция не только не отступает на задний план, но, напротив, еще более конкретизируется, а именно - в направлении чистого рассудка как способности синтеза. Сведение рассудка к изначальным "силам познания" становится излишним^xxi.

Интерпретация стадий обоснования метафизики, проведенная выше в исключительной ориентации на 1-ое издание Критики чистого разума, неиз­менно выдвигала в центр проблематики конечность человеческой трансценденции. Если же Кант расширением понятия конечного разумного сущест­ва, которое более не совпадает с понятием человека, во 2-ом издании ставит проблему конечности более объемно, не является ли это достаточным осно­ванием для того, чтобы, ставя целью фундаментальную интерпретацию это­го произведения, придерживаться 2-го издания? Из сказанного следует, что оно "лучше" не потому, что проводится "логичнее". Напротив, оно, в пра­вильно понимаемом смысле, еще "психологичнее", а именно - в его исклю­чительной направленности на чистый разум как таковой.

Не выносится ли тем самым приговор и предложенной интерпретации, и вырастающему из нее изначальному истолкованию трансцендентальной способности воображения?

И почему тогда с самого начала проблемой [нашей интерпретации] становится конечность чистого познания? Потому что метафизика, чье обоснование является задачей, присуща "природе человека". Так что специ­фическая конечность человеческой природы является решающим пунктом в обоснования метафизики. Мнимо внешний вопрос, является ли для интер­претации Критики чистого разума 2-ое издание принципиально заслужива­ющим предпочтения перед 1-ым, или наоборот, является лишь слабым отблеском решающего для кантовского обоснования метафизики и его интер­претации вопроса: Является ли трансцендентальная способность воображе­ния как положенное основание достаточно прочной, чтобы изначально, т.е. как единое и в целом, определить эту конечную сущность субъективности человеческого субъекта; или же проблема чистого человеческого разума, как проблема, получает более отчетливую формулировку и тем самым при­ближается к возможному разрешению как раз через выключение трансцендентальной способности воображения? Пока не решен этот вопрос, искомая изначальная интерпретация трансцендентальной способности воображения необходимо остается неполной.