Никто не сделает этого за меня. 8 страница

Последнее из Анниных теневых откровений снизошло на нас одной мокрой и ветреной зимней ночью — ночью, значение которой мне не вполне ясно и теперь, через тридцать лет. Я чудесно устроился у огня в тепле и комфорте и предавался чтению. Анна болталась вокруг с бумагой и карандашом. Тут-то все и началось.

— Что ты читаешь. Финн?

— Так, про пространство, время и всякие такие штуки, — тут я сделал ужасную ошибку, — и про свет.

— О! — она тут же прекратила писать. — И что там про свет?

Мне тут же стал тесен воротник; в конце концов, свет и тень были Анниной епархией.

— Ну, одни парень по имени Эйнштейн открыл, что ничто не может двигаться быстрее света.

— А-а, — сказала Анна и вернулась к своим записям. Неожиданно она бросила через плечо:

— Это неправда!

— Да ну? Что ж ты сразу не сказала? Стрела прошла мимо цели.

— Не знала, что ты там читаешь. — парировала она.

— Очень хорошо. Тогда расскажи мне, что же движется быстрее света.

— Тени.

— Не может быть. — возразил я. — потому что свет и тени достигнут пункта назначения одновременно

— Почему?

— Потому что тени делает свет, — я уже начал слегка запутываться. — Смотри, тень появляется там, где есть свет. Тень не может попасть туда раньше, чем свет.

Минут пять она переваривала эту информацию. Я успел вернуться к книге.

— Тени движутся быстрее. Я тебе покажу.

— Это стоит увидеть. Приступай

Она соскочила со стула, надела пальто и дождевик поверх него и взяла большой фонарь.

— Куда мы идем?

— На кладбище

— Там дождь льет как из ведра и темно хоть глаз выколи.

Она помахала мне фонариком:

— Я же не могу показать тебе тень, если не будет света, правда?

Снаружи и правда было темно, как у кошки в желудке. Дождь не лил, а стоял стеной

— Зачем мы идем на кладбище?

— Потому что там длинная стена.

Дорога, шедшая мимо кладбища, никуда, собственно, не вела, и была ограничена железнодорожным забором с одной стороны и высокой кладбищенской стеной — с другой. Освещалась она довольно плохо, и, как я надеялся, никто по ней особо не ходил. Дойдя до середины стены, мы остановились.

— Что теперь? — спросил я.

— Встань тут, — показала она, и я встал посреди дороги футах в тридцати от стены.

— Я пойду туда, — продолжала она, — и буду светить на тебя фонариком. Смотри на свою тень на стене.

С этими словами она растворилась во тьме. Потом неожиданно вспыхнул свет, и туманный луч стал рыскать вокруг, пока не наткнулся на меня.

— Готов? — закричала тьма.

— Да, — заорал я в ответ.

— Видишь свою тень?

— Нет.

— Я подойду поближе. Скажешь, когда.

Фонарь подплыл ближе, не выпуская меня из луча света.

— Вот так вижу! — закричал я, различив смутные очертания своей тени у дальнего конца стены

— Теперь смотри на нее.

Она шла по тропинке параллельно кладбищенской стене, футах в двух дальше от нее, чем я. Я вперил взгляд во тьму, наблюдая за своей тенью. Она довольно быстро приближалась ко мне, явно быстрее, чем шла Анна. Проходя мимо меня, она замедлилась, а потом снова набрала скорость. Анна уже шла обратно, все еще держа меня в луче. Поравнявшись со мной, она спросила:

— Ну что, видел ее?

— Ну да, видел.

— Быстро двигается, правда?

— Да, точно. Как ты это узнала?

— Машины. Фары на машинах.

Я согласился, что моя тень двигалась быстрее, чем шла Анна, но, конечно, не быстрее света, и сказал ей об этом. Ответа я не получил. По прыгавшему по стене пятну света я понял, что она где-то далеко. Внешний эксперимент завершился, но внутренний все еще продолжался.

Я взял ее за руку и сказал:

— Да ну его. Кроха, пойдем лучше к мамаше Би и перехватим по чашке чаю и чего-нибудь пожрать.

По дороге мы встретили Салли.

— Ты что, спятил? — возмутилась она. — Куда потащил ребенка в такую поганую ночь?

— Не я потащил. — возразил я. — Потащили меня

— Ох, — сказала Салли. — Что, опять?

— Ага. Пошли с нами, выпьем чаю у Мамаши Би.

— Подходяще, — согласилась Салли.

Я как раз доедал пирог со свининой, когда Аннин внутренний эксперимент подошел к концу.

— Солнце, — сказала она. — Оно как фары у машин.

Подумав несколько секунд, она ткнула в меня вилкой, к которой покамест не притрагивалась.

— Ты, — заявила она, — ты будто земля… А стена… Стена в сквиллионе миль отсюда, но это только воображаемая стена.

Тут она окончательно вернулась и впервые заметила Салли.

— Привет, Сэл, — улыбнулась она ей.

— Привет, Кроха, — ответила Салли. — Как дела?

Анна взглядом пригвоздила меня к месту.

— Солнце делает тень земли на стене — на воображаемой стене.

— Ну, — возразил я с некоторым сомнением. — на твоем месте я не был бы так уверен.

— Ну, так может быть, — улыбнулась она. — У тебя в голове так может быть. Если Земля двигается вокруг Солнца, а тень двигается по стене, которая…

— В сквиллионе миль от нее, — закончил я за нее.

— Как быстро, — ухмыльнулась она, — тень будет двигаться по стене?

Она вонзила вилку в мясной пирог и для пущей наглядности обвела им у себя вокруг головы, чтобы проиллюстрировать, как именно Земля движется вокруг Солнца. Склонив голову набок, она с лукавой улыбкой стала ждать, что же я на это отвечу.

С ответом я не торопился. Я не собирался выдавать что-нибудь вроде «сквиллион миль в секунду», по крайней мере, пока как следует все не обдумаю.

Я знал, что я прав: ничто не может двигаться быстрее света. Я был в этом совершенно уверен. Как и в том, что мистер Эйнштейн ничего не упустил в своей теории.

Сейчас, по прошествии лет оглядываясь назад, я вижу, где сделал ошибку. Не в вычислениях, разумеется, а в Аннином образовании. Проблема в том, что я не научил Анну, КАК ДЕЙСТВОВАТЬ ПРАВИЛЬНО. О, конечно, я показывал ей, как найти самый быстрый способ, самый смешной, самый сложный и вообще всякие разные способы, но только не ПРАВИЛЬНЫЙ. Прежде всего я и сам не был совершенно уверен в том, какой способ ПРАВИЛЬНЫЙ, так что Анне пришлось искать все пути самой. Именно поэтому все было так трудно.

Глава восьмая

Наверное, самым часто употребляемым словосочетанием у Анны было «мистер Бог» — и на письме, и в речи. Дальше ноздря в ноздрю шли слова, которые она называла «ух»-словами. Это были слова, которые начинались на «ух», а к ним в классификации Анны относились все вопросительные.[40]Было среди них и слово-бунтовщик — «как».[41]Оно тоже несомненно относилось к вопросительным, и потому Анна считала, что и его нужно писать через «ух», а тогда оно превращалось в «кто».[42]Но «кто» у нас уже было, и Анна решила, что кто-то, должно быть, оторвал первую «w» в этом слове и приставил ее к концу. В общем и целом «как» вело себя довольно прилично; у него были необходимые каждому уважающему себя вопросительному слову буквы «w» и «h».

Вопросительные слова были очень странными. Самым странным было, пожалуй, то, что стоило поставить букву «t» вместо буквы «w», и вместо вопроса вы получали ответ… ну, во многих случаях. Огвечательные слова что-то показывали или на что-то указывали. Указывать можно было не пальцем, а языком. Любое слово, начинавшееся с «th», было таким языково-указательным словом. На вопрос «What is a tram?» можно было ответить «That is а tram?»;[43]на вопрос «Where is а bоок?» — «There is а bоок?»[44]«When» и «then» тоже были такими парными словами. Были, правда, определенные проблемы с парами вроде «which» и «thich», «why» и «thy», «who» и «tho»,[45]но и их явно можно было разрешить, дайте только время. Анне очень нравилось, что слова на «wh» были вопросительными, а слова на «th» — такие как «that», «the», «those», «there»[46] — явно и несомненно отвечательными.

Говоря о языке в целом, Анна была убеждена, что его, по большому счету, можно разделить на две части: вопросительную и отвечательную. Из них более важной была вопросительная. Отвечательная тоже имела некоторое значение, но оно не шло ни в какое сравнение с первой. Вопросы порождали некий внутренний зуд, побуждавший двигаться, идти вперед. Настоящие вопросы обладали этим свойством. Играть с ними было опасно, но ужасно интересно. Никогда не знаешь, куда это тебя заведет.

В этом-то и заключались трудности с такими учреждениями, как школа и церковь: их, казалось, куда больше заботили ответы, чем вопросы. Проблема школы и церкви была еще более животрепещущей из-за того, какие ответы там давали. Конечно, даже от таких ответов можно было построить некие вопросы, только вот этим вопросам зачастую было просто некуда приземлиться — они просто падали в пустоту, и падению не было конца. Нет, главный признак настоящего вопроса — что ему есть, куда приземлиться. Как сказала Анна: «Можно, конечно, задать вопрос: „Тебе нравится бегать?“» Он выглядит как вопрос, он звучит как вопрос, но он никуда не приземляется. Если вы считаете, что это настоящий вопрос и он может куда-то приземлиться, можете и дальше задавать такие вопросы — хоть всю жизнь. Все равно это ни к чему не приведет.

Анна была совершенно уверена, что небеса существуют, что ангелы, и херувимы, и все такое прочее вполне реальны, и даже в той или иной степени знала, на что они похожи, или, если уж на то пошло, на что они не похожи. Прежде всего они не были похожи на ангелов с картинок, где у них были такие красивые, пушистые белые крылья. Собственно, возражала она вовсе не против крыльев как таковых, а против того, что ангелы выглядели, как люди. Сама возможность того, что ангел может (не говоря уже о том, что хочет) играть на трубе, приводила ее в ужас. Мысль о том, что в Судный день у Анны будет все то же количество ног, глаз и ушей и вообще она сохранит ту же конструкцию, что и сейчас, была для нее слишком абсурдна, чтобы принимать ее всерьез. И почему только взрослым так нравится рассуждать о том, где находятся небеса? Ежу понятно, что ни здесь, ни там, что они вообще нематериальны, зачем тогда нести этот бред? И почему, боже ты мой, ангелов и херувимов, и всех прочих небесных созданий, да, если уж на то пошло, и самого мистера Бога изображали в виде людей? Нет, вопрос на тему, где У нас небеса, был как раз из категории не-вопросов, которым некуда приземлиться, и потому его и задавать-то не стоило.

В представлении Анны небеса вообще не имели никакого отношения к понятию «где». Небеса означали совершенство ощущений. При попытках объяснить концепцию небес от языка было мало толку; к тому же язык зависел от ощущений, и отсюда следовало, что и человеческое постижение небес тоже от них зависело. Картины, статуи, сказки об ангелах — все это так и кричало о том, что преступные авторы этих чудовищных произведений не имели ни малейшего понятия, о чем вообще речь. Они изображали ангелов и иже с ними как простых мужчин и женщин с крыльями. Их обременяли те же самые чувства и ощущения, что и нас, которые не пристали созданиям небес. Самое главное, что, каким бы ни было описание небес, в нем должно было говориться не о самом месте, а о его обитателях. Любое место, где чувства совершенны, могло стать небесами. Вот чувства мистера Бога определенно были совершенны. Само собой разумеется, способность видеть нас на невообразимом расстоянии, слышать наши молитвы, знать наши мысли не была иррациональной характеристикой мистера Бога и его ангелов, но изображать их в сказках и произведениях искусства с нормальными ушами, нормальными глазами и в обычной человеческой форме было до крайности безответственно. Если уж надо как-то изображать небесных духов, то, сделайте милость, пусть будет видно совершенство их чувств, а если язык зависит от чувств, то и совершенство их языка тоже.

Весьма болезненным моментом для Анны было то, что мисс Хейнс из воскресной школы и преподобный Касл почему-то упорно употребляли слова «видеть» и «знать» в отношении мистера Бога, что казалось ей совершенно недопустимым. Во время ой воскресной проповеди преподобному Каслу пришло в голову завести речь о том, чтобы «видеть» мистера Бога, чтобы «встретиться с ним» лицом к лицу. Он и представить себе не мог, что стоял на краю катастрофы. Анна крепко вцепилась мне в руку, затрясла головой и с отчаянным выражением посмотрела мне в глаза. Она изо всех сил старалась взять себя в руки и погасить внутреннее пламя, которое, буде оно вырвалось наружу, пожрало бы преподобного в одно мгновение.

Когда дело доходило до огня, Старый Ник мог идти отдыхать. По сравнению с тем, что пылало внутри у Анны, адский пламень показался бы искрами догорающего костра.

Шепотом, который эхом разнесся по всей церкви, она вопросила:

— А какого дьявола он будет делать, если у мистера Бога вообще нет никакого лица? Что он станет Делать, если у него и глаз нет, а, Финн?

Преподобный Касл запнулся было, но тут же собрался с духом и ринулся дальше. Глаза и головы паствы вновь повернулись к нему.

— Что тогда? — проговорила Анна одними губами, строя страшные рожи.

— Откуда я знаю? — прошептал я в ответ. Она потянула меня за руку, чтобы я наклонился к ней поближе. Воткнувшись губами прямо мне в ухо, она прошипела:

— У мистера Бога нет лица.

Я повернулся к ней и поднял брови в немом: «Это как?»

Она снова уткнулась мне в ухо:

— Потому что ему не нужно вертеть головой, чтобы всех видеть, вот почему.

Она откинулась на спинку скамьи, важно кивнула в подтверждение своих слов и скрестила руки на груди. По дороге домой я стал допытываться, что она имела в виду под своим «ему не надо вертеть головой».

— Ну, — сказала она, — вот у меня есть «спереди» и «сзади», поэтому, чтобы увидеть, что творится у меня за спиной, мне надо повернуться. А мистеру Богу не надо.

— А что же он тогда делает? — спросил я.

— У мистера Бога есть только «спереди» и нет никакого «сзади».

— А-а, — покивал я, — да, понимаю. Мысль о мистере Боге, у которого нет никакого «сзади», меня до крайности развеселила, и я изо всех сил пытался не захихикать. У меня ничего не получилось. Я прыснул.

Анна была, мягко говоря, озадачена.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Над идеей, что у мистера Бога нет «сзади», — пробулькал я.

На мгновение ее глаза сузились, а потом она ухмыльнулась. Пламя заплясало у нее в глазах, и она вспыхнула, будто римская свеча.

— У него же и «спереди» нет!

Ее смех мчался впереди нас по дороге, перепрыгивая через препятствия. Твердолобые и самодовольные христиане спотыкались об него и недовольно хмурили брови.

— У мистера Бога нету попы! — пропела Анна на мотив «Вперед, солдаты Христа!».

Нахмуренные брови превратились в исполненные откровенного ужаса взгляды.

— Отвратительно! — воскликнул Воскресный Костюм.

— Маленькая дикарка! — взвизгнула Воскресные Туфли.

— Семя Сатаны! — прошипели Золотые Часы, гордо сверкавшие на жилете, но Анне с мистером Богом и дела не было. Они продолжали хохотать.

По пути домой Анна продолжала упражняться в новой, только что придуманной игре. Точно так же, как духовно она целиком и полностью полагалась на мистера Бога, физически она полагалась на меня. «У мистера Бога нету попы» не было шуткой. Анна вовсе не была испорченным или глупым ребенком — то бил фонтан ее духа. Изрекая такие сентенции, она бросалась, как с крыши, в объятия мистера Бога и знала, была совершенно твердо уверена, что он ее поймает, что она ничем не рискует. Другого пути для нее не существовало, так просто было нужно. Это был ее личный путь к спасению.

Наша с ней игра была из той же оперы. Она вставала на некотором расстоянии от меня, потом бежала ко мне и с размаху кидалась мне в объятия. Бежала она намеренно быстро, а потом совершенно обмякала, повисала, как тряпка, не предпринимая ни малейших попыток помочь мне поймать ее или как-то подстраховаться и обеспечить собственную безопасность. Безопасность подразумевала, что ты вообще не станешь такого делать, а вот спасение — абсолютное доверие другому.

Быть в безопасности легко. Достаточно представить мистера Бога как этакого супермена, который с полгода не брился, ангелов в виде тетенек и дяденек с крыльями, херувимов в виде толстых младенцев с крылышками, которые не удержали бы в воздухе и воробья, не говоря уже о пухлом дитяти весом в пару стоунов, если не больше. Нет, спасение для Анны означало сознательное надругательство над безопасностью.

Каждый день, каждую минуту Анна полностью принимала свою жизнь, а принимая жизнь, принимала и смерть. Смерть довольно часто всплывала у нас в разговорах — но в ней не было ни боли, ни тревоги. Она просто должна прийти — не в один день, так в другой, и было бы неплохо попытаться как-то понять ее до того, как это случится. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем опомниться на смертном одре и впасть в панику. Для Анны смерть была вратами к новым возможностям. Решение этой проблемы подсказала ей моя мама. Как и Анна, она обладала даром задавать вопросы, которым было куда приземлиться.

Как-то раз она спросила нас:

— Что было величайшим творческим деянием Бога?

Я не во всем согласен с Книгой Бытия, но тем не менее ответил:

— Когда он создал человека.

Однако я оказался неправ и получил право на еще одну попытку. Она тоже не удалась. Я перебрал все шесть дней творения, но ответом мне было лишь пожатие плеч. Запас моих знаний подошел к концу. Однако еще до того, как это случилось, я заметил, что между Анной и мамой мелькнула искра взаимопонимания. На лице последней тут же расцвела эта улыбка. Это была такая специальная улыбка, похожая на рождественскую елку: она загоралась и начинала мигать, и тогда уже от нее невозможно было отвести глаз. Она будто бы на время становилась Центром мироздания. Анна сидела, подперев подбородок ладошками, и пристально смотрела на нее. Так они и сидели, глядя друг на друга: Ма — с лучезарной улыбкой. Анна — не отрывая от нее глаз. Их разделяло футов шесть, но пространство уже начало подаваться. Анна сверлила его своим синим взглядом, мама растапливала улыбкой. Тут оно и случилось. Анна медленно положила ладони на стол и выпрямилась. Мост перекинулся от одной к другой. На ее лице было написано бескрайнее удивление, уступившее место заговорщической улыбке.

— Это был седьмой день, — выдохнула она. — Ну да, это был седьмой день.

Некоторое время я переводил взгляд с одной на другую, а потом прочистил горло, чтобы обратить на себя их внимание.

— Я не понимаю, — заявил я. — Бог сотворил все свои чудеса за шесть дней, а потом решил на все забить и слегка передохнуть. Что в этом такого великого?

Анна слезла со стула, подошла и взгромоздилась ко мне на колени. Это мы уже проходили. Таков был ее метод общения с несмышленым младенцем, не видящим дальше собственного носа, то есть со мной.

— Почему мистер Бог решил отдыхать на седьмой день? — терпеливо начала она.

— Наверное, за эти шесть дней он порядком ухайдокался — работа-то была тяжелая, — предположил я.

— Он отдыхал не потому, что устал.

— Да ну? По мне, так подумать о таком, и то устанешь.

— Конечно, нет. Он вовсе не устал.

— Ну да?

— Нет. Он просто сделал паузу.

— А. Да, правда?

— Да, и это было самое большое чудо. Отдых. Как ты думаешь, как оно все было до того, как мистер Бог начал творить в первый день?

— Была ужасная неразбериха, я думаю, — ответил я.

— Ага. А у тебя получится отдыхать, когда кругом ужасная неразбериха?

— Ну, наверное, нет. И что дальше?

— Ну, когда он стал творить разные вещи, путаницы стало немного меньше, так?

— Похоже на то, — кивнул я.

— Когда мистер Бог закончил делать всякие вещи, он покончил с неразберихой. После этого наступил покои, и вот почему покой и есть самое большое чудо. Неужели непонятно?

Если поглядеть с этой стороны, то все было понятно, и мне это чрезвычайно понравилось. Во всем этом был смысл. Иногда я чувствую себя двоечником с последней парты, и тогда с готовностью раскрываю рот, как только мне предоставляется шанс что-нибудь вставить.

— А я знаю, что он сделал со всей этой путаницей, — заявил я, чрезвычайно довольный собой.

— Что? — спросила Анна.

— Он набил ею наши черепные коробки!

Я хотел преподнести это как совершенно сногсшибательную новость, но не тут-то было. Они обе серьезно покивали в знак согласия, очень довольные, что я так быстро все схватил. Я тут же выполнил команду «кругом» и принял их одобрение так, будто имел на него полное право. Однако это повлекло за собой следующую проблему. Меня отчаянно интересовало, зачем он запихал всю эту дрянь нам в голову, но как было спросить об этом, не почувствовав себя снова двоечником?

— Эта путаница — очень забавная штука… — начал я издалека.

— Вовсе нет, — сказала Анна. — Тебе нужно сначала иметь кашу в голове, чтобы потом узнать, что же такое настоящий покой.

— О да. Да. Конечно. Наверное, в этом-то все и дело.

— Быть мертвым — это отдых. — продолжала она. — Когда ты мертвый, можно оглянуться назад и все привести в порядок, прежде чем идти дальше.

Суетиться по поводу смерти точно не стоило. Умирание, конечно, могло доставить некоторые хлопоты, но только если ты не жил понастоящему. К смерти нужно было хорошенько подготовиться, а единственной возможной подготовкой к смерти была настоящая жизнь — именно то, чем всю дорогу и занималась бабуля Хардинг. Когда она умирала, мы с Анной сидели подле кровати и держали ее за руки. Бабуля Хардинг была рада умереть не потому, что жизнь была ей слишком тяжела, но потому, что и жила она тоже с радостью. Она радовалась. что покои близок, но не потому что устала, а потому что хотела привести в порядок, разложить по полочкам девяносто три года прекрасной жизни, потому что хотела проиграть их еще разок заново. «Это как вывернуться наизнанку, мои дорогие», — сказала она нам. Бабуля Хардинг умерла с улыбкой посреди рассказа о том, как красив Эппинг-форест[47]ранним летним утром. Она умерла счастливой, потому что счастливой жила. Надо сказать, что после смерти бабуля отправилась в церковь во второй раз в жизни.

Прошло недели три, и мы снова оказались на похоронах. То были похороны Капитанши, и на них пришло более двух дюжин человек; стариков было человек шесть, остальные варьировались в размере и росте.

«До старости она не доживет», — говорили о ней, и были правы. Капитанша была та еще штучка и никогда не упускала случая посмеяться. Она бы просмеялась гораздо дольше, но от смеха начинала кашлять и кашляла потом очень много. Когда она умерла. ей как ран должно было исполниться пятнадцать. С льняными волосами и голубыми глазами, с кожей, почти прозрачной, будто папиросная бумага, Капитанша умудрилась прошутить и прокаламбурить все свои неполные пятнадцать лет. Несколько недель назад мы вдруг разговорились о смерти.

Беседу открыла Банти вопросом:

— А как это — умирать?

— Это просто. Останавливаешься, и все тут. Капитанша перекувырнулась назад через голову и сказала:

— Конечно, это легко. Просто-таки до смерти легко.

— Все так и грохнули.

Траурная служба получилась торжественная, пожалуй, даже чересчур торжественная для особы вроде Капитанши. Преподобный Касл разливался на тему невинности, присущей юности, и кому-то из паствы даже пришлось спрятать усмешку. Возведя очи горе, он сообщил собравшимся, что вот, Капитанша теперь на небесах. Аминь. Пара дюжин маленьких мордочек обратились к потолку, ротики широко раскрылись от осознания важности момента. Исключение составила малышка Дора. Она, в отличие от прочих, посмотрела вниз и тут же схлопотала тычок локтем под ребра. Чей-то голос сообщил громовым шепотом, как оно обычно бывает в таких случаях: «Туда, вверх надо смотреть, вверх». Дора резко подняла голову, но малость переусердствовала, потеряла равновесие и с грохотом рухнула со скамьи

— Я уронила конфету на пол, — объяснила она свои действия.

Преподобный Касл продолжал монотонно жужжать, выписывая нам словесный портрет Капитанши. Проблема в том, что говорил он отнюдь не о ней: по крайней мере, никто из нас ее не узнал. Здорово на самом деле, что мертвые не могут ответить. Могу себе представить, что сказала бы на это Капитанша: «Ну-ну, и какого хрена он тут несет? Вот ведь тупой старый козел». Какое счастье, что преподобный не мог этого услышать. Служба постепенно подошла к концу. Мы вышли на кладбище, чтобы сказать покойной наше последнее прости. Дети по очереди кидали в могилу всякие ценные вещицы и отходили в сторону. Мы стояли в нескольких ярдах и ждали, пока к нам присоединится Жужа, который все никак не мог отойти от края.

— Вы думаете, у Капитанши теперь выросли крылья? — начал кто-то.

— Наверное, да, — ответили ему.

— Не представляю себе, как это получится.

— Это почему?

— А как тогда рубашку снимать?

— Кончай тупить, у ангелов совсем нет никаких рубашек.

— А что у них тогда?

— Такое, типа дамских платьев.

— Не хочу я носить никакие платья, я ж не девчонка.

— Жизнь явно брала свое.

— Мэгги, — завопил вдруг кто-то, — а небеса где?

— Где-то, — авторитетно заявила Мэгги.

— Они вон там, наверху.

— Лучше бы нет.

— Это ты про что?

— Если они там, бьюсь об заклад, Капитанша нассыт тебе на голову.

— Какой ты все-таки гад!

— Жужа, а ты теперь жениться не будешь, раз Капитанша умерла?

— Глупая корова, — ностальгически сказал Жужа, — зачем она умерла?

— Чтобы годами не выкашливать кишки наружу.

— Ну да, что-то типа того.

— Мэтти, а есть разные небеса для протестантов, и католиков, и евреев, и всяких прочих?

— Нет, только одно.

— А зачем тогда нужны всякие разные церкви и синагоги?

— Откуда я знаю?

— Это Старый Ник сделал. Старый Ник все может засрать.

— Ты думаешь, Капитанша отправилась к Старому Нику?

— Лучше бы нет. Старый Ник выгонит ее из ада через пару дней.

— Бедный Старый Ник. Вот смеху-то будет.

— Он так не может, ему от него плохо.

— От чего плохо?

— От смеха. Он от смеха на стенку лезет.

— А чего Капитанша теперь делает?

— Псалмы поет, вот чего.

— Чего она вам. жаворонок, петь все время? Это был Мэт. Он задрал голову к небу и начал петь. Через мгновение к нему присоединилась вся детвора:

Сэм, Сэм, грязный старикашка,

В сковородке вымыл ряшку.

Ножкой стула причесался

И в канаве оказался.

— Бьюсь об заклад, Капитанша там всех ангелов хорошему научит.

— Ага, а еще «Старику из Ланкашира».

— Да ну, тупица, ей нельзя, она же грязная.

— Ни фига. Зуб даю, бог оборжется.

— А вот и нет.

— А на что он сделал нам жопы, если про них нельзя сказать?

— Это все грязно, вот.

— Почему у всех бог получается такой несчастный? Если бы я был бог. я бы все время ржал.

— А Иисус что?

— А что Иисус?

— Он на всех картинках выглядит точь-в-точь как пидор.

— Он на самом деле был совсем не такой.

— Его папан был столяр.

— И Иисус тоже.

— Если ты будешь целыми днями пилить такие хреновы кучи деревяшек, то у тебя будут такие хреновы большие мускулы, да.

— Ага. да у него с этим все было в порядке

— Точно. Он был не дурак устроить такую ба-а-альшую попойку.

— Это тебе кто сказал?

— Это в Библии написано. Он там всю воду в вино превратил.

— Здорово. А мой старик так не могет

— Твой старик вообще ничего не могет.

— А почему нельзя говорить «жопа»?

— Потому что нельзя.

— У Иисуса тоже была жопа.

— Зато он про нее не говорил.

— Ты откуда знаешь?

— Он точно говорил «попа».

— А вот и не говорил. Он говорил на идише

— Ты козел.

— А эта гнида в воскресной школе сказала нам, что дождь — это слезы ангелов. Над чем им, к дьяволу, плакать?

— Это потому, что уроды вроде тебя задают тупые вопросы.

— Думаете, бога уже все достало?

— Это еще почему?

— Ну, всякие там молитвы и вопросы…

— Если бы я был бог, я бы заставил всех смеяться.

— Если бы ты был бог, тебе бы не нужно было никого заставлять

— Ефли бы я был бок, я бы фтукнул их па галаве молнией!

— А у меня идея…

— Бог сотворил чудо!

— Да пошел ты. Давайте сделаем новую церковь!

— У нас че, блинский зафиг, старых мало?

— Не. я хочу сказать, чтобы никаких молитв и никаких псалмов. Мы все будем рассказывать анекдоты про Старого Ника, а его от этого будет корежить.

— Ага, новая смеховая церковь!

— Во будет круто! Смеховая церковь!

И так далее, и тому подобное… Час за часом, день за днем, год за годом. Разговор сверкал и вспыхивал, будто летние молнии, рассеивая тьму, переплавляя философию, теологию, жизненный опыт во что-то такое, с чем можно было жить. Именно до этого была так жадна Анна. Звучит, пожалуй, не очень, но именно из этой руды появлялось золото. Одно было ясно. Капитанша умерла, и. как она сама прокомментировала бы это событие: «А, ладно, такова жизнь!» — Быть мертвым представляло собой еще один жизненный факт. Потусторонняя жизнь, в свою очередь, тоже была фактом, хотя и нежизненным.

В ночь после похорон Капитанши меня разбудил отчаянный плач, доносившийся с той стороны занавески. Я пошел к Анне и стал баюкать ее на руках.

Первое, о чем я подумал, был банальный кошмар, второе — скорбь по Капитанше. Я качал ее на руках, издавая неопределенные ласковые звуки, долженствующие убедить ее, что «все будет хорошо». Желая утешить, я крепко прижал ее к себе, но она яростно высвободилась и встала на кровати во весь рост. Такое развитие событий меня несколько обескуражило и даже испугало. Я не знал, что делать Я встал и зажег газ. Что-то у меня внутри было сильно не так. Анна стояла в кровати, глядя на меня дикими, широко распахнутыми глазами, слезы бежали у нее по щекам, а обе ручонки были прижаты ко рту, словно в попытке заглушить крик. Мир будто пропал для меня, растворившись в полной бесформенности; знакомые предметы вдруг кинулись врассыпную, и их засосало в водоворот бесконечности.