Обзор проведенного исследования 4 страница

От упомянутых здесь частиц наклонений и времен нужно отделять ту частицу, которая оказывает самое существенное влияние на образование глагольных форм, но при этом принадлежит также и имени и играет важную роль в грамматике языка в целом. Уже из сказанного можно догадаться, что я имею в виду разбиравшуюся выше в качестве показателя номинатива частицу thang. Кэри также чувствовал различие между этой частицей и остальными. Ибо, хотя он и приводит ее в качестве первой из частиц, образующих презент- ные формы глагола, он все же трактует ее совершенно особенным образом, называя ее соединительной частицей (connectiveincrement). Thangв отличие от прочих частиц не изменяет глагола [72]. Более того, она является несущественной для его значения. Однако она указывает, в каком грамматическом смысле должно быть понято слово, к которому она присоединяется, и очерчивает, если можно так выразиться, границы его грамматических форм. Поэтому в системе глагола она относится не к значимым словам, а к словам, обеспечивающим понимание при соединении элементов речи, и полностью подходит под разряд слов, называемых в китайском языке „пустыми". Когда thangсопровождает глагол, она ставится либо непосредственно за корнем, если отсутствуют другие частицы, либо, если они есть, после них. В обоих случаях она может склоняться путем добавления падежных показателей. Здесь, однако, обнаруживается примечательное различие, заключающееся в том, что при именном склонении thangявляется просто показателем номинатива п пропадает в остальных падежах, тогда как при склонении причастия (ибо только таковым можно считать разбираемую нами здесь глагольную форму) данная частица, напротив, сохраняется во всех формах. Это, по- видимому, свидетельствует о том, что предназначение ее в последнем случае заключается в указании на принадлежность частиц к корню, следовательно — в отграничении причастной формы. Регулярно используется она только в индикативе. Из субъюнктива она исключена полностью, равно как и из императива и из некоторых других наклонений. Согласно Кэри, она служит для связи причастных форм с последующим словом, что совпадает с моим утверждением в той мере, в какой отражает идею об отграничении этих форм от следующих за ними. Если обобщить сказанное выше и связать с употреблением разбираемого слова в системе имени, то становится понятным, что его нельзя объяснить исходя из теории частей речи, а нужно, как в случае с китайскими частицами, обратиться к его первоначальному значению. Таковым же является понятие 'это, так', и оно действительно отмечается Кэри и Джадсоном (которые, однако, не связывают это значение с употреблением данного слова в качестве соединительной частицы) как указательное местоимение и наречие. В обеих функциях оно входит в качестве первого компонента во многие сложения. Кэри пишет даже, что thangв смысле, близком адвербиальному значению 'соответствовать, совпадать' (то есть 'быть таковым'), принимает участие в сложениях глагольных корней, один из которых, обладая более общим значением, модифицирует смысл другого, но он не включает данное словоупотребление в свой список корней и, к сожалению, не дает примеров на это значение г. Мне кажется, что в том же самом смысле оно употребляется как путеводная нить для понимания. Когда говорящий хочет специально выделить некоторую последовательность слов, будь то существительные или глаголы, он ставит после них слово со значением 'это! так!' и тем самым обращает внимание слушающего на сказанное, с тем чтобы связать его с последующим или же, если thangстоит в конце предложения, отметить завершение высказывания. К этому случаю не подходит истолкование Кэри частицы thangкак связующей предыдущее с последующим, и этим может объясняться его утверждение, что сочетание корня или глагольной формы с thangимеет свойства глагола, если находится в конце предложения [73]. Он считает, что в середине высказывания глагольная форма, снабженная частицей thang, представляет собой причастие или по меньшей мере сочетание, в котором лишь с трудом можно распознать настоящий глагол, а в конце предложения — действительно спрягаемый глагол. Мне такое предположение кажется необоснованным. И в конце предложения thang— всего лишь причал тие или, выражаясь точнее, только подобие причастия. Собственно глагольная функция в обеих позициях должна быть восполнена мысленно.

Все же язык располагает другим средством для того, чтобы действительно выразить глагольную функцию. Правда, ни Кэри, ни Джадсон не дают удовлетворительной характеристики этого средства, имеющего сильное сходство с добавляемым служебным глаголом. А именно — если нужно действительно поставить в конце пред- вложения настоящий спрягаемый глагол и исключить всякую связь с последующим, то после корня или глагольной формы вместо thangставится eng (iН.). Таким образом предотвращаются любые недоразумения, для которых могла бы дать повод соединительная природа частицы thang, и последовательность стоящих друг за другом причастий действительно прерывается;pru-engзначит действительно '(я и т. д.) делаю',но уже не 'я есмь делающий', pru-pri:-eng— 'я сделал', а не 'я был делающим'. Собственного значения этого сло- "вечка не сообщают ни Кэри, ни Джадсон. Последний говорит лишь, что оно равноценно (equivalent) глаголу hri (shi) 'быть'. При этом, однако, кажется странным, что оно применяется при спряжении самого этого глагола Ч Согласно Кэри и Хоу, это также падежный показатель генитива: lu-eng'человека'. Джадсон такого значения не приводит Однако эта конечная частица, как уверяет Кэри, ред- ко употребляется в разговоре, да и на письме главным образом встречается в переводах с пали. Последняя особенность объясняется склонностью бирманского к соединению предложения в речи и, напротив, регулярным строением периодов языка — потомка санскрита. Более конкретной причиной того, почему именно переводы с па- 'ли обнаруживают склонность к употреблению этого служебного слова, я полагаю, является тот факт, что язык пали при выражении ''многих времен связывает причастия с глаголом 'быть', после чего ^всегда ставит вспомогательный глагол с некоторыми фонетическими ^изменениями Бирманские переводчики могли, следуя оригиналу, 'Искать эквивалент этого вспомогательного глагола и выбрать engв качестве такового. По этой причине, однако, нельзя считать данное слово не исконно бирманским, заимствованным из пали. Точный перевод палийских вспомогательных форм был невозможен уже потому, что в бирманском глаголе отсутствует обозначение лиц. Особенностью бирманского языка является то, что разбираемая конечная частица может использоваться после всех глагольных форм, кроме футурума. Упомянутая конструкция в пали как будто бы пред- ЭТочтительно встречается в прошедших временах. Однако вряд ли это объясняется природой частиц футурума, поскольку последние без труда допускают после себя thang. Кэри, обращающий похвальное внимание на различение причастных форм и спрягаемого глагола, замечает, что единственные в этом языке формы, в какой-то степени меющие вид этой последней части речи, — это повелительная и вопросительная формы [74]. Но это кажущееся исключение объясняется "ишь тем, что названные формы не могут сочетаться с падежными Показателями, с которыми не могут соединяться характерные для йих частицы, ибо эти частицы завершают форму п соединительное thangпри наличии вопросительных глаголов ставится перед ними с тем, чтобы лучше обозначить их собственную связь с временными частицами.

Свойства, весьма сходные со свойствами рассмотренного выше thang, имеет соединительная частица thau. Но так как здесь для меня важно лишь описать характер языка в целом, я не останавливаюсь на отдельных моментах его сходств и различий. Существуют еще и другие соединительные частицы, которые аналогичным образом, ничего не добавляя к смыслу, приставляются к глагольной форме, вытесняя при этом со своего места частицы thangи thau. Некоторые из них, однако, в других случаях используются как показатели конъюнктива, и лишь в контексте можно определить их конкретное предназначение.

Порядок членов предложения таков, что сначала ставится субъект, затем объект, а в последнюю очередь глагол: „бог землю создал"; „король своему генералу сказал"; „он мне дал". Очевидно, что позиция глагола в этой конструкции не естественная, ибо в последовательности идей данная часть речи помещается между субъектом и объектом. Но в бирманском такая позиция объясняется тем, что глагол, собственно, представляет собой всего лишь причастие, которое само по своей природе требует некоего завершения и к тому же заключает в себе частицу, назначением которой является соединение с чем-либо последующим. Таким образом, эта глагольная форма, не образуя предложения, подобно настоящему глаголу, вбирает в себя все предыдущее и переносит его в последующее. Кэри замечает, что благодаря этим формам язык по мере надобности может вплетать предложения друг в друга, не доходя при этом до конца; он добавляет, что такой стиль в высшей степени характерен для всех чисто бирманских произведений. И чем дальше отодвигается заключительный момент разворачивающегося в виде взаимосплетен- ных предложений рассуждения, тем более тщательно язык должен заканчивать каждое отдельное предложение подчиненным этой цели словом. Эта форма пронизывает и весь язык в целом, отчего определение всегда предшествует определяемому. Таким образом, говорится не рыба находится в воде; пастух идете коровами; я ем рис, сваренный с маслом, но: в воде рыба находится; с коровами пастух идет; я с рисом сваренным масло ем. С этой же целью в конце каждого вводного предложения всегда ставится слово, к которому уже более не требуется никакого определения. Далее, более общее определение регулярно предшествует более частному. Это особенно ясно видно в переводах с других языков. Если в английской библии в Евангелии от Иоанна (21,2) говорится: andNathanaelofСапа inGalilee(„и Ha- фанаил из Каны Галилейской"), то в бирманском переводе порядок слов изменяется и говорится: „Галилеи области Каны города выходец Нафанаил".

Другой способ объединения нескольких предложений заключается в превращении их в части сложения, в котором каждое предложение становится прилагательным, предшествующим существительному. В выражении „Я хвалю господа, который создал все сущее, который свободен от греха, и т. д." каждое из многочисленных подчиненных предложений посредством уже описанного выше'в этой функции слова tbauсвязывается с существительным, которое при этом ставится после последнего из них. Таким образом, все подчиненные предложения помещаются впереди и рассматриваются как одно сложное слово вместе со следующим за ними существительным; глагол („я хвалю") заключает предложение. Правда, для облегчения понимания бирманское письмо отграничивает каждый отдельный элемент длинного сложения специальным знаком препинания. Регулярность такой постановки сама облегчает процесс восприятия структуры периода, для чего в предложениях подобного рода требуется лишь следовать от конца к началу. Только при восприятии на слух необходимо сильно напрягать внимание, чтобы узнать, к чему относятся бесчисленные предпосланные предикаты. Но, по- видимому, разговорный язык избегает столь многосоставных выражений.

Построение бирманского языка таково, что ему вообще совершенно не свойственно располагать отдельные части периодов с должной обособленностью таким образом, чтобы управляемое предложение следовало за управляющим. Он стремится включить, скорее, первое во второе, в результате чего порядок следования, естественно, меняется. Таким образом, здесь целые предложения трактуются как отдельные имена. Чтобы, к примеру, сказать: „Я слышал, что ты продал свои книги", нужно изменить порядок следования элементов: в начале поставить „твои книги", затем поставить перфект от глагола „продавать" и только потом добавить показатель аккузатива, вслед за которым, наконец, необходимо поместить „я слышал".

Если в ходе предпринятого здесь анализа мне удалось правильно определить путь, идя по которому бирманский язык стремится воплотить мысль в речи, то становится видно, что, хотя, с одной стороны, бирманскому не свойственно полное отсутствие грамматических форм, с другой стороны, он не может добиться их правильного образования. Поэтому бирманский язык по своему строению находится между двумя языковыми типами, то есть расположен как бы посередине. Достижению истинно грамматических форм препятствует уже сама первоначальная структура его слова, ибо он относится к типу односложных языков, которым пользуются народы, живущие между Китаем и Индией. Правда, влияние этой особенности словообразования на глубинные основы строения этих языков не приводит непосредственно к тому, что каждое понятие оказывается заключенным в нескольких тесно связанных друг с другом звуках. Но поскольку в этих языках односложность возникает не случайно, а, напротив, удерживается органами речи намеренно и при помощи их индивидуальной ориентации, то с нею оказывается связанным особое выделение каждого слога, что в свою очередь, естественным образом, вследствие вытекающей отсюда невозможности слить воедино суффиксы, обозначающие отношения с материально значимыми словами, затрагивает сокровеннейшие глубины языкового строения. «Нации Индокитая, — говорит Лейден \— вобрали в себя множество слов иали, но приспособили все эти слова к своему специфическому произношению, при котором они каждый слог выделяют как отдельное слово.» Следовательно, это свойство необходимо считать характернейшей особенностью рассматриваемых языков, равно как и китайского, и никогда не забывать о нем при исследовании их строя, а может быть, даже брать за основу, ибо всякий язык исходит из звука. С этим свойством связано и другое свойство, в гораздо меньшей степени характерное для прочих языков, а именно — увеличение разнообразия и умножение словарного запаса посредством различных акцентов *, которые придаются словам. Китайские акценты известны; но некоторые языки Индокитая, в частности сиамский и аннамский, обладают ими в таком большом количестве, что для нашего слуха почти невозможно их правильно уловить и различить. Речь при этом уподобляется пению или речитативу, и Лоу с полным правом сравнивает сиамские акценты с музыкальной гаммой [75]. Эти акценты, помимо всего, обусловливают еще большие и более многочисленные диалектные различия, чем обычные звуки, и утверждается, что во Вьетнаме каждая сколько-нибудь значительная местность имеет свой собственный диалект, и жители соседних мест, чтобы объясниться друг с другом, иногда вынуждены прибегать к письменному языку [76]. Бирманский язык обладает двумя такими акцентами: долгим и мягким, обозначающимся двумя точками, которые ставятся друг над другом в конце слова, и кратким и ломаным, который обозначается точкой под словом. Если добавить сюда еще и произношение, лишенное акцента, то окажется, что одно и то же слово с более или менее различающимся значением может выступать в языке в трояком виде; например: ро 'задерживать; насыпать; переполнять; длинная овальная корзина': рб: 'прикреплять или связывать друг с другом; подвешивать; насекомое; червь'; рб- 'нести, приносить; учить; преподавать; высказывать (например, желание или благословение); быть брошенным во что-либо или на что-либо'; па 'я', па: 'пять, рыба'. Однако не всякое слово обладает этими различными акцентами. Некоторые конечные гласные не принимают ни одного из двух акцентов, другие — только один из них, и в любом случае они характерны лишь для слов, которые заканчиваются на гласный или на носовой согласный. Последнее четко указывает на то, что они суть модификации гласных и неотделимы от последних. Когда два бирманских односложных слова объединяются в словосложении, первое из них не теряет своего акцента, из чего, видимо, можно заключить, что и в сложениях благодаря произно шению слоги отделяются друг от друга подобно самостоятельнымсловам. Часто появление этих акцентов объясняется потребностью односложных языков в увеличении числа возможных звукосочетаний. Но подобный преднамеренный акт вряд ли мыслим. Наоборот, представляется гораздо более естественным то, что эти разнообразные модификации произношения первоначально и исходно были свойственны органам речи и звуковым навыкам народов, что слоги, з целях отчетливости звучания, слышались каждый в отдельности и с небольшими паузами и что именно этот навык препятствовал образованию многосложных слов.

\

Таким образом, односложные языки Индокитая, независимо от предположения о наличии между ними какого бы-то ни было исторического родства, по самой своей природе имеют много общих черт как друг с другом, так и с китайским языком. Я. однако, ограничиваюсь здесь одним лишь бирманским, поскольку в моем распоряжении нет таких пособий по прочим языкам, которые предоставляли бы достаточно данных для исследований, подобных настоящему Относительно бирманского языка следует прежде всего констатировать, что он никогда не видоизменяет звучания корневых слов при передаче их связей и не принимает грамматические категории за основу своих речевых проявлений, ибо, как мы видели выше, бирманский не различает этих категорий в исходной форме слова, но относит одно и то же слово к нескольким из них; этот язык недооценивает природу глагола и даже использует одну и ту же частицу одновременно и при глаголе, и при имени, так что лишь значение слова, а там, где и этого недостаточно, — только речевой контекст позволяют судить о том, какая из обеих категорий имеется в виду. Принцип речевой связности этого языка сводится к обозначению того, какое слово в речи является определением другого. В этом он полностью совпадает с китайским [77]. Достаточно сказать, что, как и в китайском языке, среди бирманских частиц имеется одна, предназначенная лишь для упорядочения конструкций и с этой целью одновременно разъединяющая и связующая. При этом сходство между бирманским thangи китайскимtchiпри таком их употреблении слишком бросается в глаза, чтобы его можно было не заметить [78]. Но, с другой стороны, бирманский все же очень существенно отклоняется от китайского как в отношении своего понимания определения, так и в отношении выразительных средств. Дело в том, что определение, о котором здесь идет речь, включает два случая, и нам весьма важно тщательно отличать их друг от друга: управляемость одного слова другим и способность придания целостности понятию, некоторые аспекты которого являются неопределенными. Слово должно быть ограничено качественно, в оютвотепнш с объемом его значения и его свойствами, и относительно, в соответствии с его каузальностью, то есть зависимостью от других слов или, напротив, зависимостью от него других слов L. Китайский язык в своем строении четко различает оба эти способа и использует каждый из них там, где это действительно требуется. Управляющее слово здесь предшествует управляемому, субъект — глаголу, глагол — своему прямому объекту, наконец, последний — косвенному объекту, если таковой имеется. Здесь, собственно, нельзя сказать, что предыдущее слово придает целостность следующему; скорее, значению глагола придается целостность как субъектом, так и объектом, между которыми он стоит, и то же самое верно для прямого объекта относительно косвенного. С другой стороны, придающее целостность слово должно всегда предшествовать тому, значение которого еще не определено: прилагательное — существительному, наречие — глаголу, генитив — номинативу, — и в этом проявляется принцип, в некотором смысле противоположный предыдущему. Ибо как раз это, еще неопределенное и занимающее второе место, слово является управляющим и по аналогии с предыдущим случаем должно бы было стоять в начальной позиции. Таким образом, строение китайского языка основывается на двух общих, но противопоставленных друг другу законах; и совершенно правильно то, что связь глагола с его объектом недвусмысленно подчеркнута особым его положением, ибо глагол является управляющим в гораздо более важном смысле, чем любое другое слово предложения. Первый закон обусловливает деление предложения на главные члены, второй — на второстепенные. Если бы последнее строилось бы также на основании первого закона, так, что прилагательное, наречие н генитив следовали бы за существительным, глаголом и номинативом, то пострадала бы стройность структуры предложения, проистекающая как раз из описанного здесь противопоставления, да и позиция наречия после глагола не позволила бы четко отличать наречие от объекта; но упорядоченности самого предложения, соответствию его движения внутреннему движению языкового сознания не было бы нанесено никакого ущерба. Наиболее существенно здесь правильно установить понятие управления, а его строй китайского языка придерживается строго, за теми немногими исключениями, которые встречаются в любом языке и влекут за собой большие или меньшие отклонения от обычных правил порядка слов. Бирманский язык практически не различает упомянутые два случая, он соблюдает, собственно говоря, только один закон порядка слов и пренебрегает как раз самым важным.

Ведь хотя здесь субъект предпосылается объекту и глаголу, последний все же следует за объектом. Такая перестановка делает более чем сомнительным то, действительно ли постановка субъекта на первое место преследует цель представить его в качестве управляющего члена, а не просто в качестве члена, придающего целостность последующим. Управляемый объект очевидным образом рассматривается как придающее целостность определение глаголу, который, будучи сам неопределенным, следует за полным перечислением определений в виде субъекта и объекта и завершает предложение. Само собой ясно, как это видно из приведенных выше примеров, что субъект п объект в свою очередь присоединяют к себе спереди придающие каждому из них целостность дополнительные определения.

Такое различие бирманского и китайского строя явно объясняется правильной трактовкой глагола в китайском языке и несовершенной — в бирманском. В строении китайского языка обнаруживается ощущение истинной и специфической функции глагола. Ставя глагол в середину предложения, между субъектом и объектом, язык указывает, что глагол главенствует и является душой всего речеобразования. Даже будучи лишенным звуковых изменений, он уже благодаря своей позиции оживляет и приводит всю фразу в движение так, как это подобает глаголу, осуществляя тем самым актуальное полагание языкового сознания или по меньшей мере проявляя внутреннее ощущение этого полагания. В бирманском же дело обстоит совершенно иначе. Здесь глагольные формы колеблются между спрягаемым глаголом и причастием, но по своему материальному значению представляют собой последнее и не могут стать формальными, поскольку язык не обладает специальной формой для глагола и его существенная функция не только не находит никакого выражения в этом языке, но у самих говорящих отсутствует сколько бы то ни было живое ощущение настоящей природы глагола, как это видно из своеобразного построения так называемых глагольных форм и их очевидного сходства с именем. Если принять во внимание, что бирманский глагол характеризуется гораздо большим, чем китайский, числом частиц, отличающих его от имени, то кажется тем более удивительным, что ему все же отказано в роли настоящей языковой категории. Бесспорно, это явление объясняется еще и тем, что бирманский язык обозначает глагол лишь в модификациях, которые могут восприниматься материально, и не сообщает ему чисто формальных характеристик. Китайский язык редко прибегает к такому материальному обозначению, часто вовсе воздерживается от него, но благодаря правильному порядку слов обнаруживает незримо присутствующую в речи форму. Можно было бы сказать, что чем меньше у него внешней грамматики, тем в большей степени ему присуща внутренняя. Если его пронизывает грам- матичность, то лишь логически правильная. Она упорядочила язык в самом начале и в ходе использования столь правильно настроенного инструмента должна была получить дальнейшее развитие в народном духе. Против только что сказанного можно возразить, что и флективные языки совсем не редко ставят глагол после объекта и что бирманский язык, подобно последним, обозначает падежи имени специальными частицами. Но поскольку последний во многом другом отчетливо демонстрирует отсутствие ясного представления о частях речи и в своих словосочетаниях стремится лишь к взаимной модификации слов, то все же нельзя отрицать, что в основе его лежит принцип, игнорирующий истинную сущность синтаксиса. Это доказывается также и тем постоянством, с каким он все время отсылает свой так называемый глагол в конец предложения. Черта эта особенно бросается в глаза, так как вторая из приведенных выше причин, заключающаяся в том, что язык этот должен иметь возможность добавления к глагольной форме нового предложения, ясно показывает, что бирманский язык не обладает ни собственной природой построения периодов, ни необходимой для этого глагольной энергией. Здесь явно недостает частиц, которые, подобно нашим союзам, посредством переплетения предложений придавали бы периодам жизненность и разнообразие. В этом отношении китайский язык, и здесь следующий общему закону порядка слов и, как ив случае с генитивом и номинативом, помещающий определяющее и дополняющее предложения ггеред модифицируемым, далеко превосходит бирманский. В последнем предложения следуют друг за другом как бы по прямой линии. Но и в таком виде они редко связываются друг с другом при помощи соединительных союзов, которые, подобно нашему союзу „и", способствовали бы сохранению самостоятельности каждого предложения. Они соединяются, скорее, таким образом, что их материальное содержание взаимно переплетается. Это видно хотя бы уже по обычному использованию в конце каждого из таких следующих друг за другом предложений частицы thang, которая, обобщая предыдущее, всегда сразу применяет его для понимания последующего. Очевидно, что это должно приводить к некоторой неуклюжести и, кроме того, неизбежному утомительному единообразию.

В том, что касается средств обозначения порядка слов, оба языка сходны тем, что используют как позицию, так и особые частицы. Бирманскому языку, собственно, не нужны столь строгие законы порядка слов, так как большое количество частиц, обозначающих отношения, в достаточной мере обеспечивают понимание. Все же он весьма добросовестно сохраняет принятый некогда порядок и лишь в одном отношении не до конца последователен, позволяя прилагательному стоять перед или после существительного. Но из того, что в нервом из этих случаев всегда необходимо добавление частицы, нужной для определения порядка слов, видно, что собственно естественной считается лишь постпозиция прилагательного, и это нужно рассматривать как следствие того обстоятельства, что прилагательное и существительное вместе образуют композит, изменение которого по падежам (полностью отсутствующее у прилагательного в препозиции) следует считать относящимся к существительному, значение которого модифицируется прилагательным. Что же касается композитов — именных и глагольных, — то для них в бирманском характерна постановка на первое место с. ова, служащего родовым понятием, а на второе — специфицирующего и более общего слова (в том смысле, что оно может быть употреблено при нескольких родовых понятиях). Так образуются глагольные наклонения, многочисленные названия рыб, имеющие в качестве первого компонента слово „рыба" и т. д. Если в других случаях бирманский язык избирает как будто бы противоположный путь и, например, названия ремесленников образует прн помощи общего слова „изготовлять", которое помещается на второе место после названий их инструментов, то остается сомнительным, действительно ли здесь налицо другой метод или же всего лишь другая точка зрения на то, что в данном случае является родовым понятием. Точно так же в сложениях с постпонированным прилагательным последнее трактуется как специфицирующее то родовое понятие, которое ему предшествует. Китайский язык и здесь остается верен своему общему закону: слово, к которому должно быть отнесено более специальное определение, и в композите ставится на последнее место. Если глагол „видеть", правда неким малоестественным образом, используется для образования пассива или, скорее, вместо него, то он ставится перед главным понятием: „видеть убивать", то есть „быть убитым". Поскольку увидеть можно весьма много вещей, слово „убивать", собственно, должно бы было стоять вначале. Однако обратный порядок слов показывает, что „видеть" нужно мыслить как модификацию последующего слова, следовательно, как спецификацию убийства, и, таким образом, странное на первый взгляд выражение содержит остроумное и тонкое обозначение грамматического отношения. Аналогичным образом строятся сложения „земледелец", „книжная лавка" и т. п.

Бирманский и китайский языки похожи друг на друга тем, что при построении предложений помогают порядку слов частицами. Похожи они также и тем, что используют некоторые из этих частиц лишь для обозначения конструкций таким образом, что ничего не прибавляется к материальному значению. Но как раз в этих частицах и заключается тот поворотный пункт, благодаря которому бирманский язык отходит от китайского и проявляет собственный характер. Забота о том, чтобы обозначить отношение, в котором одно слово должно находиться с каким-либо другим, при помощи промежуточных понятий, способствует увеличению числа этих частиц и сообщает им некоторую, хотя и не вполне систематическую, завершенность. Бирманский язык, кроме того, обнаруживает также стремление сблизить эти частицы с корневым словом теснее, нежели с другими словами предложения. Конечно, при произношении, разделяющем слоги, и в соответствии с духом языка в целом здесь не может существовать настоящего словесного единства. Однако мы видели, что в некоторых случаях слово может вызывать изменение начального согласного другого слова, непосредственно к нему приставленного, и что в глагольных формах конечные частицы thangи engприводят к объединению в одно целое корневого слова и следующих за ним глагольных частиц. В одном-единственном случае происходит даже стяжение двух слогов в один, что само по себе уже чуждо китайскому языку, так как могло бы быть обозначено только при фонетическом характере письма. Некоторое ущемление истинной природы суффиксов обнаруживается также в том, что даже те частицы, которые могли бы рассматриваться как определительные прилагательные, как, например, показатели множественного числа, никогда не предшествуют корневому слову, по всегда следуют за ним. В китайском языке для различных плюральных частиц принят либо тот, либо другой способ постановки.

Наши рекомендации