Рихард Вагнер. Пять писем к Матильде Везендонк

Опубликовано Multilingua http://wagner.su/node/1146

Вагнер не хотел, чтобы его письма к Матильде Везендонк попали к нам в руки. Не потому, что в них есть что-то компрометирующее, а потому, что в них есть слишком личное и глубокое. Но мертвые знаменитости себе не принадлежат, и судьбе было угодно распорядиться иначе, причем странным образом. После смерти Вагнера его жена Козима оказалась наследницей авторских прав на все его труды, в том числе на всю его корреспонденцию. Судя по всему, она уничтожала то, что он сам не хотел оставлять после себя. Но Козима и ее дети единственный раз в жизни отказались от унаследованных авторских прав, а именно, от прав на письма Вагнера к Матильде. Более того, сын Вагнера Зигфрид навестил уже престарелую г-жу Везендонк и очень любезно подтвердил этот отказ. Письма были изданы в 1904 г., после ее смерти, и их набралось на целую книгу (http://www.archive.org/stream/richardwagnerma00wagn#page/n0/mode/2up)

Исследователь-биограф и просто интересующийся, прочитав всю книгу этой переписки, может испытать чувство радостной удовлетворенности: ожидания себя оправдали. Это действительно была удивительная история, и чувства, из которых родились “Тристан и Изольда”, были так же необычны, как необычна и сама эта музыкальная драма.

Под этим не следует понимать, что эти годы переписки были эдакой сплошной Тристановой ночью лет на тридцать. Может показаться интересным и то, как они писали друг другу, живя в “ненавистном дне”. Платонический экстаз сменился дружбой, и хотя Вагнер, как всегда, пишет в режиме монолога, все же его муза Матильда для него куда более реальное человеческое существо, чем иные музы для иных авторов.

Прочитавший полностью всю эту дошедшую до нас переписку найдет ответы на некоторые вопросы, но взамен получит другие, на которые ответить пока нет возможности. Однако в самом главном сомнений не остается. В чем же именно?

1. Несомненно, это чувство было взаимным. Достаточно почитать те немногие включенные в издание 1904 г. письма Матильды к Вагнеру, которые до нас дошли. Кроме того, это явствует из многочисленных упоминаний в письмах самого Рихарда о событиях, происходивших, в частности, между супругами Везендонк.

2. Матильда Везендонк – незаурядная, глубокая натура. Ей удалось рано понять то, что мало кому дано понять даже в зрелости.

3. Их отношения действительно были и остались полностью платоническими. Каким бы скучным или неправдоподобным это утверждение ни казалось нынешним популяризаторам, это было так. Так что те, кому доведется посмотреть, например, столь же красивый, сколь и лживый сериал Тони Пальмера о Вагнере “Wagner – Complete Epic”, пусть не верят глазам своим. И опять же, достаточно почитать книгу писем. Так не пишут, если “что-то было”.

Здесь приводятся в переводе всего пять писем (пусть читатель сам догадается, почему именно пять), не самых интересных, но зато отражающих развитие отношений и событий вплоть до отказа Вагнера от “Прибежища”, дома рядом с Везендонками, повлекшего расставание с Матильдой и отъезд из Швейцарии. Эту потерю “Прибежища” Вагнер, судя по всему, считал самой большой трагедией своей жизни. Дальше тон писем менялся волнами, от мрачного-экстатического до вполне уже трезвого. После “ты” они опять перешли на “вы”, из “моего возлюбленного ангела” Матильда превратилась в “дорогую подругу”. Несколько раз Вагнер срывается, признается, что ему тяжело дается это его отречение. Несколько раз он уверенно заявляет: “Bот, наконец, теперь я по-настоящему победил Bолю и Mир”. Стиль Вагнера местами невыносим для современного вкуса, настолько он кажется выспренным и витиеватым. Но что поделаешь, в те времена так писать было еще допустимо, хотя Вагнер даже для тех времен слишком драматичен в эпистолярном жанре. Но содержание многих его писем очень интересно. Некоторые из них – настоящие философские трактаты. Есть письма, в которых можно найти ответы на вопросы об отношении Вагнера к искусству, к своей роли в нем и тому подобному. Есть письма, подробно раскрывающие его творческие планы. В целом вся письменная история отношений начинается короткими записками и ими же кончается. Грустно то, что отношения между Вагнером и Матильдой так охладели после не совсем понятного эпизода 1864 г., когда Везендонки отказались приютить его, сбежавшего от очередных кредиторов и оказавшегося опять бездомным. Но полностью отношения не прекратились. Его последняя записка Везендонкам, дарственная надпись от 13 мая 1875 г. из Байройта, заканчивается фразой “А все же боги погибли!”.

Итак, дорогие вагнерианцы и просто интересующиеся, у вас есть возможность ознакомиться с пятью образцами “эпистолярного Вагнера” (перевод с немецкого и комментарии мои ).

***

1.

17 марта 1853 г., Цюрих

Написано еще задолго до того, как Рихард с Минной обустроились в “Прибежище” рядом с Везендонками. Вагнер не был большим любителем светских приемов у Матильды.

Высокочтимая госпожа!

Господь избавит Вас в будущем от моей грубости. Вы ведь понимаете теперь, что не из пустого сумасбродства я часто принимал Ваши любезные приглашения с таким отвращением, а потому что знал, что мое дурное настроение будет так же мучить моих доброжелателей, как оно мучит меня самого. В будущем я буду отказываться более решительно, да и как может быть иначе после вчерашнего? Так что будьте уверены: если это произойдет, то только затем, чтобы предстать перед Вами в лучшем свете и заслужить Ваше прощение.

Надеюсь услышать завтра от Вашего супруга, что, по крайней мере, Ваше столь дорогое нам самочувствие не ухудшилось еще более из-за моего необузданного языка. С этим сердечным пожеланием, в надежде на Вашу снисходительность, остаюсь Ваш

Рихард Вагнер

***

7 апреля 1858, Цюрих

Это длинное письмо не вошло в основной сборник. Оно было обнаружено в другом, не в Матильдином собрании. Это то самое, роковое письмо, которое перехватила жена Вагнера Минна и после которого разразился скандал. Не совсем понятно, почему, если принять во внимание содержание письма, посвященного в основном гётевскому “Фаусту”. Минна Вагнер, прочитав это послание, в котором, скорее всего, мало поняла, направилась к г-же Везендонк и обвинила её в том, что она “отбивает у неё мужа”. Минна “пригрозила” и тем, что могла бы пойти с этим письмом прямиком к г-ну Везендонку. Между тем у Матильды от её мужа Отто секретов не было. Матильда была весьма шокирована как тоном, так и содержанием речи г-жи Вагнер, но не сказала ей в ответ ни одного грубого слова.

Г-же Матильде Везендонк,

прямо из постели -

Утренняя исповедь.

Нет, нет! Не его я ненавижу, а себя! За то, что мое бедное сердце опять поддалось такой слабости! Стоит ли ссылаться на мое дурное самочувствие и проистекающие из него возбудимость и раздражительность? Впрочем, попробую.

Позавчера в полдень мне явился ангел (этот “ангел” - не Матильда, а “настоящий” ангел, который являлся Вагнеру и которому от молился о вдохновении- прим.перев.). Он приветил и благословил меня. И так мне стало радостно, так хорошо, что вечером мне захотелось общества друзей. Я хотел поделиться с ними своим счастьем, и знал, что я был мил и любезен.

И вдруг я слышу, что прислуга не решилась передать тебе мое письмо, потому что у тебя сидит этот господин (де Санктис, итальянец, приятель Везендонков, дававший Матильде уроки итальянского – прим. перев.). Твой муж тоже счел это неуместным. Я прождал напрасно, а под конец еще имел удовольствие принять г-на фон Маршалла, который уселся у нас на целый вечер и каждым своим словом внушал мне страшную ненависть к итальянцам всего мира. Счастливчик этот де Санктис! Разлучил меня с моим ангелом! И чем, какими дарованиями? Да никакими, только благодаря твоему терпению!

Я не могу поставить ему в упрек, что он так серьезно к тебе относится, ведь так относится к тебе всякий, кто имеет с тобой дело. А я, как всерьез принимаю тебя я! Вплоть до мучений. Я сидел и думал: ну почему она так лелеет эти педантические условности, эти оковы? И зачем ей итальянский? Что ж, на это мне было легко ответить. И чем яснее становился мне ответ, тем больше я досадовал на обидчика. Потом я видел сон, в котором де Санктис слился с Маршаллом, и из них двоих получился образ, воплотивший для меня всю убогость мира. Так прошла ночь.

Утром я взял себя в руки и от всего сердца помолился моему ангелу. И эта молитва была – любовь! Из глубин моего духа восходящая радость любви, источник моего спасения! Затем пришел день с его дрянной погодой, отказавший мне в радости побыть в твоем саду. Работа тоже не клеилась. Так и длился этот день, в борьбе между унынием и тоской. А когда я особенно по тебе тосковал, между нами как бы все время вырастал этот скучный педант, который похитил тебя у меня. И я ничего не мог с собой поделать: я его ненавидел. Ах я несчастный! Я просто должен был тебе это сказать, иначе было просто невыносимо. Но все это довольно мелко, и поэтому я заслужил соразмерное наказание. И оно не заставило себя ждать. На следующий день я пришел, как положено, к чаю, с намерением быть любезным с де Санктисом, говорить по-французски, так, чтобы все были довольны.

И что? Что за дурацкий спор о Гёте вышел вчера? То, что Гёте стал образцом филистерского приспособленчества к миру, есть, в конечном итоге, результат его непонимания. Однако тот факт, что это вообще могло случиться, заставляет меня сохранять настороженность по отношению и к нему, и к его издателям и исправителям в особенности. Понимаешь, я не хотел поначалу никому возражать, особенно тебе, с твоими восторгами по поводу “Фауста”. Но опять и опять выслушивать, что Фауст – самый значительный человеческий тип, когда-либо созданный поэтом! Это меня (совершенно по-идиотски!) разозлило. Я не могу позволить, чтобы те, кто мне дорог, обманывались в этот вопросе. Неприятие Фаустом мира имеет причиной одно из двух. Если это – знание мира, то Фауст жалок, когда он, преобразившись, бросается в этот презренный мир, неся при этом большие потери. Тогда он в моих глазах – один из тех человеконенавистников, единственное честолюбие которых заключается в том, чтобы обманывать людей и заставлять их собой восхищаться. Или же, как это и есть на самом деле, Фауст – всего лишь ученый-мечтатель, не прочувствовавший, что существует мир настоящий, не книжный. Но тогда он – всего лишь односторонний калека, и тогда прекрасно, что он отправляется в мир учиться. И он научился, чему нужно, при первой же, такой прекрасной, возможности. Это была любовь Гретхен.

Но, однако, с каким удовольствием Гёте вызволяет его из глубин, открытых ему этой любовью! Он позволяет ему одним прекрасным утром полностью забыть всю эту историю, и все для того, чтобы перед объективным взором героя-наблюдателя явился и прошел мимо, наиприятнейшим для него образом, настоящий большой мир: мир античного искусства и мир практический, трудовой. Так вот, для меня этот Фауст – это упущенная возможность, причем возможность обретения святости, не менее. Это в конце концов чувствует и он сам, седой грешник, который в последней эффектной сцене явно пытается наверстать упущенное, когда ему больше не стыдно, а очевидно радостно припасть к груди ангела и полностью возродиться к новой жизни. Вот это, я считаю, действительно хорошо, и Гёте для меня всегда будет великим поэтом, потому что он всегда правдив и не может иначе. И пускай называют это объективностью, когда субъект, вместо того, чтобы принять в себя объект, т.е. мир (что возможно только через деятельнейшее сострадание), всего лишь демонстриует себе его, т.е. погружается в него созерцательно, а не сочувственно (имеется в виду эстетическая теория Шопенгауэра – прим.перев.). Ведь если бы он погрузился в него сочувственно, то он сам бы стал миром, а это - дело святого, а не автора “Фауста”, ставшего под конец жизни идеалом филистеров!

Что меня в Гёте радует, так это то, что он всегда чувствовал сомнительность своих склонностей и не находил удовольствия в том, как он упорно удерживался от выражения глубокого сострадания. И, повторяю, Гёте для меня – подарок природы, который, как мало какой другой, учит меня познавать мир. Он сделал всё, что мог, хвала ему! Но делать благороднейший тип человека из его нытика-Фауста? Это все оттого, что если глубоко проникнуть в проблему бытия, мир становится страшен. Людям нравится, что Фауст отшатнулся и закрылся, когда он не захотел принять мир таким, каков он есть. Да чтоб вы все знали, его проводником с этого самого момента и мог стать только Мефистофель. И этим Гёте заставляет вас понять, что вы все время будете мучимы духом лжи после того, как милая спасительница Гретхен отвернется от вас. Гёте это знал, но и вам это тоже следует знать!

Что за чупуху я мелю! Что это – охота к монологам или радость говорить с тобой? Да, с тобой! Но когда я вижу твои глаза, я не могу больше говорить; все, что я хотел сказать, становится неважно! Понимаешь? Мне все начинает казаться несомненным, верным, и появляется такая уверенность в себе, когда на меня глядят эти чудные, святые очи, в которых я утопаю! И нет больше ни объекта, ни субъекта, все одно, все едино, глубокая, безмерная гармония! О, тогда наступает покой, и в этом покое – высшая, совершенная жизнь. Безумен тот, кто хочет завоевать мир и покой, находясь вне мира. Только слепой не узнал бы твоих очей и не обрел бы в них свою душу. Только внутри нас, в глубине, обитает благодать. Говорить, объясняться, спорить с тобой я могу, только если я тебя не вижу, или если мне видеть тебя не позволяют. Будь ко мне снисходительна и прости мне мое вчерашнее ребячество, как ты его совершенно правильно назвала.

Погода, кажется, улучшилась. Сегодня пойду в сад. Хотелось бы хоть на минуту увидеть тебя одну.

Вся моя душа – утренний привет тебе.

(здесь и в следующих письмах подпись отсутствует – прим.перев.)

***

3.

2 июля 1858, Цюрих

Эта небольшая записка была написана, когда после скандала повисла тяжелая тишина и обмен семейными визитами между виллой Везендонков и домиком -”Прибежищем” прекратился. Впрочем, скандалы продолжались в доме, где жили Вагнеры, но Рихард, тем не менее, упорно работал над “Тристаном и Изольдой”. Это не первое, но самое трогательное упоминание о “Тристане”.

Здесь и далее Вагнер обходится без обращений.

Как чудно рождение чада нашей скорби, нашего Тристана! Значит, мы все-таки должны были жить? Можно ли требовать от кого-то, чтобы он отказался от своих детей?

Боже, помоги нам, бедным!

Или мы слишком богаты?

И должны помогать себе сами?

***

4.

6 июля 1858, Цюрих

Это Вагнер написал после своего решения уехать из “прибежища” и расстаться с Матильдой.

Четверг, утро.

Конечно, ты не думала, что я оставлю без ответа твоё удивительное, прекрасное письмо? Или я должен был отказаться от права воздать должным за твоё благородное слово? Но как как я мог тебе воздать достойным тебя образом?

Чем, если не полной победой над всяким желанием, над всяким вожделением, могли закончиться противостояния, которые мы выдержали?

Когда я месяц назад сообщил твоему мужу о своем решении прервать всякое личное общение с вами обоими, я отрекся от тебя. Но я не был еще полностью чист. Я всего лишь чувствовал, что либо полный разрыв, либо полное соединение с тобой могут оградить нашу любовь от грубых посягательств этих последних дней. Поэтому рядом с чувством необходимости разрыва было если не желание, то мысль о возможности соединения. В этой мысли по-прежнему таилось то судорожное напряжение, которое было не под силу нам обоим. Я подошел к тебе, и нам обоим стало ясно, что эта вторая возможность – святотатство, о котором нельзя даже думать.

Тем самым необходимость нашего отречения приобрела новое качество: судорожность уступила место чувству нежного примирения. Последние следы эгоизма исчезли из моего сердца, и мое решение вновь навестить вас с Отто было победой чистейшей человечности над последним порывом себялюбивого вожделения. Мне хотелось только мириться, успокаивать, утешать, ободрять и тем самым самому себе приносить то единственное счастье, в котором мне еще не отказано.

Такой ужасной глубины, как в последние месяцы, я не знал еще никогда. Все прежние впечатления в сравнении с этими – бессодержательны. Потрясение, пережитое мной в результате этой катастрофы, должно оставить во мне глубокий след. Если что-то и могло усугубить серьезность моего настроения, так это состояние моей жены. В течение последних двух месяцев я каждый день был готов к известию о ее внезапной кончине. Врач был вынужден дать мне понять, что это возможно. Всё вокруг меня дышало могилой; в воспоминаниях и в мыслях о будущем – всюду мой взгляд сталкивался с образом смерти. Жизнь как таковая потеряла для меня всю свою прелесть. Мне бы хотелось быть как можно мягче с моей несчастной женой, но, тем не менее, пришлось принять решение о том, что нашему только что основанному последнему семейному очагу больше не быть. И мне пришлось сообщить ей об этом решении, приведшем её в великое замешательство.

Представь же себе мои чувства, когда я сейчас, в эту чудную летнюю пору, вновь увидел мое бывшее жилище рядом с вами, это прибежище, будто созданное целиком и единственно для меня! Предаставь себе, как я утром шел через сад, смотрел на буйное цветение растений, слушал пение славок, гнездящихся в розовых кустах. И что означало для меня сняться с этого последнего якоря, ты несомненно поймешь, ты, как никто другой, знающая мою душу.

Ты говоришь, что если я уже однажды бежал из мира, то могу теперь вернуться обратно? Теперь, когда во мне всё до крайности нежно и уязвимо, когда я совершенно отвык от всякого соприкосновения с миром? Даже моя последняя встреча с великим герцогом Веймарским показала мне как никогда ясно, что я могу творить только при условии полнейшей независимости. Мне пришлось в самой дружественной форме отказаться от принятия любых обязательств, даже по отношению к этому весьма симпатичному властелину.

Я не могу, не могу снова повернуться к миру лицом. Надолго поселиться в большом городе для меня теперь немыслимо. И как мне думать о создании нового прибежища, нового очага, после того, как я оставил в руинах этот, которым едва успел насладиться, и который здесь, в этом раю, подарил мне дружбу и чистейшую любовь? О, нет! Для меня это равносильно погибели.

С этими ранами в сердце я не могу пытаться создать себе новую духовную родину!

Дитя моё, только одно спасение я могу себе помыслить, и оно внутри меня самого, а не во внешнем мире. Оно зовется – покой! Успокоение тоски! Истребление всякого желания! Благородное, достойное преодоление! Жизнь для других, для других – в утешение нас самих!

Теперь ты знаешь весь серьезный, решительный настрой моей души. Он определяет всё мое отношение к жизни, всё будущее, всё, что мне близко, - и моё отношение к тебе, моему самому дорогому существу. Позволь мне на обломках этого мира вожделений осчастливить тебя!

Знай, никогда в жизни, ни в одних отношениях я не был навязчив, а, скорее, был преувеличенно щепетилен. Но теперь я хочу в первый раз показаться навязчивым и попросить тебя не волноваться обо мне. Я не буду часто навещать вас с Отто, потому что вы должны будете видеть меня только бодрым и спокойным. Я уже приходил в твой дом в муке и тоске, и приносил беспокойство туда, где хотел получить утешение. Это не должно повториться. Так что если ты меня долгое время не увидишь – тихо молись за меня! И знай тогда, что я страдаю. Ну а если я появлюсь, то будь уверена, что я несу в ваш дом прекрасный дар моего духа, дар, который, возможно, достался только мне, так много добровольно претерпевшему, и которым я хочу поделиться.

...........................

Дитя моё, последние месяцы заметно посеребрили волосы на моих висках. Во мне звучит голос, зовущий меня к покою, тосковать по которому я много лет назад заставил моего Летучего Голландца. Тоска по духовной родине, а не по наслаждениям любви! Только чудная, верная женщина могла завоевать ему эту родину. Так посвятим же себя этой прекрасной смерти, которая хоронит и утихомиривает всю нашу тоску, все наши страсти! Устремимся туда, с твердым проясненным взглядом, с божественной усмешкой, как и надлежит победителям! И никто не должен понести поражение, когда мы победим!

Прощай, мой милый, святой ангел!

***

5.

9 октября 1858 г., Венеция

Это послание из дневника, который Вагнер вел в Венеции для Матильды. Её стихотворение из цикла “Пять песен”, которое он здесь цитирует - “Остановись” (Stehe Still).

Вот я и приступил – к чему?

У меня были только карандашные наброски наших песен, совершенно сырые и такие неразборчивые, что я боялся их полностью забыть. Поэтому я принялся наигрывать их для себя и тем самым восстанавливать в памяти. Затем я их старательно переписал. Поэтому не присылай мне своих записей, у меня есть собственные.

Пробный камень брошен. Эти песни – лучшее, что я сделал, мало что из моих работ можно будет поставить рядом с ними.

“Упал покров святой Природы...” -

У меня было большое искушение заменить слово “святой”. Мысль верная, но выражена неправильно. Природа сама не по себе нисколько не святая, она становится таковой, только когда она себя превозмогает и от себя отрекается. Но ради тебя я оставляю это слово.