Слово и тело постмодернизма: от феноменологии невменяемости к метафизике свободы 11 страница

[40] Это явно перекликается с мыслью Канта о том, что склонность к метафизике неодолима в человеческом интеллекте.

[41] Это может быть ткань, сработанная на ткацком станке, пройденные машиной километры пути, материал, отформованный прессом и др.

[42] Философ предупреждал: «Меня нужно читать медленно, как читаю я сам». В самом деле, только так схватываешь мысль. Эта рекомендация философа перекликается с его замечанием: в философских гонках выигрывает тот, кто позже всех приходит к цели. По его мнению, девизом для читателя философского текста должно было бы быть: Не торопись!

[43] В данном случае это вопрос не столько перевода, сколько интерпретации, хотя к недопониманию мог подталкивать и перевод: один из первых читателей Трактата, Б.Рассел, в той или иной мере воспринимал текст в «зеркале» родного ему английского языка. Возможно, немалую роль в разночтениях – при освоении Трактата философским сообществом – сыграло полноправное существование наряду с авторским, немецким, текстом (1921), его английской версии (1922) и тесная связь философской – педагогической, исследовательской – деятельности Витгенштейна с Англией (1911–1914 и 1929–1951), значительное влияние его идей в англоязычном мире. При том что он не вполне свободно владел английским языком и не всегда мог (тому есть документальные свидетельства) разъяснить, как точнее выразить его мысль по-английски.

[44] С точки зрения перевода это связано с четким разграничением и соотнесением терминов: Sachverhalt, Sachlage, Tatsache.

[45] Это – характерные метафоры Витгенштейна: язык вуалирует, переодевает мысли, заставляя нас принимать фразы не за то, что они есть на самом деле.

[46] Вспомним о названии упомянутой статьи Карнапа. Она начинается со слова Uberwindung – устранение, преодоление (и относится это к фразам метафизики, которые и характеризуются как бессмысленные, засоряющие науку, подлежащие удалению).

[47] См.: Козлова М.С. О переводе философских работ Л.Витгенштейна (Ответ на реплику) // Путь. 1995. № 8. С. 391–401; разд.: Особого рода фразы.

[48] Как не выявлены и варианты его разных прочтений – слитно с приставкой «бес» и с мысленно добавляемым дефисом (бес-смысленный) и др.

[49] В данном случае создается впечатление, что философ, как бы играя с читателем, подталкивает его к формуле: философское утверждение бессмысленно, но не бессмысленно.

[50] Ср. высказывание Г.Когена: «Философия – это не доктрина, а критика». Мнение же о позитивистском характере концепции Трактата сегодня уже преодолено немалым число исследователей.

[51] Т.е. мысли часто бывают «ряжеными», переодетыми в одежды, характерные для мыслей совсем иного рода. В результате их принимают не за то, что они есть. Возникает неимоверная путаница.

[52] Скажем, такие: «Каковы конечные составные части реальности?», «Может ли машина мыслить?», «Можно ли измерить время?», «Возможно ли иметь неосознанные мысли, чувства?», «Возможно ли пережить чувственный опыт другого человека?», «Возможен ли персональный язык?» – Примеры вопросов взяты из «Философских исследований» Витгенштейна, где конкретного материала значительно больше, чем в Трактате.

[53] Кстати, философ использует здесь характерный прием концептуального прояснения – изменение смыслового акцента: решение – разрешение (трудности), выход из тупиковой ситуации.

[54] Или, как любят говорить сегодня, их ментальность.

[55] Но верно и обратное: нам ясно, как реально обстоит дело (в случае истинности предложения), если ясен смысл предложения. Т.е. это аналитическая фраза, напоминающая математическое уравнение, где левая и правая части по сути эквивалентны и вполне могут меняться местами.

[56] Напоминаю еще раз о расширительном понимании в текстах Витгенштейна слов «естествознание», «естественные науки». Они, по сути, означают любое знание, основанное на фактах, на изучении того, что реально есть или было, «естественную историю людей» и др. Т.е. речь идет о конкретно-научном знании вообще, фактуальном по природе, т.е. базирующемся на отдельных фактах и их суммировании, обобщении.

[57] В этой связи вспоминается английский анекдот о ребенке, долго не проявлявшем никаких навыков речи, но вдруг заявившем, что пригорели гренки. На возглас родителей: «Так ты умеешь говорить, почему же так долго молчал?», – ребенок ответил: «До сих пор все шло нормально».

[58] Здесь слышен мотив Ницше: «Человеческое, слишком человеческое!» – Правила не являются «божественными сущностями» (в духе Платона), но устоявшейся практикой.

[59] Философские фразы-правила « вклиниваются» в рассуждение как ступеньки для перехода к следующей его стадии. Так при решении задач или доказательстве теорем, переходя к следующему шагу рассуждения, мы напоминаем себе о правиле, фундирующем такой переход (например: «если две величины порознь равны третьей, они равны между собой»). Подобных правил-ступенек очень много и чаще всего, уже освоившись, мы не произносим их в развернутом виде и вслух.

[60] Новые методы логического анализа (теория описаний, идея и метод теории логическеих типов и др.) позволили Расселу «навести порядок» и вывести, освободить математику из «логического ада». Эйфория продолжалась в течение двух десятилетий, – до тех пор, пока Курт Гедель не разрушил иллюзию самой возможности «логического рая» в математике.

[61] Этот парадокс изложен в «Философских исследованиях», а также в «Замечаниях по основаниям математики».

[62] К такой уловке иногда прибегают дети: совершив, например, досадную ошибку в игре, они говорят, что играют в эту игру так (что для них это является правилом). Понятно, в этом проявляется еще не устоявшееся чувство логики языка.

[63] Он широко известен и вызвал международную дискуссию, стимулом для которой стала работа С.Крипке.

[64] Кстати, метод языковых игр в действии выступает в этом и многих других случаях как метод спекулятивной (умозрительно-экспериментальной) антропологии.

[65] Платон, например, предостерегал против введения законов, идущих вразрез с укорененными традициями, обычаями народа.

[66] Иное дело ловушки реальные, – представим себе, цвета дорожных сигналов (красный и зеленый) резко, по приказу начальства, меняют значение на прямо противоположное.

[67] А это весьма типичное затруднение. Подобных примеров можно привести много.

[68] В этой рекомендации Витгенштейна улавливается мотив Ницше.

[69] Одним из примеров этого может быть расхождение юридических норм и практики в вопросах авторского права, известное многим на личном опыте.

[70] Теорема К.Геделя о принципиальной неполноте формализованных систем типа «Principia Mathematica» Рассела и Уайтхеда.

[71] Запутаться «как птица в силке» – если воспользоваться метафорой Гоббса, или: «как муха в мухоловке» (Витгенштейн).

[72] Это стало понятно, в частности, благодаря работам К.Геделя начала 1930-х годов.

Автономова Н.С.

Мишель Фуко и его книга «Слова и вещи»

http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000550/index.shtml

Автономова Н.С. Мишель Фуко и его книга Слова и вещи. 1994. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.- СПб., 1994.- С.5-23. Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой Вступительная статья Н. С. Автономовой, СПб., A-cad, 1994 Печатается по изданию: Мишель Фуко СЛОВА И ВЕЩИ. Археология гуманитарных наук (Для научных библиотек) М., «Прогресс», 1977.

План анализа для аннотации (представлен в таблице-вопроснике):

1) возможности, границы и критерии познания действительности в новых условиях современности: постепенная «децентрация человека в мире»; ниспровержение иллюзии познания в гуманитарном знании;

2) французский структурализм как отзыв на социальный запрос 60-х, отличительные особенности задачи;

3) основные установки и исследовательские задачи работы М.Фуко «Слова и вещи»; суть понятия «эпистема»;

4) виды эпистем в Новое время: ренессансная эпистема, классическая эпистема, современная эпистема; их характеристики;

5) «проблема человека в истории» с точки зрения Фуко как «исчезновение человека», как «смерть человека»;

6) понятия «дискурс» и «дискурсивные практики» в концепции Фуко;

7) смысл названия работы М. Фуко «Слова и вещи».

МИШЕЛЬ ФУКО И ЕГО КНИГА «СЛОВА И ВЕЩИ»

I

В современную эпоху научное познание быстро подвергается значительным изменениям: меняется роль науки в общественной жизни, меняются те формы и методы, посредством которых она осмысливает природу и общество, меняются взаимоотношения науки с другими формами общественного сознания. Бурные революционные сдвиги в общественном бытии поставили перед общественным сознанием ряд новых проблем или потребовали переосмысления проблем традиционных: о смысле" человеческой жизни, о связи индивидуальной человеческой судьбы с социальной историей, о роли и месте человека во вселенной, наконец, о самой возможности, границах и критериях познания природной и социальной действительности».

В самом деле, чем глубже проникает человеческая мысль в различные сферы действительности, тем сложнее и неисчерпаемее оказывается предмет ее исследований. На протяжении последних веков научные открытия не раз заставляли решительно пересматривать господствующие представления о человеке и его месте в мире. Так, в XVI веке Коперник опроверг систему Птолемея, показав, что Земля и человек на ней — это не центр мироздания, но лишь одна из его частей, связанная со всеми остальными и зависимая от них. В XIX веке Дарвин открыл биологическую эволюцию, показав, что человек на Земле — не божественное творение, но результат вероятностных процессов «естественного отбора». Карл Маркс открыл социально-экономическую обусловленность сознания и познания, показав, что человек не является ни абсолютным центром социальных структур, ни исходным принципом их объяснения, что принцип этот лежит вне человеческого сознания, в социально-экономических отношениях данной исторической эпохи.

Этот процесс постепенной «децентрации» человека в мире, то есть процесс постепенного углубления в познаваемый мир и открытия в нем все новых закономерностей, затрагивал поначалу преимущественно область естественнонаучного знания. Марк-

сово открытие социально-экономической обусловленности сознания и материалистическое обоснование политической экономии дало мощный толчок развитию социальных и гуманитарных наук, таких как лингвистика, психология, история науки и культуры, и прежде всего поискам их методологического самообоснования. Происходящие ныне во многих областях социального и гуманитарного знания процессы свидетельствуют о стремлении ученых разобраться в критериях его точности, строгости, научности, выявить их сходства и отличия от критериев естественных наук. Проблема метода возникает в современных гуманитарных науках с остротой, ничуть не меньшей, чем во времена Декарта или Канта, когда складывалось рационалистическое обоснование метода естественнонаучного знания.

Эта острота постановки методологических проблем в значительной мере характеризует и такое своеобразное научное и социально-культурное явление, как структурализм. Его цель — именно выявление логики порождения, строения и функционирования сложных объектов человеческой духовной культуры. В самом общем виде применение структурных методов ставит целью ниспровержение привычных в области гуманитарного познания иллюзий: субъективизма, антропоцентризма, психологизма. В методологическом плане этим установкам соответствует первенство исследования отношений над элементами, синхронных структур над их диахроническими изменениями, инвариантов преобразований структур над конкретными способами осуществления этих преобразований и пр.

Структурализм в гуманитарном познании — это явление межнаучное и международное. Наиболее четкой организационной и теоретической общностью отличались основные школы лингвистического структурализма (пражская, копенгагенская, американская и др.), некоторые структуралистские течения в литературоведении (например, «новая критика» в Англии и Франции), а также психологии, теоретической этнографии, искусствознании. Все эти школы и течения были, однако, ограничены рамками специально-научного исследования и не имели того широкого общественного резонанса, который отличал французский структурализм 1960—1970-х годов. Как правило, именно он теперь имеется в виду даже тогда, когда речь идет о структурализме вообще. Это вызвано рядом обстоятельств методологического, социально-психологического, философско-мировоззренческого плана.

Поскольку французский структурализм был хронологически далеко не первым среди других структуралистских течений в Европе и Америке, его задача заключалась не в выработке методов (это было уже сделано в структурной лингвистике), но в применении их на более обширном материале культуры. Вполне понятно, что такое использование методов структурной лингвистики (разумеется, лишенных своей первоначальной точ-

ности и строгости) в исследовании самых различных продуктов человеческой деятельности произвело на общественную мысль гораздо большее впечатление, нежели кабинетные штудии глос-семантиков или дескриптивистов. Как известно, Франция не имела собственной школы структурной лингвистики и не знала сколько-нибудь значительного распространения логического позитивизма с его внешним престижем строгой научности, и потому заимствование лингвистических методов поражало воображение, превращало структурализм в «моду».

Кроме того, расширение в структурализме области объективного описания и научного исследования культуры было воспринято широкими слоями французской интеллигенции как позитивная альтернатива кризису философско-методологических схем экзистенциалистской и персоналистской ориентации. Относительная стабилизация капитализма в послевоенной Франции потрясла устои мировоззрения среднего интеллигента, исконного хранителя прогрессистских традиций, ничуть не меньше, нежели раньше его очевидный кризис, и вызвала настроения пессимизма, нигилизма, отчаяния. В этой ситуации насущной задачей становится уже не индивидуальное спасение человеческой свободы, согласно рецептам экзистенциализма, т. е. посредством предельного напряжения внутренних сил и иррационального действия, но поиск «нового» человека, новых форм «перевода» неповторимого индивидуального опыта на общезначимый язык социального действия. Марксизм при этом оставался очень важной частью духовного багажа французской интеллигенции, однако многими ее представителями он при этом воспринимался в контексте «теорий», включавших его в господствующую идеологию и недооценивавших его революционные возможности. В поисках подлинного эмоционально насыщенного человеческого бытия естественным было обращение к «третьему миру». Здесь было и ощущение вины перед «дикарем», близким к природе человеком с черной кожей, за то, что блага европейской цивилизации так долго были ему недоступны, и тревога за то, что ныне его первозданная свобода находится под угрозой. Весь этот комплекс социально-психологических настроений выплескивался в столь мощные социально-политические действия, как революционные выступления левой интеллигенции, студентов, рабочих в мае 1968 года. Он требовал осмысления нового отношения индивидуального человека к истории и социально-политическому действию в ней. Этот запрос был воспринят структурализмом.

На уровне идей и концепций специфика французского структурализма во многом определяется столкновением рационалистических традиций национальной культуры с иррационализмом экзистенциалистско-персоналистской ориентации. В самом деле, Франция, как ни одна другая европейская страна, сохранила непрерывную традицию рационалистического мышления от Де-

карта до современных эпистемологов-неорационалистов. И вместе с тем Франция наиболее напряженно пережила полосу влияния иррационалистического субъективизма в эпоху второй мировой войны. В силу этого непосредственного столкновения рационалистических традиций с пережитым опытом иррационализма критика трансцендентального субъекта рационализма с его вневременной познавательной способностью сосуществует во французском структурализме с критикой иррационализма с его эмпирико-психологическим субъектом, а структуралистский проект выявления условий и предпосылок гуманитарного познания развертывается как бы в промежутке между тем и другим. Во всяком случае, во французском структурализме мы встречаем далеко не столь безоговорочную апологию рационализма, как может показаться на первый взгляд.

Отношение французского структурализма к классическому буржуазному рационализму начинается с отталкивания. Осмысливая собственную практику специальнонаучных исследований, структурализм подвергает критике такие основные абстракции классического буржуазного рационализма, как, например, представление о линейном совершенствовании предзаданных свойств разума в истории культуры, о «прозрачности» для познающего субъекта собственного сознания, о сводимости всех слоев и уровней сознания к единому рациональному центру, о предустановленном единстве человеческой природы и принципиальной однородности всех цивилизаций с европейской цивилизацией нового времени. Критика этих основных абстракций классического рационализма направлена у структуралистов на построение новой модели обоснования знания. Структурализм, взятый как целое, стремится рационально реконструировать как раз те стороны социальной действительности, в объяснении которых ограниченность классического буржуазного рационализма выявилась наиболее отчетливо. Объектами научного анализа в структурализме становятся экзотика пространственно-географическая — социальные организации и духовные структуры первобытных племен (К. Леви-Стросс); экзотика внутреннего мира человека со всеми глубинами бессознательных и неосознанных слоев его психосоматической структуры (Ж. Лакан); экзотика прошедших, качественно своеобразных периодов собственной культурной истории (М. Фуко, отчасти Р. Барт). При этом для структурализма характерно использование языка и некоторых методов его изучения как основы научности и в других областях гуманитарного познания, либо включающих естественный язык как составной элемент, либо понимаемых по аналогии с языком как знаковая, означающая система.

Наиболее четко и строго методологические приемы лингвистического анализа проводил в своей области — теоретической этнографии — основоположник структурного анализа во Франции Клод Леви-Стросс. Это позволило ему по-новому описать

некоторые духовные структуры первобытных племен, обнаружить рациональную основу в том, что его предшественники считали «пралогическим» мышлением. Ролан Барт переносит эту методику с первобытных обществ на современные: он изучает прежде всего литературу, а также системы моды, еды, структуру города как особого рода означающие ансамбли, «социологика» которых в основе своей доступна рациональному постижению. Жак Лакан таким же образом использует лингвистические аналогии в исследовании человеческой психики и ее патологических нарушений. Он уподобляет структуру бессознательного языковой структуре и ищет соизмерения между различными уровнями психики, пути их рационального объяснения. Наконец, Мишель Фуко, самостоятельный и независимый представитель структурализма (сам он отрицает свою принадлежность к структурализму, так же как, впрочем, почти все другие «структуралисты», кроме Леви-Стросса), осуществляет этот перенос лингвистических приемов и понятий на область истории 1. Он ищет в ней не эволюции тех или иных идей и представлений во времени, но их связной структуры в каждый исторический период, и интересуют его при этом не поверхностные различия между теми или иными мнениями, но их глубинное родство на уровне общих мыслительных структур данного периода. Если отнести лингвистический структурализм к первому этапу европейского структурализма, а работы Леви-Стросса ко второму его этапу, тогда интересующая нас здесь работа Мишеля Фуко «Слова и вещи» отойдет, пожалуй, уже к третьему этапу. Для структуралистов этого поколения язык («текст», «дискурсия») служит уже не столько источником собственно методологических схем, сколько метафорой для обозначения некоего общего принципа упорядочения, сорасчленения и взаимосоизмерения тех продуктов культуры, которые в готовом виде кажутся несоизмеримыми, в том числе различных идей и мнений в науке какого-либо отдельного периода.

1 Фуко, Мишель-Поль (1926—1984)—французский философ, историк и теоретик культуры. Преподавал в университетах Клермон-Феррана и Парижа. С 1970 по 1982 г. — в Коллеж де Франс, на кафедре систем мысли.

Основные работы: «Психическая болезнь и личность» (1964); «Безумие и неразумие: история безумия и классический век» (1961); «Раймон Руссель. Опыт исследования» (1963); «Рождение клиники: археология взгляда медика» (1963); «Слова и вещи: археология гуманитарных наук» (1966); «Археология гуманитарных наук» (1966); «Археология знания» (1969); «Порядок речи» (1970); «Надзор и наказание» (1975); «Воля к знанию» (1976); «Опыт наслаждений» (1984); «Забота о себе» (1984). Последние три работы составляют тома 1—3 «Истории сексуальности». Посмертно — «Итоги курса в Коллеж де Франс, 1970—1982» (1989). Статьи и выступления: «Предисловие к превзойдению» (1963); «Отстояние, вид, первоначало» (1963); «Мысль извне» (1966); «Философский театр» (1970); «Что такое автор» (1969); «Ницше, генеалогия, история» (1971); «Игра власти» (1976); «Запад и истина секса» (1976) и др.

II

Таковы основные установки работы Фуко «Слова и вещи». Подзаголовок ее — «Археология гуманитарных наук». Фуко исследует здесь те исторически изменяющиеся структуры (по его выражению, «исторические априори), которые определяют условия возможности мнений, теорий или даже наук в каждый исторический период, и называет их «эпистемами». Фуко противопоставляет «археологию», которая вычленяет эти структуры, эти эпистемы, историческому знанию кумулятивистского типа, которое описывает те или иные мнения, не выясняя условий их возможности. Основной упорядочивающий принцип внутри каждой эпистемы — это соотношение «слов» и «вещей». Соответственно различию в этом отношении Фуко вычленяет в европейской культуре нового времени три «эпистемы»: ренессансную (XVI век), классическую (рационализм XVII—XVIII веков) и современную (с конца XVIII — начала XIX века и по настоящее

время).

В ренессанской эпистеме слова и вещи тождественны друг другу, непосредственно соотносимы друг с другом и даже взаимозаменяемы (слово-символ). В эпистеме классического рационализма слова и вещи лишаются непосредственного сходства и соотносятся лишь опосредованно — через мышление, в пространстве представления (не в психологическом смысле!) (слово-образ). В современной эпистеме слова и вещи опосредованы «языком», «жизнью», «трудом», вышедшими за рамки пространства представления (слово — знак в системе знаков). Наконец, в новейшей литературе мы видим, как язык, чем дальше, тем больше, замыкается на самом себе, обнаруживает свое самостоятельное бытие. Слово-символ, слово-образ, слово-знак, слово, замкнутое на само себя, — таковы основные перипетии языка в новоевропейской культуре. В познавательном пространстве они определяют, по Фуко, и взаимосвязь элементов, более или менее опосредованно соотносимых с языком.

Ренессансная эпистема основана на сопричастности языка миру и мира языку, на разнообразных сходствах между словами языка и вещами мира. Слова и вещи образуют как бы единый текст, который является частью мира природы и может изучаться как природное существо. Наследие античной древности интерпретируется на тех же основаниях, что и сама природа; отсюда единство магии (прорицания природных событий) и эрудиции (расшифровки старинных текстов). Ренессансное знание — это не эклектическая смесь рациональных элементов с иррациональными, а связная система, подчиняющаяся собственным, достаточно строгим законам.

В классической эпистеме слова и вещи соизмеряются друг с другом в мыслительном пространстве представления уже не посредством слов, но посредством тождеств и различий. Глав-

ная задача классического мышления — это построение всеобщей науки о порядке. Это порождает и тенденцию к математизации знания, и такие самостоятельные научные дисциплины, как «всеобщая грамматика», «естественная история», «анализ богатств». Инструментом всеобщей науки о порядке выступают уже не естественные знаки, как в ренессансной эпистеме, но системы искусственных знаков, более простых и легких в употреблении. Это в свою очередь позволяет ввести в познание вероятность, комбинаторику, исчисления, таблицы, в которых сложные сочетания элементов выводятся из их простых составляющих.

Положение языка в классической эпистеме одновременно и скромное, и величественное. Хотя язык теряет свое непосредственное сходство с миром вещей, он приобретает высшее право — представлять и анализировать мышление. Введение содержания мышления в языковые формы расчленяет и проясняет их. Отсюда основной смысл «всеобщей грамматики». Он не сводится ни к применению логики к теории языка, ни к предвосхищению современной лингвистики. Всеобщая грамматика изучает одновременность мыслительных представлений в отношении к линейной последовательности словесных знаков. Недаром замысел всеобщей грамматики столь тесно связан с проектом энциклопедистов — представить весь мир и все познание мира посредством языка и в алфавитном порядке.

Новый способ отношения слов и вещей прослеживается и в естественной истории, и в анализе богатства. Условие возможности естественной истории в классический век заключено не в неразрывности слов и вещей, но в их сопринадлежности друг другу в пространстве представления. Естественная история классической эпохи вводит наблюдаемые объекты в пространство «хорошо построенного языка» и систематически описывает их основные признаки — форму, количество, величину и пространственные соотношения элементов. Излюбленный.....объект

естественной истории классического века — растение, которое допускает наиболее наглядную классификацию по внешним признакам и составление исчерпывающих таблиц тождеств и различий. Сравнение элементов в классификационной таблице осуществимо двумя способами. Первый предполагает исчерпывающее описание одного объекта и затем сопоставление его с другими объектами, постепенно дополняющее его другими характерными признаками, складывающимися в совокупность признаков рода и вида (Бюффон). Второй определяет роды и виды растений более или менее произвольным набором признаков и опускает другие признаки, которые им противоречат (Линней). Но и тот и другой путь (и «метод», и «система»), по Фуко, равно определяются общими установками классического мышления; тезисом о том, что «природа не делает скачков», вычленением видов посредством классификационной сетки тождеств и различий между ними. А значит, между «фиксизмом»

и «эволюционизмом» в естественной истории классического периода нет и не может быть, полагает Фуко, той противоположности, которую ищет в них история науки наших дней. «Эволюционизм» классической эпохи не имеет ничего общего с эволюционизмом в современном смысле слова постольку, поскольку он «линеен» и предполагает лишь бесконечное совершенствование живых существ внутри предустановленной иерархии, а вовсе не возникновение качественно новых видов живых организмов. Может быть, Кювье даже ближе современной биологии, — заостряет свою мысль Фуко, — чем следовавший по стопам Бюффона Ламарк, потому что он выходит за рамки классического поля отношений мышления и бытия, вводя между ними радикальную прерывность, а Ламарк замыкает свои эволюционистские идеи рамками классически непрерывного пространства представления.

Анализ богатств, подобно всеобщей грамматике и естественной истории, является не неумелым предшественником современной политэкономии, но областью знания, управляемой собственными закономерностями. Если экономическая мысль Возрождения трактует деньги как заместителя богатства или даже как само богатство, то в XVII веке — это лишь инструмент представления и анализа богатств, а богатство — представленное содержание денег. За спорами меркантилистов и физиократов в классической эпистеме прослеживается общая мыслительная основа: деньги рассматриваются как условный знак, значение которого изменяется — уменьшается или увеличивается в процессе обмена.

Общее сопоставление показывает, что анализ богатств, естественная история и всеобщая грамматика подчиняются в классической эпистеме единым закономерностям. Так, например, функциональная роль стоимости в структуре анализа богатств аналогична роли имени и глагола в структуре всеобщей грамматики и одновременно роли понятия «структура» в естественной истории. Возможность взаимопереходов между суждением и значением в языке, между структурой и признаком в естественной истории, между стоимостью и ценой в структуре анализа богатств определяется и обосновывается непрерывностью соотношения бытия и представления (репрезентации) — это «метафизическая», философская доминанта классического мышления, которая служит обоснованием конкретного научного познания в эту эпоху. В современную эпоху это соотношение переворачивается: современная научная доминанта возникает на месте бывшей философской, а современная философская — на месте бывшей научной. В самом деле, когда политическая экономия рассматривает вопрос о соотношении стоимости и цены, биология изучает соотношение структур и признаков внутри биологической организации живых существ, а филология стремится понять связь формальных структур со словесными значениями,

то тем самым науки XX века занимаются расчленением того самого пространства, где в классической эпистеме простиралась непрерывность соотношений между мышлением и бытием. А то место, где ранее размещались научные дисциплины, ныне заполняют дисциплины философского цикла: проблематика формализации теперь связана с анализом взаимоотношения логики и онтологии, проблематика интерпретации — с выявлением соотношения времени и смысла и пр.