Института научной информации по общественным наукам, Центра гуманитарных научно-информационных исследований, Института Всеобщей истории Российской академии наук 58 страница

Бердяев вслед за Н.К. Михайловским, различавшим “правду-истину” и “правду-справедливость”, доказывал, что “интеллигентская правда”, тенденциозная и субъективная, практически исключает “философскую истину”; поэтому И. чужда подлинной философии, к-рая на практике подменяется научным позитивизмом, заменяющим собой религию, и политизированной верой, приводящей к политизации и мысли, и действия. Б.А. Кистяковский выявил ущербность, “притупленность” правосознания И., что вызвано, во-первых, отсутствием правового порядка в повседневной жизни рус. народа, постоянными нарушениями прав личности и вытеснением личности в рус. истории и повседневности семьей, общиной, гос-вом, а, во-вторых, апологией революционного насилия, игнорирующего политич. и иные права, освященные авторитетом старого строя или враждебных классов. П. Струве писал о “безрелигиозном государственном отщепенстве” И. и разрушительном характере осуществленного в российской истории синтеза “политического радикализма интеллигентских идей” с “социальным радикализмом народных инстинктов”, что обусловило поражение рус. революции (1905-1907). М.0. Гершензон призывал И. кобрете-

нию органического, национально самобытного, а не заемного с Запада “жизненного разумения”, что только и может приблизить И. к народу; к преодолению безликой “общественно-утилитарной морали”, страдающей косным радикализмом и фанатической нетерпимостью; к освобождению от “тирании общественности” и принудительно-коллективного “смысла жизни”; к углублению творческого самосознания личности и обретению И. подлинного, а не мнимого плюрализма.

С.Л. Франк в своих размышлениях об “этике нигилизма” рус. И. пришел к выводу, что одной из самых характерных черт типично-русского интеллигентского духа является “борьба против культуры”, к-рая ассоциируется с “ненужным и нравственно непозволительным барством”. В умонастроении И. нет места чистому понятию культуры: науку, искусство, культуру в целом рус. И. трактует утилитарно — как достижение благ материальной цивилизации, развитие народного образования, поднятие народного благосостояния или совершенствование политич. механизма. Причинами подобного “нигилистического морализма” рус. И., как полагал С. Франк, оказываются российская “историческая, бытовая непривычка к культуре” и “метафизическое отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры” ради счастья большинства (народа). Служение И. последней цели подразумевает аскетическое самоограничение и пренебрежение к самоценным духовным запросам, отказ от любви к чистому знанию и предпочтение “живой любви к людям”, наконец, подмена альтруистического служения нуждам народа (“любви к ближнему”) — “религией абсолютного осуществления народного счастья” в формах революционного социализма (“любовью к дальнему”). Последняя метаморфоза народничества И. была чревата вытеснением любви ненавистью, созидания разрушением; отказ от творчества нового осуществлялся во имя справедливого распределения старого. Подобная культурная политика И., доказывал Франк, ведет к “увековечению низкого культурного уровня всей страны”, поскольку культурным эталоном И. становится темная мужицкая стихия, люди, “слабые, бедные и нищие телом и духом”. В статье, посвященной интеллигентной молодежи, А.С. Изгоев показал, что кризис И. и ослабление ее влияния на историч. процесс в России обусловлены жалким образованием И., ее уродливым воспитанием, низким уровнем самосознания и воли, отсутствием интереса к знаниям и расцветом показной политич. демагогии.

Выход в свет сборника “Вехи” вызвал резкую полемику как справа, так и слева — от Д. Мережковского до А. Пешехонова и В. Ильина (Ленина). Вышли в свет четыре антивеховских сборника: “В защиту интеллигенции” (М., 1909), “По вехам. Сборник об интеллигенции и “национальном лице”” (М., 1909), “Интеллигенция в России” (СПб., 1910), “”Вехи” как знамение времени” (М., 1910), в к-рых с критикой “веховства” выступили П.Н. Милюков, Д.Н. Овсянико-Куликовский, И.И. Петрункевич, К.К. Арсеньев, Н.А. Гредескул, М.М. Ковалевский, М.И. Туган-Барановский и др. Были, правда и защитники “Вех” (с одобрением о знаменитом покаянном сборнике И. писали В.В. Розанов, А. Столыпин, А.А. Кизеветтер, А. Белый, Е.Н. Трубецкой, арх. Антоний Волынский и др.), но само заступничество нек-рых из них казалось компрометирующим. Главное, против чего восставали критики “Вех”, — это “ренегатство” либеральной И., осмелившейся произвести решительную переоценку ценностей, и прежде всего ценности демократической, радикально настроенной И. Собственно отсюда пошло и название сборника: вехи — это меты на пути, ориентиры движения и историч. развития, предназначенные либо для возвращения назад, либо для критич. обзора пройденного пути (что и предпринимают авторы сборника, — возвращаясь, чтобы переосмыслить пройденное). “Вехи” положили начало целой историч. традиции рус. И. (“веховской”) — критически переосмыслять свое недавнее прошлое и в соответствии с приобретенным опытом менять “вехи” (идейные ориентиры своего саморазвития). Так, вслед за “Вехами” появился сборник “Из глубины (сборник статей о русской революции)”, созданный в основном авторским коллективом “Вех” (1919), и почти одновременно в эмиграции “Смена вех” (1921) — также о рус. революции, но с антивеховской позиции. Много лет спустя группа диссидентов (среди к-рых И.Р. Шафаревич, А.И. Солженицын, М.К. Поливанов, М.С. Агур-ский и др.) подготовили сборник “Из-под глыб”, вышедший за рубежом в 1974 и соединивший в себе пафос предшествовавших сборников, обращенный на критику сов. тоталитаризма.

От того, как мы осмысляем происхождение рус. интеллигенции, как мы определяем духовные истоки этого феномена культуры, социокультурные факторы его становления и развития, как мы объясняем его имманентные противоречия и проблемы, зависит в целом картина культурно-историч. процесса в России в ее эволюции на протяжении по крайней мере последних трех веков. Более того, от того, как и по каким основаниям мы датируем генезис рус. И., зависит наше понимание того, что такое рус. И., какова ее историч. роль в формировании рус. культуры и ее историко-типологического и национального своеобразия, чем обусловлены внутр. тенденции и закономерности ее истории, периоды подъема и спада, фазы расцвета и кризиса. Речь идет, по существу, о степени укорененности в истории отечественной культуры всех тех ее особенностей, проблем, принципов, комплексов, ценностно-смысловых установок, методов и форм деятельности, к-рые сказываются в ее классический период (19 в.) и в период “неклассический”, новейший (20 в.); об “исторической глубине” залегания важнейших черт и смысловых пластов рус. культуры, предопределивших ее судьбу и мировое значение, в том числе распространение явления и понятия И. в др. культурах Запада и Востока — под влиянием авторитета рус. культуры и рус. И.

На самом деле все варианты историч. генезиса рус. И. являются взаимодополнительными смысловыми

конструкциями и должны рассматриваться одновременно. Так, напр., одна из традиций отечественной культуры, наиболее отчетливо заявленная рус. народничеством, а затем и марксизмом — Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов, В.И. Ленин, — начинать историю рус. И. с возникновения разночинства в 40-е гг. 19 в. — в лице наиболее ярких ее представителей и идейных вождей — В.Г. Белинского и А.И. Герцена. Следующее поколение разночинной И. (Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев и др. “шестидесятники”) продолжило и радикализировало взгляды людей, представлявших не то или иное сословие или класс, но “чистую мысль”, дух (нации или народа), воплощенное искание истины, справедливости, разумной действительности. Т.о., “разночинное” обоснование рус. И. объясняет не только ее отвлеченную духовность, но и знаменитую ее “беспочвенность”, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, ее социальную неукорененность, скитальчество, “отщепенство”. По словам Н.А. Бердяева, И. в России всегда была “идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов”, к-рая была объединена “исключительно идеями и притом идеями социального характера” (Бердяев И. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17).

Другая традиция истолкования генезиса рус. И. связывает его с истоками рус. вольномыслия (“вольтерьянства”, масонства, религиозной и политич. оппозиционности); в этом случае родоначальниками рус. И. оказываются А.Н. Радищев, И.И. Новиков (к этой точке зрения по-разному склонялись Ленин и Бердяев); Д.Н. Овсянико-Куликовский начинал свою историю рус. интеллигенции с момента публикации “Философического письма” П.Я. Чаадаева, положившего начало нац. нигилизму отечественных мыслителей (своего рода оборотной стороны рус. мессианской идеи). Именно острота постановки Чаадаевым проблемы нац. самобытности рус. культуры и российской цивилизации в контексте мировой культуры вызвала почти двухвековую полемику рус. “западников” и “славянофилов” вокруг вопроса о культурной самоидентичности рус. культуры и породила множество оригинальных гипотез и концепций культурно-цивилизационного своеобразия России и рус. культуры. Тем самым происхождение рус. И, связывалось, во-первых, с культурным европеизмом, распространением просвещения, развитием наук, искусств и вообще возникновением специализированных форм культуры (к-рых в Древней Руси с ее культурным синкретизмом не существовало) и обслуживающих их профессионалов; во-вторых, — с обретаемыми навыками религиозной и политич. свободы мысли, слова, печати — тем более трудными для России, что рождались они в жестком противостоянии политич. деспотизму и авторитаризму, традиционализму и религиозно-духовному догматизму, цензурным гонениям и запретам, — в отсутствии сложившегося общественного мнения, традиций гражданского об-ва, правового гос-ва (т.е. принципиально иных социокультурных условиях по сравнению с зап.-европ. свободами).

Третья традиция (ее наиболее последовательно отстаивали в своих культурологических эссе Д. С. Мережковский и М.О. Гершензон) возводили истоки рус. И. ко временам петровских реформ и к самому Петру, признаваемому первым русским интеллигентом, стремившимся “по своему образу и подобию” сформировать Отряд послушных его воле “птенцов гнезда Петрова”. Сюда же относится традиция осмыслять успехи просвещения в России в связи с державной волей просвещенного монарха (Петр I, Екатерина II, Александр I). Эта традиция исследования генезиса рус. И. была плодотворна тем, что обозначала драматическую коллизию, сопровождавшую в дальнейшем всю историю рус. И., — сложные взаимоотношения И. с властью и гос-вом. С одной стороны, И. “рекрутирована” властью, ее деятельность мотивирована гражданским долгом перед Отечеством, его духовным благом и процветанием; с другой, И. сама творит себя, а не порождена властью, она самоопределяет смысл и цели своей деятельности, связанной с творчеством и распространением культуры, общечеловеческих ценностей, идеалов Разума и просвещения, а не служит лишь интеллектуальным, культурным орудием политич. воли самодержавного монарха и его бюрократич. аппарата. Сложившийся было в 18 в. альянс между правящей дворянской элитой (бюрократией) и духовной элитой (просвещенным дворянством) быстро распался из-за принципиального различия систем ценностей в них: если для правящей элиты высшей ценностью являлась политич. власть, участие в принятии гос. решений, то для элиты духовной высшей ценностью была личная независимость и свобода творчества, мысли, слова, совести и т.п. (ср. пушкинское “Ты царь: живи один”).

Четвертая традиция осмысления культурно-историч. истоков рус. И. связана с поисками более глубоких, древнерусских корней И. Так, в многовековой — “пятиактной” — трагедии рус. И. Г.П. Федотов видел и многовековую же ее предисторию: целых два “пролога” к ней — “в Киеве” и “в Москве”. Иначе говоря, по Г. Федотову, первые “интеллигенты” на Руси — при всей условности их отнесения к интеллигенции — это православные священники, монахи и книжники Киевского и Московского периодов древнерус. культуры. В этом случае история (точнее — предистория) рус. И. уходит во мглу веков и теряется чуть ли не у истоков Крещения Руси. Однако такой, несколько метафорический подход к исследованию рус. И. раскрывает важные смысловые составляющие понятия И. — близость, органичность древнерус. “прото-И.” к народу (своим бытом, языком, верой) и вместе с тем отчужденность, оторванность от него, от народного творчества (культурный аристократизм, византинизация идеалов жизни, нравственности, эстетики); отрыв от классической, античной традиции (Киев, по словам Федотова, — “греческая окраина”, духовная периферия Византии), отсюда компилятивность и вторичность древнерус. философии, науки, богосло-

вия, отсутствие схоластических споров и университетов, “страшная немота” и косноязычие Древней Руси, проявляющиеся в иконописи — “умозрении в красках” (Е.Н. Трубецкой), а не в Логосе, и обращенность духовного взора на Восток, и замыкание в своей самобытности. Собственно, уже в Киеве, как полагал Федотов, было “заложено зерно будущего трагического раскола в русской культуре” (Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 410-415).

“Клерикальные” истоки рус. И. раскрывают еще один важный смысловой пласт рус. И. — духовное подвижничество, искание “светской святости”. Один из авторов “сборника статей о русской интеллигенции” “Вехи” С.Н. Булгаков в своей “веховской” статье “Героизм и подвижничество” поставил и убедительно раскрыл вопрос о “религиозной природе” рус. И. Секуляризация затронула лишь внешние формы жизни и сознания И. Религ. воспитание, психология православия отразились в мировоззрении и деятельности “семинаристов”, включая вождей рус. И. — Добролюбова и Чернышевского: ригористические нравы, аскетизм, строгость личной жизни, бессознательно-религиозное отвращение к духовному мещанству, к “царству от мира сего”, к самодовольной успокоенности. К этому присоединялись боль от дисгармонии жизни и сострадание нуждающимся, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды, народолюбие и “социальное покаяние” перед народом, пролетариатом — все это черты религиозности, присущие И. в “снятом” виде. Даже знаменитый интеллигентский “атеизм” и естественнонаучный материализм, как показывает Булгаков (а вслед за ним и Бердяев, и др.) — это не что иное, как “вера”, извращенная форма религиозности, сформировавшаяся под влиянием зап.-европ. Просвещения “религия человекобожества и самообожания”. Далее, Булгаков доказывает, что максимализм и радикализм И., стоическое перенесение страданий и гонений, психология героизма и героич. экстаза, апология борьбы, опасности и гибели за идею, самопожертвования — все это некая замена религиозной святости, сублимация иноческого служения, духовного подвига веры. Более того, сами социализм и революция, трактуемые через призму религиозной природы И., суть эквиваленты всеобщего религиозного спасения, требующего духовного героизма, самоотверженности от каждого участника движения.

У истоков рус. И. как движения — мечтательность, утопия радикального преобразования об-ва и всех социальных отношений через обновление культуры, через духовное творчество, через нравственно-эстетич. преодоление действительности, через религиозное (или религиоподобное) подвижничество, самоотречение; перед развязкой “трагедии интеллигенции” — вырождение духовности и культурного творчества, “срыв” в террор — индивидуальный или массовый, жажда практических преобразований, “жизнестроения”, мания “организации” (“общего дела”, коллективного труда, партий, вооруженного восстания, социалистического строительства и т.п.). Возражая тем публицистам и теоретикам, к-рые пытались оправдать большевизм как “самое последовательное выражение рус. И.”, интеллигентского “радикального сознания” (в какой-то степени здесь имелись в виду и “сменовеховцы”, и неупоминаемый Н. Бердяев), Г. Федотов справедливо писал, что “самая природа большевизма максимально противоположна русской интеллигенции: большевизм есть преодоление интеллигенции на путях революции” (О России и русской философской культуре. С. 439). В то же время это не отменяет того, что сам большевизм был порождением и составной частью рус. И. начала 20 в., впитав в себя черты атеистической религии, политич. утопии и нравственного ригоризма рус. И.

Сама революция и радикальные в моральном и политич. отношении умонастроения — порождения все той же классической рус. И. Прагматизм, жесткая дисциплина, организованность, деловитость профессиональных рус. революционеров исходят из того же мировоззренческого корня, что идейный и нравственный их нигилизм, “народопоклонство”, апология коллективного разума, безответственность и интеллектуальная лень. Знаменитое интеллигентское безбожие, воинствующий атеизм не так уж далеки от религиозного фанатизма и мистической экзальтации (в частности “богоискательства” и “богостроительства”, столь распространенных в начале 20 в. в России). Н. Бердяев так объяснял это явление: “Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферы науки или социальной жизни” (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 9). В этом также проявлялась пресловутая “беспочвенность” рус. интеллигенции, — на этот раз идейная, мировоззренческая: религиозная природа рус. И. слишком “всеядна”, слишком универсальна.

Пятая традиция трактовки И. в отечественной культуре связана с вкладом рус. марксизма, впитавшего в большевистском варианте идеологию “махаевщины” (доктрины, автором к-рой считается В.К. Махайский и к-рая объявляет И. классом, враждебным революции, в то время как основой революции оказываются деклассированные элементы, люмпен-пролетариат). Согласно этой интерпретации, И. не находит определенного места в социально-классовой стратификации общества: это не класс, а “прослойка” между трудящимися и эксплуататорами; И. “вербуется” из недр трудящихся, однако ее труд, знания, продукты умственного труда являются “товаром”, к-рый заказывается и оплачивается главным образом эксплуататорскими классами, превращаясь тем самым в превращенную форму идеологического обмана и самообмана трудящихся. И., т.о., предстает в качестве ученых “лакеев”, “приказчиков”, “прислуги “эксплуататорских классов (помещиков и буржуазии), а создаваемые ею произведения культуры в соответствии с поступившим “социальным заказом” оказываются опасными и вредными для народа, т.е. подлежат изъятию, исправлению, переосмыслению с новой клас-

совой точки зрения, т.е. целенаправленнойселекции.Отсюда — новая роль революционной цензуры, партийно-государственного контроля за И., ненадежной и продажной, лицемерной и склонной к политич. предательству.

Эмиграция значительной части И. после революции и в ходе гражданской войны, насильственная высылка ряда ведущих представителей гуманитарной И. за границу, показательные политич. процессы против “буржуазных спецов”, якобы вставших на путь вредительства и диверсий, шпионажа и терактов (спровоцированные и инспирированные чекистами по заданию коммунистического центра) — все это должно было уверить массы в том, что И., некогда возглавившая революционную борьбу и называвшая себя “друзьями народа”, составляет после революции основу контрреволюционных и антисоветских движений и представляет собой “врагов народа”. Идеологами этой теории стали лидеры большевистской партии, сами вышедшие из рядов И., — В.И. Ленин, Л.Б. Троцкий, А.А. Богданов, В.В. Воровский, Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, Н.К. Крупская, П.И. Лебедев-Полянский и др. Не без влияния теории “пролетарской культуры” (основоположником к-рой был А.А. Богданов) утверждалось, что место уничтожаемой и изгоняемой “старой” И. должна постепенно занять “новая”, трудовая, революционная, советская (подбираемая по классовому принципу и социальному происхождению): только выходцы из рабочих могли создавать полноценную “пролетарскую культуру”, — отсюда селекционный принцип высшего образования, подбора кадров в науке и искусстве и т.д. Ирония истории состояла в том, что искусственно выращиваемая “советская И.” во многом воспроизводила основные черты дореволюционной рус. И.: рефлектирование культурных ценностей и смыслов само по себе способствовало формированию И. как смыслосозидающей и ретранслирующей общности “людей культуры”. Однако сохранение репрессивной политики сов. власти в отношении И. рождало внутренне противоречивое, раздвоенное самосознание И.

Именно здесь находятся глубочайшие корни того явления, к-рое — уже в наше время — получило, под пером отечественного философа-диссидента 60-70-х гг. В.Ф. Кормера, название “принципдвойного сознания интеллигенции”, в равной мере отчужденной от Власти и от народа, но пытающейся “заигрывать” и с той, и с другим, избегая прямого соучастия в зле. Этой проблеме в конечном счете были посвящены и два знаменитых сборника статей — “Вехи” (“о русской И.”) и “Из глубины” (“о русской революции”). Диалектика сложных взаимоотношений рус. И. с рус. революцией, во многом выпестованной, воспитанной и принесенной ею на собственных плечах, лучше всего раскрывает трагедию “двойного сознания” рус. интеллигенции 20 в. — одновременно “беспочвенной” и “межеумочной”.

Размышляя о рус. интеллигенции как специфическом феномене отечественной культуры, В. Кормер писал: “Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своем роде историч. событие: появление в определенной точке пространства, в определенный момент времени совершенно уникальной категории лиц <...>, буквально одержимых еще некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством. В этом смысле И. не существовало нигде, ни в одной другой стране, никогда”. И хотя всюду были оппозиционеры и критики гос. политики, политич. изгнанники и заговорщики, люди богемы и деклассированные элементы, но, продолжал философ, “никогда никто из них не был до такой степени, как русский интеллигент,отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу — но своей земле, своему народу, своей государственной власти. Именно переживанием этого характернейшего ощущения и были заполнены ум и сердце образованного русского человека второй половины XIX — начала XX века, именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом. И так как нигде и никогда в Истории это страдание никакому другому социальному слою не было дано, то именно поэтому нигде, кроме как в России, не было интеллигенции” (Кормер В. Двойное сознание И. и псевдокультура. М., 1997. С. 216-217).

Фактически социокультурным “первотолчком” в возникновении И. была деспотическая власть российского централизованного гос-ва. Видим ли мы такой источник в реформах Петра, в его концепции насильственного просвещения (породивших первый выводок “птенцов гнезда Петрова”); или в просвещенной монархии Екатерины II, окружившей себя сонмом придворных поэтов, историков, журналистов и философов, совмещавших с интеллектуальной деятельностью почетную миссию гос. сановников и придворных льстецов; или в суровом абсолютизме Николая I, стимулировавшего оппозиционные настроения и жестокой расправой над декабристами, и строжайшей цензурой, и широкими полномочиями III Отделения Е.И.В. канцелярии, и общей тяжелой духовной атмосферой, воцарившейся в об-ве, и торжеством гос. бюрократизма, вытеснившего культуру в духовное подполье... Вспомним, что Белинский и Герцен, зрелый Пушкин и Гоголь, ранние западники и славянофилы, кружок Петрашевского и “натуральная школа” — все этоплоды “николаевской реакции”, — если не прямые, то косвенные. Именно рус. самодержавие, со всеми характерными чертами внешне европеизированного восточного деспотизма, — настоящий “автор” этого противоречивого, амбивалентного явления рус. культуры — И., со всеми вытекающими отсюда чертами и последствиями. Главной из них стало двойственное отношение И. к власти, — одновременно сочувственное и возмущенное, доверительное и критическое. Все специфические особенности рус. И., и прежде всего ее раздвоенность, получи-

ли свое логическое завершение в советский период развития отечественной культуры.

“... На всем бытии И., — писал В. Кормер, — лежит отпечаток всепроникающей раздвоенности. И. не принимает Советской Власти, отталкивается от нее, порою ненавидит, и, с другой стороны, меж ними симбиоз, она питает ее, холит и пестует; И. ждет крушения Советской Власти, надеется, что это крушение все-таки рано или поздно случится, и, с другой стороны, сотрудничает тем временем с ней; И. страдает, оттого что вынуждена жить при Советской Власти, и вместе с тем, с другой стороны, стремится к благополучию. Происходит совмещение несовместимого”. Здесь есть и черты конформизма (но этого мало), и приспособленчество (это точнее, но также недостаточно), это илакейство(но осложненное страданием, сомнениями, “ужасом падения и наслаждения им”, с “достоевщинкой”). Проступающий в “двойном сознании” рус. И. дуализм — это не дуализм субъекта и объекта, не дуализм двух противоположных начал в объекте (“добра и зла, духа и материи”), но “дуализм самого познающего субъекта, раздвоен сам субъект, его этос” (Там же. С. 225-226). Вся жизнь и творчество рус. интеллигенции — особенно в 20 в. — это грубое соединение “веры в просветительство” и “отвратительного страха”, заигрывания с ненавидимой и презираемой Властью и легкомысленных надежд на просвещение государственной власти и ее дальнейшую либерализацию.

“Вся история интеллигенции за прошедшие полвека (т.е. за время советской власти. — И. К.), — писал В. Кормер в 1969, — может быть понята как непрерывный ряд таких соблазнов, вернее, как модификация одного и того же соблазна, соблазна поверить, что исправление нравов наконец совершилось, что облик Власти начал меняться. Все эти годы интеллигенция жила не разумом, не волей, а лишь обольщением и мечтою. Жестокая действительность каждый раз безжалостно наказывала интеллигенцию, швыряла ее в грязь, на землю, разочарования были такой силы, что, казалось, от них никогда не оправиться, никогда снова не суметь заставить себя поддаться обману. Но проходило время, и интеллигенция снова подымалась в прежнем своем естестве, легковерная и легкомысленная, страдания ничему не научали ее” (Там же. С. 236). То это Блок, поверивший большевикам и призвавший И. “слушать музыку Революции”, то Маяковский — “сам” — пришел в Смольный (“моя революция!”), то Горький явился из своей добровольной эмиграции на зов Сталина, то Пастернак воскликнул: “Ты рядом, даль социализма!” А. Серафимович, Демьян Бедный, Д. Фурманов, А. Фадеев, А. Толстой, М. Шолохов, К. Федин и т.д. и т.п. — те и вовсе верой и правдой служили советской власти, большевикам, и не за страх (хотя и это было, пожалуй, у каждого!), а за совесть. Д. Шостакович, И. Бабель, Вс. Мейерхольд, С. Эйзенштейн, М. Зощенко, А. Платонов, И. Эренбург, А. Твардовский, К. Симонов, А. Туполев, С. Королев, Ю. Харитон были живым воплощением “двойного сознания” сов. интеллигенции... Причем даже самые независимые из русских интеллигентов 20 в. — М. Булгаков и М. Цветаева, О. Мандельштам и В. Гроссман, Н. Вавилов и А. Лосев — не избежали идейно-нравственной раздвоенности и творческих противоречий. Особенно ярко проявилась раздвоенность сознания И. в поколении “шестидесятников” периода хрущевской “оттепели” — времени наивных иллюзий относительно “социализма с человеческим лицом” и больших разочарований, неосуществленных надежд, задавленных начинаний.

В то же время И. несла в себе огромный потенциал духовного противостояния тоталитаризму, всей созданной им атмосфере лжи и насилия. Здесь проявились в полной мере религиозно-подвижнические свойства рус. И., ее нравственная стойкость и политич. героизм, питавший и оппозиционную общественно-филос. мысль, и лит. творчество “в стол”, и диссидентское движение. Размышляя о феномене И. А. И. Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ” писал: “Интеллигент — это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понукаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент — это тот, чья мысль не подражательна” (Солженицын А.И. Малое собр. соч. М., 1991. Т. 6. С. 180). Страшное испытание ГУЛАГом, выпавшее на долю рус. И. в эпоху сталинского тоталитарзима, предельно сблизило опыт “простого народа” и И., привело к уникальному в мировой истории “слиянию опыта” верхнего и нижнего слоев об-ва (Там же. Т. 6. С. 304). Потрясение опытом ссылки и ГУЛАГа породило в среде рус. И. двух великих протестантов, своей деятельностью приблизивших конец тоталитаризма во всем мире и способствовавших краху рус. коммунизма, — А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына.

И. как феномен рус. культуры образуется весьма сложным смысловым конфигуратором, и для этого есть определенные исторические, социальные и ментальные основания. Рус. И. элитарна и вместе с тем ориентирована на массы; она органически связана с народом и его судьбой и в то же время оторвана от него, “страшно далека” от народа (поскольку сама идея и образ народа носили сконструированный, эстетизированный и нравственно идеализированный характер); она тесно связана с властью, надеется на нее влиять, вступить с нею в некий духовно-политич. альянс и одновременно отчуждена от нее, обличает ее, корит, критикует, отвергает, составляет ей оппозицию; она секулярна и одновременно религиозна; она проникнута радикальными, максималистскими умонастроениями и склонна к либерализму, к компромиссу с силами, против к-рых борется; она преисполнена героизма, самоотверженности и заражена социальным страхом; она вольнодумна и свободолюбива, но политически зависима, страдает сервилизмом и конформизмом; она тянется к высокой духовности, но видит все через призму утилитарности; она подражательна и вторична в своих начинаниях, ориентируясь на Запад, и в то же время самобытна, будучи к тому же преисполнена национальной гордыни и мессианских настроений. Во всех отношениях рус. И. является пос-