Глава 5 для вящей славы божией

Знаменитая парижская Клермонская коллегия, впоследствии Лицей Людовика

Великого, действительно нисколько не напоминала приходскую школу. Коллегия

находилась в ведении членов могущественного Ордена Иисуса, и отцы иезуиты

поставили в ней дело, надо сказать, прямо блестяще, "для вящей славы

божией", как все, что они делали.

В коллегии, руководимой ректором, отцом Жакобусом

Дине, обучалось до двух тысяч мальчиков и юношей, дворян и буржуа, из

которых триста были интернами, а остальные-приходящими. Орден Иисуса обучал

цвет Франции.

Отцы профессора читали клермонцам курсы истории, древней литературы,

юридических наук, химии и физики, богословия и философии и преподавали

греческий язык. О латинском даже упоминать не стоит: клермонские лицеисты не

только непрерывно читали и изучали латинских авторов, но обязаны были в часы

перемен между уроками разговаривать на латинском языке. Вы сами понимаете,

что при этих условиях можно овладеть этим фундаментальным для человечества

языком.

Были специальные часы для уроков танцев. В другие же часы слышался стук

рапир: французские юноши учились владеть оружием, чтобы на полях в массовом

бою защищать честь короля Франции, а в одиночном-свою собственную. Во время

торжественных актов клермонцы-интерны разыгрывали пьесы древнеримских

авторов, преимущественно Публия Теренция и Сенеки.

Вот в какое учебное заведение отдал своего внука Людовик Крессе.

Поклен-отец никак не мог пожаловаться на то, что его сын, будущий

королевский камердинер, попал в скверное общество.

В списках клермонских воспитанников было великое множество знатных

фамилий, лучшие семьи дворян посылали в Клермонский лицей своих сыновей. В

то время, когда Поклен, в качестве экстерна, проходил курс наук, в

Клермонской коллегии учились три принца, из которых один был не кто иной,

как Арман де Бурбон, принц де Конти, родной брат другого Бурбона-Людовика

Конде, герцога Энгиенского, впоследствии прозванного Великим. Того самого

Конде, который в двадцатидвухлетнем возрасте уже командовал французскими

армиями и, разбив однажды испанцев наголову, прославил себя как

первоклассный полководец, а в дальнейшем одно время был кандидатом на

польский престол. Другими словами говоря, Поклен учился вместе с лицами

королевской крови. Уже из одного этого можно видеть, что преподавание в

Клермонской коллегии было поставлено хорошо.

Следует отметить, что юноши голубой крови были отделены от сыновей

богатых буржуа, к числу которых принадлежал Жан-Батист. Принцы и маркизы

были пансионерами лицея, имели свою собственную прислугу, своих

преподавателей, отдельные часы для занятий, так же как и отдельные залы.

Кроме того, надлежит сказать, что принц Конти, который впоследствии

сыграет значительную роль во время похождений моего беспокойного героя, был

на семь лет младше его, попал в коллегию совсем мальчишкой и, конечно,

никогда не сталкивался с нашим героем.

Итак, Поклен-малый погрузился в изучение Плавта, Теренция и Лукреция. Он,

согласно правилам, отпустил себе волосы до плеч и протирал свои широкие

штаны на классной скамейке, начиняя голову латынью. Латынь снилась ему, он

начинал думать по-латыни, временами ему казалось, что он не Жан-Батист, а

Жоганнес-Баптистус. Обойная лавка задернулась туманом. Иной мир принял

нашего героя.

- Видно, уж такая судьба,-бормотал Поклен-отец, засыпая,-ну что ж,

передам дело второму сыну. А этот, может быть, станет адвокатом или

нотариусом или еще кем-нибудь.

Интересно знать, умерла ли мальчишеская страсть к театру у схоластика

Баптиста? Увы, ни в коей мере! Вырываясь в свободные часы из латинских

тисков, он по-прежнему уходил на Новый Мост и в театры, но уже не в компании

с дедом, а с некоторыми немногочисленными приятелями-клермонцами. И в годы

своего пребывания в коллегии Батист основательно познакомился как с

репертуаром Болота, так и с Бургонским Отелем. Он видел пьесы Пьера Корнеля

"Вдову", "Королевскую площадь", "Дворцовую галерею" и знаменитую его пьесу

"Сид", доставившую автору громкую славу и зависть собратьев по перу.

Но этого мало. Есть подозрение, что к концу своего учения в лицее

Жан-Батист научился проникать не только в партер или ложи театра, но и за

кулисы, причем там, по-видимому, и свел одно из важнейших в своей жизни

знакомств. Познакомился он с женщиной. Ее звали Мадленою Бежар, и была она

актрисой, причем некоторое время служила в театре на Болоте. Мадлена была

рыжеволосой, прелестной в обращении и, по общему признанию, обладала

настоящим большим талантом. Пламенная поклонница драматурга Ротру, Мадлена

была умна, обладала тонким вкусом и, кроме того,-что составляло большую,

конечно, редкость,-литературно образованна и сама писала стихи.

Поэтому ничего нет удивительного в том, что Мадлена Бежар пользовалась

большим успехом у мужчин. Что это было так, обнаружилось в 1638 году в июле

месяце, когда Мадлена Бежар, числящаяся по документам двадцатилетней

девицей, родила девочку, окрещенную Франсуазой. Известно точно, кто был

отцом Франсуазы. Это был блистательнейший и известный своими любовными

приключениями женатый авиньонский кавалер Эспри Реймон де Мормуарон, граф де

Моден, камергер принца Гастона, единственного брата короля Людовика XIII.

Связь свою с де Моденом актриса Бежар не только не скрывала, но,

наоборот, сколько можно понять хотя бы из акта крещения Франсуазы,

афишировала. В качестве крестной матери Франсуазы выступала мать Мадлены

Бежар, а крестным отцом был малолетний сын графа де Модена.

То обстоятельство, что Мадлена Бежар была в связи с де Моденом, а также

факт рождения дочери ее Франсуазы читателю надлежит хорошо запомнить.

Итак, Жан-Батист проник за кулисы театров, и нет ничего удивительного в

том, что очаровательная огненноволосая парижанка-актриса совершенно пленила

клермонца, который был моложе ее на четыре года. Интересно, что Мадлена

платила Жану-Батисту взаимностью.

Так вот, курс в коллегии продолжался пять лет, заканчиваясь изучением

философии-как венцом, так сказать. И эти пять лет Жан-Батист учился

добросовестно, урывая время для посещения театров.

Стал ли образованным человеком в этой коллегии мой герой? Я полагаю, что

ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во

всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным

человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек

вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя.

Да, в Клермонской коллегии Жана-Батиста дисциплинировали, научили уважать

науки и показали к ним ход. Когда он заканчивал коллеж, а заканчивал он его

в 1641 году, в голове у него не было более приходского месива. Ум его был

зашнурован, по словам Мефистофеля, в испанские сапоги.

Проходя курс в лицее. Поклей подружился с неким Шапелем, незаконным сыном

важного финансового чиновника и богатейшего человека Люилье, и стал бывать у

него в доме. В том году, когда наши клермонцы оканчивали коллегию, в доме

Люилье появился и поселился в качестве дорогого гостя один замечательный

человек. Звали его Пьер Гассенди.

Профессор Гассенди, провансалец, был серьезно образован. Знаний у него

было столько, что их хватило бы на десять человек. Профессор Гассенди был

преподавателем риторики, прекрасным историком, знающим философом, физиком и

математиком. Объем его знаний, хотя бы в области математики, был так

значителен, что, например, кафедру ему предложили в Королевской коллегии.

Но, повторяем, не одна математика составляла багаж Пьера Гассенди.

Острый и беспокойный умом человек, он начал свои занятия с изучения

знаменитейшего философа древности перипатетика Аристотеля и, изучив его в

полной мере, в такой же мере его возненавидел. Затем, познакомившись с

великой ересью поляка Николая Коперника, который объявил всему миру, что

древние ошибались, полагая, что Земля есть неподвижный центр вселенной, Пьер

Гассенди всей душой возлюбил Коперника.

Гассенди был очарован великим мыслителем Джордано Бруно, который в 1600

году был сожжен на костре за то, что утверждал, что вселенная бесконечна и

что в ней есть множество миров.

Гассенди был всей душою на стороне гениального физика Галилея, которого

заставили, положив руку на Евангелие, отречься от его убеждения, что Земля

движется.

Все люди, которые находили в себе смелость напасть на учение Аристотеля

или же на последующих философов-схоластиков, находили в Гассенди вернейшего

сообщника. Он прекраснейшим образом познакомился с учением француза Пьера де

Ла Раме, нападавшего на Аристотеля и погибшего во время Варфоломеевской

ночи. Он хорошо понимал испанца Хуана Льюиса Вивеса, учинившего разгром

схоластической философии, и англичанина Франциска Бэкона, барона

Веруламского, противопоставившего свой труд "Великое возрождение"-

Аристотелю. Да всех не перечтешь!

Профессор Гассенди был новатором по природе, обожал ясность и простоту

мышления, безгранично верил в опыт и уважал эксперимент.

Подо всем этим находилась гранитная подкладка собственного философского

учения. Добыл это учение Гассенди все в той же глубокой древности от

философа Эпикура, проживавшего примерно лет за триста до Рождества Христова.

Если бы у философа Эпикура спросили так:

- Какова же формула вашего учения?-надо полагать, что философ ответил бы:

- К чему стремится всякое живое существо? Всякое живое существо стремится

к удовольствию. Почему? Потому, что удовольствие есть высшее благо. Живите

же мудро-стремитесь к устойчивому удовольствию.

Формула Эпикура чрезвычайно пришлась по душе Пьеру Гассенди, и с течением

времени он построил свою собственную.

- Единственно, что врожденно людям,-говорил Гассенди своим ученикам,

пощипывая острую ученую бородку,-это любовь к самому себе. И цель жизни

каждого человека есть счастье! Из каких же элементов слагается

счастье?-вопрошал философ, сверкая глазами.-Только из двух, господа, только

из двух: спокойная душа и здоровое тело. О том, как сохранить здоровье, вам

скажет любой хороший врач. А как достичь душевного спокойствия, скажу я вам:

не совершайте, дети мои, преступлений, не будет у вас ни раскаяния, ни

сожаления, а только они делают людей несчастными.

Эпикуреец Гассенди начал свою ученую карьеру с выпуска большого

сочинения, в котором доказывал полнейшую непригодность аристотелевской

астрономии и физики и защищал теорию того самого Коперника, о котором я вам

говорил. Однако это интереснейшее сочинение осталось незаконченным. Если бы

спросить у профессора, по какой причине это произошло, я сильно подозреваю,

что он ответил бы так же, как некий Кризаль, герой одной из будущих комедий

Мольера, отвечал излишне ученой женщине Филаминте:

Что? Наше тело-дрянь?

Ты чересчур строга.

Нет, эта дрянь, моя супруга,

Мне бесконечно дорога!

- Я не хочу сидеть в тюрьме, милостивые государи, из-за

Аристотеля,-сказал бы Гассенди.

И в самом деле, когда эту дрянь, ваше тело, посадят в тюрьму, то,

спрашивается, каково-то там будет вашему философскому духу?

Словом, Гассенди вовремя остановился. Работу об Аристотеле заканчивать не

стал и занялся другими работами. Эпикуреец слишком любил жизнь, а

постановление парижского парламента от 1624 года было еще совершенно свежо.

Дело в том, что всеми учеными факультетами того времени Аристотель был, если

можно так выразиться, канонизирован, и в парламентском постановлении весьма

недвусмысленно говорилось о смертной казни для всякого, кто осмелится

нападать на Аристотеля и его последователей.

Итак, избежав крупных неприятностей, совершив путешествие по Бельгии и

Голландии, написав ряд значительных работ, Гассенди оказался, как я говорил,

в Париже у Люилье, старого своего знакомого.

Люилье был умница и обратился к профессору с просьбой-в частном порядке

читать курсы наук его сыну Шапелю. А так как Люилье был не только умница, но

и широкий человек, то он позволил Шапелю составить целую группу молодежи,

которая и слушала вместе с ним Гассенди.

В группу вошли: Шапель, наш Жан-Батист, затем некий Бернье, молодой

человек с сильнейшим тяготением к естественным наукам, впоследствии ставший

знаменитым путешественником по Востоку и прозванный в Париже Великим

Моголом, Эно, и, наконец, совершенно оригинальный в этой компании персонаж.

Последний был старше других, был не клермонцем, а гвардейским офицером,

недавно раненным на войне, пьяницей, дуэлянтом, остряком, донжуаном и

начинающим и недурным драматургом. Еще в бытность свою в коллеже, в классе

риторики, в городе Бовэ, он сочинил интересную пьесу "Одураченный педант", в

которой вывел своего директора Жана Гранжье. Звали этого молодого человека

Сирано де Бержерак.

Так вот, вся эта компания, рассевшись в роскошных покоях Люилье,

впитывала пламенные речи Пьера Гассенди. Вот кто отшлифовал моего героя! Он,

этот провансалец с изборожденным страстями лицом! От него Жан-Батист получил

в наследство торжествующую философию Эпикура и множество серьезных знаний по

естественным наукам. Гассенди, при пленительном свете восковых свечей,

привил ему любовь к ясному и точному рассуждению, ненависть к схоластике,

уважение к опыту, презрение к фальши и вычурности.

И настал момент, когда и Клермонский коллеж, и лекции Гассенди были

закончены. Мой герой стал взрослым.

- Потрудись отправиться в Орлеан,-сказал Поклен-отец законченному

клермонцу,-и держи экзамен на юридическом факультете. Получи ученую степень.

Будь так добр, не провались, ибо денег на тебя ухлопано порядочно.

И Жан-Батист поехал в Орлеан, для того чтобы получить юридический диплом.

Мне не известно точно, много ли времени он провел в Орлеане и когда именно.

По-видимому, это было в самом начале 1642 года.

Один из бесчисленных злопыхателей, ненавидевший моего героя впоследствии

беспредельно, утверждал много лет спустя, что в Орлеане всякий осел может

получить ученую степень, были бы только у осла деньги. Однако это неверно.

Осел степени не получит, да и мой герой ни в какой мере не походил на осла.

Правда, какие-то жизнерадостные молодые люди, ездившие в Орлеан

экзаменоваться, рассказывали, что будто бы они приехали в университет

вечером, разбудили профессоров, те, позевывая, надели поверх засаленных

ночных колпаков свои ученые шапки и тут же их проэкзаменовали и выдали им

степень. Впрочем, может быть, молодые люди и соврали.

Как бы ни было поставлено дело в Орлеане, твердо известно, что степень

лиценциата прав Жан-Батист получил.

Итак, нет больше мальчишки в воротничке, и нет схоластика с длинными

волосами. Передо мной, при свечах, стоит молодой мужчина. На нем

искусственные пряди волос, на нем светлый парик.

Я жадно вглядываюсь в этого человека.

Он среднего роста, сутуловат, со впалой грудью. На смуглом и скуластом

лице широко расставлены глаза, подбородок острый, а нос широкий и плоский.

Словом, он до крайности нехорош собой. Но глаза его примечательны. Я читаю в

них странную всегдашнюю язвительную усмешку и в то же время какое-то вечное

изумление перед окружающим миром. В глазах этих что-то сладострастное, как

будто женское, а на самом дне их-затаенный недуг. Какой-то червь, поверьте

мне, сидит в этом двадцатилетнем человеке и уже теперь точит его.

Этот человек заикается и неправильно дышит во время речи.

Я вижу, он вспыльчив. У него бывают резкие смены настроений. Этот молодой

человек легко переходит от моментов веселья к моментам тяжелого раздумья. А!

Он находит смешные стороны в людях и любит по этому поводу острить.

Временами он неосторожно впадает в откровенность. В другие же минуты

пытается быть скрытным и хитрить. В иные мгновенья он безрассудно храбр, но

тотчас же способен впасть в нерешительность и трусость. О, поверьте мне, при

этих условиях у него будет трудная жизнь и он наживет себе много врагов!

Но пусть идет жить! Над Клермонским коллежем, лекциями, Аристотелем и

прочей ученостью я тушу свечи.