Экспозиция и общее членение темы 4 страница

При этом мы, оставаясь в рамках предварительного ос­мысления, хотели бы прояснить, насколько положение об основании является могущественным принципом. В каком отношении мы должны понимать его могущественность? Смысл его могущества был бы чересчур ограничен, если бы мы свели могущество principium rationis только к той роли, которую он исполняет внутри философии Лейбни­ца, обладающей, как и любая другая философия Нового времени, характером системы даже тогда, когда эта систе­ма не подается как готовое мыслительное строение.

Положение об основании служит задающим меру прин­ципом внутри лейбницевской системы лишь потому, что этот принцип относится ко всему, что есть. Ведь формулировка, которую сам Лейбниц называл вульгарной, гла­сит: nihil fit sine causa. «Ничего не происходит без причи­ны», т.е. ничто не становится чем-то сущим без причины. Вульгарная формулировка положения об основании не яв­ляется ложной, однако она не точна в лейбницевском смыс­ле. Principium rationis, который может быть применен ко все­му, что каким-либо образом есть, управляет не только об­ластью природных процессов, но также и областью, кото­рую мы сегодня называем «историей». Более того, приро­да и история принадлежат к сущностной цельности суще­го (das Wesensganze des Seienden), которую Лейбниц в соот­ветствии с самым ранним словоупотреблением западноев­ропейского мышления называет «Natura». Это слово пишет­ся с большой буквы. Один из самых глубоких в ряду по­здних и трудных для понимания трактатов Лейбница со­ответственно начинается словами (Gerh. VII, 289 ff.): Ratio est in Natura, cur aliquid potius existat quam nihil. «В Природе есть основание для того, почему скорее существует нечто, а не ничто». Под «Природой» здесь не подразумевается не­кая сфера сущего в отличие от какой-либо другой. «Природа» названа сейчас в том смысле, который мы мыслим, когда говорим о природе вещей: Natura, quam rebus tribuere solemus (Gerh. IV, 504 ff.); «Природа, которой мы обычно наделяем вещи, приписываем ее им». Соответствующим ос­нованию в понятой таким образом природе вещей являет­ся то, почему скорее существует нечто, а не ничто.

Первое и решающее слово этого трактата, а именно сло­во Ratio, в рукописи подчеркнуто. В одном из следующих предложений Лейбниц говорит: Еа ratio debet esse in aliquo Ente Reali seu causa. «Это основание (в <природе> вещей, соответственно чему они как раз имеют такую склонность — скорее существовать, чем не существовать) должно ка­ким-либо образом присутствовать в действительно сущем (Wirklichen Seienden) или в его причине». Должна существо­вать некая первая причина. В следующем предложении это существующее названо ultima ratio Rerum, предельным (вы­сочайшим) образом сущим основанием всех вещей (der äuβerste (höchste) seiende Grund aller Dinge). И Лейбниц добавляет: et (а именно illud Ens necessarium) uno vocabulo solet appellari DEUS, «и (то сущее, которое необходимо в каче­стве высочайшего основания) обычно обозначается словом "Бог"».

Сущностная цельность сущего, даже сама prima causa, Бог, управляется principium rationis. Область влияния по­ложения об основании охватывает все сущее, включая и его первую сущую причину. Благодаря этому указанию могущество principium rationis становится еще очевиднее. Но, собственно говоря, это демонстрирует нам лишь объем его сферы влияния.

Однако мы спрашиваем о том, что является властвую­щим в могущественном принципе. Это властвующее мы рассматриваем тогда, когда придерживаемся той формулировки principium rationis, которую Лейбниц в отличие от вульгарной считал строгой и единственно авторитетной. Эта строгая формулировка principium rationis проявляется в соответствующем уточненном названии. Оно гласит: principium reddendae rationis: основоположение основания, которое должно быть возвращено обратно (der Grundsatz des zurückzugebenden Grundes). Это означает, что в соответствии с положением об основании само основание ни где-либо, ни каким-либо образом не наличествует в неопределенном и безразличном нам. Основание как таковое требует свое­го возвращения обратно в качестве основания — обратно (ге) именно в направлении чего-то репрезентирующего, т.е. в направлении представляющего субъекта и через него для него же. Основание требует своего проявления повсю­ду таким образом, что все в области этого требования ка­жется следствием, т.е. должно быть представлено как пос­ледовательность. Лишь то, что так изображается нашему представлению и так противо-стоит (be-gegnet) нам как установленное и поставленное на свое основание, призна­ется надежно стоящим (sicher Stehendes), т.е. предметом. Лишь стоящее таким образом является тем, о чем мы с уве­ренностью можем сказать: «Оно есть».

Лишь это в обоснованном представлении приведенное к стоянию нечто (das in einem begründeten Vorstellen zum Stehen Gebrachte) может быть признано сущим. Но представление является обосновывающим тогда, когда то или иное осно­вание в качестве обосновывающего доставляется пред­ставляющему субъекту. Поскольку это происходит, и толь­ко поэтому, представление удовлетворяет требованию обо­снования. Но это требование говорит в самом основании, поскольку как таковое оно требует до-ставки (die Zu-stellung) во всяком представлении. Властвующим в положе­нии об основании является требование доставки основа­ния. Это требование, reddendum, властвует над всяким человеческим представлением. Однако, несмотря на это principium reddendae rationis не является лишь принципом по­знания. Дело обстоит иначе: согласно ведущей мысли философии Нового времени, нечто «есть» лишь потому, что обоснованное представление обеспечило его для себя в ка­честве своего предмета; поэтому principium reddendae ratio­nis остается высочайшим основоположением не только по­знания, но в то же время и основоположением предметов познания.

Все, что есть, есть в связи с..., являясь самим следствием основания, и таким образом есть вследствие и сообразно с требованием доставки основания, каковое требование и говорит в положении об основании как в principium reddendae rationis. Сказанное можно прояснить и одновре­менно подтвердить, если в процитированных предложени­ях Лейбница проследить его мысль в обратном направле­нии, дойдя до того, на чем они основываются, согласно собственным высказываниям Лейбница.

В качестве ultima ratio природы, в качестве предельно­го, высочайшего и таким образом первого сущего основа­ния для природы вещей можно установить то, что обычно называют словом «Бог».

В природе вещей есть основание для того, что скорее не­что есть, чем для того, что ничего нет. Это основание зо­вется Богом как первейшей сущей причиной всего сущего. Однако чем ценно положение, гласящее: «Должно быть ос­нование для того, что скорее есть нечто, чем для того, что ничего нет»? Этим положением Лейбниц начинает свой трактат. Стоит повторить его дословно: Ratio est in Nature, cur aliquid potius existat quam nihil. «В Природе есть основа­ние для того, почему скорее существует нечто, а не нич­то». Но теперь это передвинутое на первое место положе­ние уже само является неким следствием, а именно следстви­ем положения об основании. Непосредственно в связи с вышеназванным положением Лейбниц продолжает: Id consequens est magni illius principii, quod nihil fiat sine ratione. «Это — а именно то, что говорится в первом предложении, — является consequens, следствием того principium magnum, того великого основоположения, которое говорит, что ни­чего не появляется, т.е. ничего не попадает в бытие без основания».

Если говорить наиболее радикально, это означает, что лишь постольку, поскольку положение об основании яв­ляется действительным, существует Бог. Тотчас снова возникает вопрос: А насколько действительно положение об основании? Если положение об основании является прин­ципом, обладающим могуществом, то в его властвовании (in seinem Machten) заключается некий род действия (eine Art von Wirken). На самом деле, в упомянутом трактате (n. 2) Лейбниц говорит о том, что высочайшим положениям подобает некое действие, efficere. Однако всякое действие (согласно положению об основании) требует причины. Но первой причиной является Бог. Следовательно, положение об основании действительно лишь постольку, поскольку существует Бог. Однако Бог существует лишь постольку, поскольку положение об основании является действитель­ным. Такое мышление движется по кругу. Правда, мы ос­танемся далеко за рамками лейбницевского мышления, если предположим, что он успокоился, приняв это круго­вое отношение, которое легко можно продемонстрировать как не совсем правильное или же вовсе выдать за ошибоч­ное. Никому из нас, пожалуй, эти процитированные предложения Лейбница не представляются абсолютно понят­ными. Прежде всего и единственно важно теперь быть про­ницательными: положение об основании постольку явля­ется властвующим над всем принципом, поскольку осно­вание, согласно строгой формулировке основоположения, претендует на то, что все, что есть, есть вследствие, т.е. благодаря специально осуществленному выполнению тре­бования основания. Впредь важно не терять из виду то, что в первой строгой формулировке положения об основа­нии проявляется требовательный характер основания.

Principium reddendae rationis требует, чтобы всякое пред­ставление предметов являлось неким обосновывающим себя представлением, а значит, чтобы и сам предмет в таком представлении так или иначе был обоснован, т.е. обеспечен.

Но теперь наука Нового времени понимается как пре­восходный способ обосновывающего представления пред­мета. Согласно этому, она покоится на основоположении основания, которое должно быть доставлено. Без науки Нового времени не было бы ни одного современного уни­верситета. Если мы признаем себя принадлежащими сей­час университету, то двигаемся по земле, на которой по­коится сам университет. Это и есть положение об основа­нии. Однако стоит удивляться тому, что мы еще никогда до сих пор не встречались здесь с положением об основании. И таким образом высказывание, заключающееся в том, что университет покоится на положении об основании, было бы преувеличенным и весьма странным утверждением.

Если университет построен не на самом положении, то, возможно, на том, что говорит это положение? Мы слы­шали, что оно говорит о reddendum. В положении говорит требование доставки основания для всех высказываний, для любого оказывания. Откуда говорит это требование основанием своей доставки?

Заключается ли это требование в сущности самого ос­нования? Прежде чем зайти в своих вопросах так далеко, мы ограничивались тем, что справлялись, прежде всего, у самих себя, слышим ли мы требование доставки основа­ния. Мы должны были ответить: «Да» или «Нет». Да — если недавно у нас в ушах настойчиво звучало требова­ние доставки основания. Нет — если мы едва ли могли расслышать это насущное требование. Где бы мы ни были, мы всегда двигаемся в области излучений требования до­ставки основания. И в то же время непривычно тяжело спе­циально обращать внимание на это требование, чтобы расслышать в нем тот язык, на котором оно собственно говорит. Мы используем аппаратуру, чтобы устанавли­вать и контролировать радиоактивность атмосферы. Но не существует ни одного аппарата, который помог бы нам услышать требование, взывающее о доставке основания. Правда, самим своим наличием аппараты подтверждают и наличие того, что они регистрируют, т.е. того, что сей­час могущественное положение об основании разворачи­вает свое властвование способом, до сих пор несуществу­ющим для слуха.

Ибо человечество зашло сейчас так далеко, что даже ту эпоху, в которую вступило его историческое бытие, назы­вает в соответствии с открытием ставшей ему доступной атомной энергии. Мы живем, как говорится, в атомный век.

Мы вовсе не нуждаемся в разгадке того, о чем это гово­рит. Кому хочется брать на себя смелость совершить это разгадывание? Ведь сегодня мы можем делать нечто иное. Любой может пространно рассуждать о том тревожном, что скрывается под, на первый взгляд, безобидным именем, присвоенным веку. Человек определяет эпоху своего исторического бытия, исходя из напора и расположения при­родной энергии.

Dasein человека отчеканено атомом. Это слово называ­ет сегодня то, что в настоящее время, пожалуй, доступно «мышлению» лишь незначительного числа людей. Между тем, характеристика эпохи в качестве атомного века ото­бражает то, что есть. Ибо остальное, то, что существует и называется еще культурой: театр, искусство, кино и ра­дио, но также литература и философия, даже вера и рели­гия — все это, прихрамывая, только плетется за тем, что налагает на век отпечаток атомного века. Об этом может сообщаться различными способами, чем собственно и за­нимаются сегодня крайне ловко и услужливо «иллюстрированные газеты». Такой род «информации», разумеется, также лишь примета времени. «Информация», слово инос­транного происхождения, здесь больше подходит, посколь­ку подразумевает непосредственное, единовременное сооб­щение и уведомление, принимая которое, читатель и слу­шатель ко всему прочему подвергает себя незаметной че­канке (Prägung) (формированию). Мы больше не позволим ускользнуть от нашего вдумчивого взгляда тому, что эпо­ха истории человечества отчеканена атомом.

Однако атомный век не мог бы существовать без науки об атоме. Это, как обычно говорится, азбучная истина. И все же она содержит в себе нечто лишь наполовину продуманное (если нас это удовлетворит). Между тем, мы можем и даже должны спросить: «Откуда происходит наука об атоме?» Она управляется дисциплиной, которая зовется ядерной физикой, но сегодня уже более подобающим ей образом обозначается как физика элементарных частиц. Ведь до недавнего времени современная наука об атоме знала лишь протон и нейтрон в качестве таких частиц. А сегодня их известно уже более десяти. И наука уже вовле­чена в то, чтобы перевести обратно это рассеянное многообразие в некое новое единство как нечто несущее (als das Tragende). Что означает эта вовлеченность, которая подталкивает науки к тому, чтобы всегда обеспечивать более соразмерное единство того, что предлагает себя ему в ка­честве представимого наличия (als vorstellbarer Bestand) те­орий и наблюдаемых фактов? Уже упоминалось, что воп­росы наук все снова и снова подстрекаются к тому, чтобы устранять возникающие противоречия. Это устранение происходит благодаря продвижению при разрешении противоречий в неком единстве, пригодном для того, чтобы удерживать это нечто, которое видимым образом проти­воречит себе, т.е. для того, чтобы давать ему некое основа­ние. В вовлеченности представления и вопрошания поми­мо противоречий правит еще и требование доставки соот­ветствующего основания.

Мы сказали, что атомный век покоится на науке об ато­ме, и спросили, откуда происходит эта наука. Однако этот вопрос не желает заниматься выяснением хода событий ис­тории возникновения и развития этой науки; он хотел бы вспомнить о том, что же такое самый глубинный стимул самой этой науки, независимо от того, осознается он ис­следователями или нет. И обнаруживается, что этот сти­мул и вовлеченность в постоянное устранение противоре­чий внутри множественности спорящих друг с другом тео­рий и несовместимых фактов происходит от требования principium reddendae rationis. Это требование — нечто иное, нежели сама наука. Требование доставки основания яв­ляется для наук тем элементом, в котором их представле­ние двигается как рыба в воде или как птица в воздухе. Наука соответствует требованию ratio reddenda, и притом безоговорочно. В противном случае она не могла бы быть тем, чем она есть.

Но, соответствуя требованию reddendum. звучащему у нее в ушах, наука все же не слышит его так, чтобы быть способной размышлять о нем. Следовательно, если мы говорим «атомный век» (а мы больше не произносим это имя машинально), то обращаем внимание на то, что мы, жи­вущие в этом веке, находимся в подчинении у требования могущественного principium reddendae rationis. Мы лишь потому являемся сегодня такими, какие мы суть, что над нами властвует великое требование доставки основания. Атомный век в качестве планетарной эпохи человечества отличается тем, что власть могущественного принципа, principium reddendae rationis, неким зловещим образом разворачивается в авторитетной области Dasein человека, если вовсе не высвобождается. То, что здесь употреблено слово «зловещий», не подразумевает под собой никакого плаксивого смысла. Здесь буквально и объективно долж­но мыслиться то, что единственное в своем роде высвобож­дение требования до-ставки основания грозит всему тому близкому, что окружает человека. Оно лишает его любо­го основания и почвы для оседлости, т.е. для всего того, из чего до сих пор вырастал всякий великий век человечества, всякий объясняющий мир дух, всякая чеканка человечес­кого образа.

Так проявляется крайне странное состояние современ­ного человека, состояние, противостоящее всякому обыч­ному полаганию повседневных представлений (alles gewöhnliche Meinen der Alltagsvorstellungen), в которых мы беспорядочно носимся как слепые и глухие: требование могущественного принципа об основании, которое необходимо доставить, отнимает у сегодняшнего человека осед­лость. Чем решительней проводится охота по усмирению колоссальной энергии, благодаря чему потребность человека в энергии должна быть удовлетворена по всей земле и на все времена, тем скуднее становится способность че­ловека строить и жить в области сущностного (im Bereich des Wesenhaften). Это и есть то загадочное противоречие меж­ду требованием доставки основания и лишением почвы.

Важно увидеть то, как протекает эта высокая игра меж­ду доставкой и лишением. Важно продумать то, к чему приведет эта игра в будущем. Важно спросить, какое уча­стие в этой игре принимает невидимое господство могу­щественного принципа основания. Важно заметить, в ка­ком краю мы останавливаемся, когда, размышляя, проду­мываем положение об основании.

Пятая лекция

Лейбниц рассматривал положение об основании как один из высочайших принципов. Для положения об осно­вании: Nihil est sine ratione — «Ничего нет без основания» — Лейбниц нашел строгую формулировку principium reddendae rationis. В ratio reddenda основание обнаруживает себя в характере требования доставки. Мы говорим о стро­гой формулировке положения об основании, потому что она лучше всего приспосабливается к тому характеру ос­нования, который впервые открылся мышлению Лейбни­ца и его эпохе. Однако строгая формулировка principium rationis, прояснением которой мы до сих пор занимались, даже в смысле Лейбница еще не является всеобъемлющей формулировкой положения об основании.

Первое обнародованное упоминание principium rationis мы находим у Лейбница в трактате «Theoria motus abstracti» (Gerh. Philos. IV, 232). Эта теория рассматривает те условия возможности движения, которые не зависят от чувственно воспринимаемых явлений. В 1671 году, когда Лейбницу ис­полнилось двадцать пять лет, он представил свой трактат на рассмотрение Парижской Академии наук. Ближе к кон­цу этого трактата об одном из положений, касающемся аб­страктно рассмотренного движения, Лейбниц говорит сле­дующее: pendet ex nobilissimo illo (24) (нужно добавить principio) Nihil est sine ratione; «оно (а именно рассматри­ваемое положение об абстрактном движении) зависит от самого известного и в то же время наиболее выдающегося принципа: "Ничего нет без основания"». Здесь Лейбниц приводит обычную формулировку положения об основании в качестве общеизвестной и общепризнанной и в то же время приписывает положению об основании исклю­чительно ведущую роль. Положение об основании являет­ся principium nobilissimum; это благороднейший принцип. Шестью годами позднее (1677) Лейбниц пишет о principium rationis в своих «Примечаниях к записям ученика Спино­зы». Возвращаясь в Германию из Лондона, Лейбниц по­сетил Спинозу в Амстердаме примерно между восемнадца­тым и двадцать восьмым ноября 1676 года. В упомянутом выше месте (IV, 138) Лейбниц пишет: id, quod dicere soleo, nihil existere nisi cujus reddi potest ratio existentiae sufficiens, «(принцип), который я обычно высказываю (в форме): "Не существует ничего, чье достаточное основание для суще­ствования не может быть доставлено"».

Основание, которое претендует на свою доставку, тре­бует в то же время того, чтобы оно как основание было до­статочным, т.е. полностью удовлетворяло требованиям, предъявляемым к основанию. Для чего? Для того чтобы обеспечить предмет в его статичности. Задний план опре­деления достаточности, «суфициенции» (от suffectio), составляет ведущее представление лейбницевского мышле­ния, представление perfectio, т.е. полноты определений для стояния предмета (der Voll-ständigkeit der Bestimmungen für das Stehen eines Gegenstandes). Только в полноте условий его возможности, только в полноте его оснований по всем на­правлениям в совершенстве обеспечивается (perfekt) посто­янство (die Ständigkeit) предмета. Основание (ratio) в каче­стве причины (causa) отнесено к эффекту (efficere): само основание должно быть достаточным (sufficiens, sufficere). Эта достаточность требуется и определяется посредством perfectio (perficere) предмета. То, что язык в краю положе­ния об основании как бы сам собой говорит о efficere, sufficere, perficere, т.е. о многообразном facere, «делать», о неком «со-ставлять» и «до-ставлять», определенно не слу­чайно. Для Лейбница название строго и полностью продуманной формулировки положения об основании гласит: principium reddendae rationis sufficientis (ср. «Монадология» §32), основоположение достаточного основания, которое должно быть доставлено. Мы можем также сказать: поло­жение надлежащего основания (der Satz zuständigen Grund). Там, где (как в случае лейбницевского открытия и определения положения о достаточном основании) раскрывает­ся могущественный принцип, мышление и представление во всех существенных отношениях приводятся в движение некоего нового типа. Это образ мышления Нового време­ни, в котором мы сами ежедневно пребываем, притом еще не отмечая специально и не принимая во внимание того, что основание требует своей доставки во всяком представ­лении. В соответствии с этим Лейбниц — что скорее сокрыто в истории, нежели исторически очевидно — предрешает не только развитие современной логики в сторону логистики и создания мыслящих машин, не только предопределяет более радикальное истолкование субъективности субъек­та внутри философии немецкого идеализма и ее последу­ющих ответвлений. Мышление Лейбница несет и отчека­нивает основную тенденцию того, что мы, достаточно про­думав, можем назвать метафизикой современной эпохи. Поэтому имя Лейбница в наших размышлениях не явля­ется обозначением некой системы философии прошлого. Это имя называет настоящее еще не набравшего силу мыш­ления, настоящее, которое нас еще только поджидает. Лишь оглянувшись назад, на то, что продумывал Лейб­ниц, мы сможем охарактеризовать настоящий век, кото­рый называют атомным, как тот век, в котором господ­ствует власть principium reddendae rationis sufficientis. Требование доставки достаточного основания для всего, что представляется, говорит в том, что сегодня стало предме­том, носящим имя «атом» и «атомная энергия».

Однако, если рассуждать строго, оказывается, что мы едва ли можем еще говорить о предметах. Ведь мы, если при­смотреться повнимательней, уже движемся в мире, где больше не существует предметов (Gegen-stände). Но эта беспред­метность (Gegen-standlose) еще не есть отсутствие статич­ности (Standlose). Напротив, в беспредметности восходит постоянство другого рода (eine anders geartete Ständigkeit). Principium grande, могущественный принцип, положение об основании отнюдь не теряет свою власть над миром, в ко­тором предметное должно отступить перед чем-то постоян­ным иного рода. Власть надлежащего основания, которое должно быть доставлено для устойчивости (die Beständigung) и обеспечения всего, сейчас, пожалуй, толь­ко начинает набирать силу, разворачиваясь до своих крайних пределов. То, что в такой век искусство стано­вится беспредметным, подтверждает его историческую пра­вомерность и, прежде всего, тогда, когда само это беспред­метное искусство понимает, что его порождения больше не могут быть творениями, но являются чем-то таким, соот­ветствующего слова для чего еще не найдено. Тот факт, что существуют выставки современного искусства, в на­много большей степени, чем мы предполагаем, связан с мо­гущественным положением об основании, об основании, которое должно быть доставлено. Новое время еще не за­кончилось. Сейчас только начинается его завершение, по­скольку Новое время готовится к полной доставляемости всего, что есть и может быть.

Ссылка на атомный век была необходима для того, что­бы мы заметили, что повсюду пребываем в области, где властвует могущественный принцип, и не упустили из виду того, насколько мы подвержены его власти. Эта ссыл­ка должна указывать на край, из которого обращается к нам положение об основании, когда мы, вопрошая, на­правляемся в него.

Если мы будем настаивать на этом ходе мышления, то скоро более отчетливо увидим нечто двойственное: во-пер­вых, это то, что нашего привычного научно-техническо­го представления недостаточно для того, чтобы попасть в край положения об основании и, даже очутившись там, увидеть хоть что-нибудь; а во-вторых, то, что даже фило­софское учение о высочайших основоположениях как не­посредственно очевидных принципах избегает решающих вопросов мышления. Характерной чертой положения об ос­новании является то, что это основоположение допускает две формулировки. До сих пор это подавалось так, что якобы, вульгарная и укороченная формулировки не пригодны для того, чтобы приступить к плодотворному раз­бору положения об основании. По сравнению с ними в строгой формулировке мы достигаем уже важного пони­мания того, что основание имеет характер требования, по­нимания ratio в качестве ratio reddenda. Однако принадле­жит ли этот характер просто к сущности основания или же затрагивает лишь тот способ, в котором сущность ос­нования обнаруживает себя в определенную эпоху, — этот вопрос остается открытым. Ибо и строгая формулировка положения об основании допускает укороченную форму, так что вульгарная и строгая формулировки этого прин­ципа внезапно проявляются как равнозначные. Кажуще­еся ясным положение об основании вновь становится смут­ным. Насколько — это еще нужно сейчас продумать, преж­де чем мы приступим непосредственно к разбору положе­ния об основании.

Положение об основании, согласно строгому истолко­ванию, говорит следующее: «Нет ни одной истины (то есть, согласно Лейбницу, ни одного правильного положения) без основания, которое с необходимостью должно быть ему доставлено». Каким образом можно воспроизвести также и строгую формулировку положения об основании (формулировку principium reddendae rationis) в краткой форме?

Если наше представление вынуждено так или иначе до­ставлять себе для того, что в нем представлено, основание, на котором и в котором это представленное надежно сто­ит в качестве предмета (als Gegenstand sicher steht), то пред­ставление высматривает основание, которое должно быть доставлено. Это происходит благодаря тому, что представ­ление спрашивает: «Почему представленное есть и поче­му оно есть так, как оно есть?» Вопросом «почему?» мы спрашиваем об основании. Поэтому строгая формулиров­ка положения об основании — «Ничего нет без основа­ния, которое должно быть доставлено» — может быть при­ведена к форме: «Ничего нет без «почему».

Если мы сравним укороченные формы обеих формули­ровок, то заметим, что они приобретают своеобразную ос­троту, которая позволяет нам еще более отчетливо увидеть положение об основании. Оно гласит: «Ничего нет без ос­нования». Оно также гласит: «Ничего нет без "почему"». В противовес этому мы слышим теперь следующие слова:

Die Ros ist ohn warum; sie blühet, weil sie blühet,

Sie acht nicht ihrer selbst, fragt nicht, ob man sie siehet

Роза есть без «почему»; она цветет, потому что она цветет,

Не обращая на себя внимания, не спрашивая, видят ли ее.

Эти стихи находятся в первой книге духовной поэзии Ангелуса Силезиуса, озаглавленной «Херувимский стран­ник. Чувственное описание четырех последних вещей».

Сочинение впервые было опубликовано в 1657 году. Эти стихи стоят под номером 289 и озаглавлены «Без "по­чему"». Ангелус Силезиус, в миру носивший имя Иоганн Шефлер, doctor philosophiae et medecinae, врач по профес­сии, жил в Силезии в 1624-1677 годах. Лейбниц (1646-1716) был современником Ангелуса Силезиуса и хорошо знал его произведение «Херувимский странник». В своих сочине­ниях и письмах Лейбниц часто говорит об Ангелусе Силезиусе. Так в письме к Пацию, датированном двадцать восьмым января 1695 года, читаем (Leibnitii opera ed. Dutens VI, p. 56):

У иных мистиков есть чрезвычайно смелые места, полные сложных метафор и склоняющие чуть ли не к безбожию. Такие я иногда замечал в немецких — впрочем, прекрасных — стихах одного человека, который зовет себя Иоганном Ангелусом Силезиусом...

А Гегель в своих «Лекциях по эстетике» (X, 477, Glockner XII, 493) говорит следующее:

Пантеистическое единство, подчеркнутое по отношению к субъекту, который чувствует себя находящимся в этом единстве с божеством и божество — присутствующим в субъективном сознании, порождает мистику в том более субъективном ее виде, в каком она развилась в христианс­ком мире. В качестве примера я укажу лишь на Ангелуса Силезиуса, который с величайшей смелостью и глубиной созерцания и чувства, с удивительной силой мистического изображения высказал мысль о субстанциальном существо­вании бога в вещах и о соединении своего самобытия с бо­гом и бога с человеческой субъективностью[14].