Слово и тело постмодернизма: от феноменологии невменяемости к метафизике свободы 10 страница

Витгенштейн разъясняет, что подобные высказывания не являются эмпирическими. Выражение «не может» подразумевает в них не физическую, техническую, психологическую или какую-то иную невыполнимость или отсутствие реальных условий для того или иного действия, состояния. Невозможность, фиксированная в таких фразах, носит куда более сильный характер – логической невозможности. Иначе говоря, это – формальные (концептуальные) фразы, определяющие все наше разумение. В них фиксируются логико-грамматические принципы, нормы, принятые способы употребления языка – его логико-философская «грамматика». Разрешая одни и запрещая другие способы выражения, правила философской грамматики регулируют концептуальную корректность рассуждений, задают поле «ходов», возможных в разных «играх» (практиках) языка. По существу, это – правила применения базовых понятий (категорий) и подвижных, динамичных категориальных комплексов. Будучи освоены, они, подобно любым правилам (орфографии, юриспруденции, шахматной игры, уличного движения и др.), становятся само собой разумеющимися, делаются навыком, привычкой, действуют почти естественно, «бесшумно». Изрекать такие правила в форме глубокомысленных заявлений в самом деле нелепо. Ведь не станешь ни с того ни с сего декларировать нормы правописания или правила умножения. Смысл правил – не в их провозглашении, а в соблюдении: они призваны регулировать действия. Превращать их в самостоятельные высказывания неуместно. Но это справедливо лишь до тех пор, пока все идет по привычным, наработанным схемам, нормально, без сбоев, или – пока принципиально не изменятся условия их применения, «правила игры»[57]. Правда, и в определенные моменты любого рассуждения или практического действия возникает потребность напомнить (кому-то или самому себе) о каких-то концептуальных истинах, сложившихся нормах применения формальных понятий (скажем, причинного, модального или иного ряда). Это бывает тогда, когда нам требуется « ступенька» для следующего мысленного хода или реального действия. Правила и служат такими ступеньками: важно в нужный момент вспомнить нужное правило и «опереться » на него. Необходимость обращения к концептуальным правилам, схеме рассуждения остро ощутима тогда, когда мы попадаем в ту или иную ловушку, запутываемся в нами же (людьми)[58] установленных правилах, или хотя бы на момент задумываемся о концептуальной схеме рассуждения или практического действия[59].

Что же касается концептуальных сбоев, то история мысли и опыт людей свидетельствуют: наиболее явно они проявляются в виде логических противоречий, возникающих в «критических точках» отвлеченного, умозрительного рассуждения. Эта тема привлекла внимание Витгенштейна и заняла важное место в его философских исканиях. Ведь стимулом для его исследований стали труды Г.Фреге и логико-философские идеи Б.Рассела, во многом обусловленные выявлением парадоксов в основаниях математики. Обнаружение фундаментальных противоречий в самой строгой из наук было воспринято как скандал в сфере мышления, познания, языка. В поиске путей избавления от «кошмара» логических противоречий существенных результатов добился Рассел[60]. Витгенштейн активно включился в анализ проблем противоречий и предложил весьма оригинальный подход к данной проблематике. Избавление от присущей мыслящему человеку панической боязни противоречий он связал с освоением особой логической «игры»: научиться не только выявлять, но и свободно конструировать противоречия в характерных «пунктах» их появления, – там, где они обычно неожиданно «сваливаются» нам «на голову» и ошеломляют, травмируют, вызывают растерянность. В частности, для Витгенштейна стало характерным выражение философских проблем в форме парадоксов. То есть он «приручил» логическое противоречие, заставил его плодотворно «работать» – как прием доведения мысли до кульминации, ее фокусирования на концептуальной проблеме, требующей «разрешения».

Методика постановки и решения философских проблем, характерная для Витгенштейна, может быть выявлена («показывает» себя), в частности, на примере его известного парадокса следования правилу[61]. Он строится как типичная языковая игра «попадания в логическую ловушку» и поиска выхода из тупика. Витгенштейн придумывает такую ситуацию. Некто совершает ряд действий согласно четко определенному правилу, допустим, записывает числовой ряд по формуле «+2». Но в какой-то момент, скажем, после 100, начинает прибавлять не 2, а 4, решив (неважно почему), что теперь действовать следует так. Суть примера – внезапное изменение (переосмысление) правила, совершаемое в некий момент одним лицом и закрепляемое аргументом: теперь правилом будет это. В форме таких языковых игр (в данном случае – искусственно придуманных ситуаций) выявляется логика, поведение, самого понятия правила. Для прояснения природы правил используются примерно такие вопросы: «могут ли у каждого быть свои собственные правила арифметики, спортивных игр и др.»?; «могут ли правила изменяться внезапно (под влиянием привходящих обстоятельств)[62], так чтобы правилом вдруг становился иной способ действия?». Число вопросов в принципе не ограничено. Далее осуществляется тщательный анализ ситуации в целом – с различением и соотнесением двух планов рассуждения: концептуального (логического) и реального (эмпирического), что вообще характерно для полноценного философского уяснения различных проблем. В «чисто» логическом ряду придуманная языковая игра заводит в тупик, о чем и свидетельствует формулируемый парадокс: невозможно четко следовать определенному правилу, так как любые действия можно привести в соответствие с неким правилом[63]. Логическая проработка сюжета дает выводы, чем-то напоминающие апории Зенона. Допущение, что действия в рамках правил сообразны пониманию этих правил, кажется, ставит под сомнение саму возможность правилосообразной деятельности вообще, тем самым как бы расшатывая основы цивилизации: нормы, традиции, обычаи, законы. Ведь на практике толкование правил допускает вариации: свидетельств тому немало.

В самом деле, реальный, жизненно-практический ряд свидетельствует о том, что опыт людей многообразен и не укладывается в рамки жестких, раз и навсегда установленных, единых для всех правил. Ведь и в правилах действий людей (в том числе в вычислениях, измерениях и пр.) много условного и возможны значительные различия. Витгенштейн остроумно иллюстрирует это примерами на ходу изобретаемых, но в принципе вполне возможных практик или форм жизни (языковых игр). Вспомним хотя бы его «игры» в измерение длины с помощью эластичных мерил и пр. Не менее забавны измышляемые им примеры возможных способов определения количества древесины (штабелей досок, дров и пр.) и соответственно ее цены, скажем, в ситуациях купли-продажи. Доходчиво разъясняется, что вычислительные и другие правила в разные времена, в разных культурах весьма отличаются друг от друга и что они далеко не всегда так уж рациональны. Многое решает закрепившаяся практика. Вот почему люди, если кто-то поставит их образ действий под сомнение, вполне могут заявить: «Мы издавна действуем так и считаем это правильным»[64]. Итак, подходя к делу с эмпирической точки зрения, Витгенштейн демонстрирует многообразие практик, значительный разброс в их правилах, возможность корректировки и даже существенного изменения правил по обстоятельствам. При соблюдении соответствующих условий это не парализует практику: привыкнув к перемене, люди живут и действуют по-новому. В принципе не исключено и какое-то изменение правил развертывания числового ряда (скажем, при решении прикладных задач), гипотетически затронутое в связи с парадоксом следования правилу. Правда, резкие, внезапные изменения правил в общем-то нежелательны (о чем предупреждали понимавшие в этом толк великие умы – Платон и др.)[65]. Но так или иначе, в реальном опыте разумное изменение правил не заводит в логический тупик. В жизни подобные логические ловушки мало кого волнуют[66]. Парадокс следования правилу вряд ли может парализовать работу законодателя, спортивного судьи или учителя грамматики, – как и апории Зенона помешать полету стрелы или быстрому бегу Ахиллеса. Хотя в реальной жизни людей ( в законотворчестве, юридической практике, правовом сознании и др.) вполне могут возникать вовсе небезобидные несуразности, противоречия.

Затруднение в рассуждении о правиле, которое с целью прояснения придумал (или выявил) Витгенштейн[67], носит не эмпирический, а концептуальный характер. В тиски парадокса тут (как и в других подобных случаях) попадаешь лишь переходя из практического ряда в логический с присущими ему собственными законами. На этом уровне мы имеем дело с особым миром мысли: целой сетью логических связей понятий, их внутренних смысловых отношений, устоявшихся в практике речевого разумения. Сложившийся концептуальный аппарат и диктует «правила игры», регулирует осмысленную работу языка, определяя действия по правилам, в нарушение правил, их допустимое изменение и т.д. Изобретая разные языковые игры (практические ситуации возможного применения основных понятий), Витгенштейн тренирует концептуальную компетентность (ориентированность, сноровку) читателей, учеников, прививая им навыки применения понятий в меняющихся ситуациях, умение выбираться из концептуальных тупиков. Время от времени в практикум концептуальных «игр» с понятием правила включаются примерно такие «грамматические» пояснения: правило – не то, что выполняет лишь один человек и лишь раз в жизни; это – черта социума, его устоявшиеся нормы, а не воля (произвол) частного лица; правило – не то, что меняется внезапно, без предупреждения; то, что может изменяться вдруг, ни с того ни с сего, – не правило; правило – это практика, обычай, традиция.

Философ привлекает внимание и к такому аспекту правилосообразной деятельности, как истолкование правил, чем дополнительно усложняет задачу корректного концептуального выражения феномена правила. Обнаруживается, в частности, что малейшее недопонимание логики понятий, выражающих эту «субъективную» сторону дела, способно завлечь нас в еще один характерный парадокс. Кто-то может истолковать правило по-своему и сообразно этому действовать, такое случается. Но это неявно предполагает, будто правила – вещь персональная и что каждый соблюдает их на свой лад. Да и в самом деле, люди – не автоматы и, действуя по правилам, должны понимать их смысл. Однако это вроде бы бесспорное положение таит в себе подвох. Оно исподволь внушает нам представление, будто действие по правилу решающим образом определено истолкованием правила. Вот тут и кроется парадокс. Анализируя эту сторону дела, Витгенштейн подводит возможного читателя, собеседника к выводу: правило не может поддерживаться одним лишь умственным его толкованием. Подобное обоснование в свою очередь требует новых обоснований. В результате открывается регресс в бесконечность, и правило остается

«необоснованным», «зависает». Безуспешные попытки выпутаться из затруднения вынуждают признать: чисто логическим путем выйти из тупика не удается. За сим следует иного рода, реалистичное, пояснение: процесс обоснования не может быть бесконечным, – обоснованиям где-то приходит конец. Углубляясь в существо дела, мы преодолеваем ряд логических « слоев» рассуждения, но рано или поздно как бы упираемся в скальный грунт. То есть, исчерпав логические аргументы, достигаем границ языка, предела высказываемого. Свидетельство тому – логический тупик парадокса. Каков же выход? Умудренный опытом Витгенштейн рекомендует спуститься с « голых вершин ума» (мира логики) в « долины глупости» (на «грешную землю»)[68]. Но сказать мало. Он много раз показывает, как это делается: «переводя стрелку» с пути логических аргументов на внелогический путь – практики. Да ведь так и происходит на деле. Обычно, исчерпав аргументы, люди бывают вынуждены прекратить процесс обоснования и просто констатируют: практика такова. Скажем (в духе иллюстраций Витгенштейна), «количество дров мы меряем на глаз», «время узнаем по солнцу», «возраст человека определяем по его внешнему виду» и пр. Другие люди, в иных краях, в другие времена делают такие вещи иначе. Таков их обычай, сложившася практика. У них так принято, и так жить, действовать тоже можно[69].

Но с точки зрения «природы вещей» (а это философский угол зрения) «дуальность» правил и реального опыта нас озадачивает. Ведь получается, что жизнь остается жизнью и «играется» без жестких правил, а правила образуют замкнутый сам на себя, чисто логический « мир», до которого людям реального опыта вроде бы нет дела. Кстати, в жизни мы с этим сталкиваемся часто. Значительно расходятся во многих случаях не только, например, кулинарная рецептура и реальное приготовление пищи. Немалый разрыв существует между правовыми нормами и юридической практикой. Подобная же картина открывается нам и в других сферах деятельности людей, причем не только по воле (вине) их. На то есть более глубокие причины: логическое и реальное в принципе не могут совпасть, уравняться, – они принадлежат разным «мирам», или разным порядкам Мира. Тут естественно возникает вопрос: зачем же тогда нужны системы норм, правил? Многовековой опыт философского уяснения подобных ситуаций учит, что для корректного ответа на такие вопросы нужно уметь удерживать в поле внимания, соотносить оба типа опыта – и логический (концептуальный) и эмпирический (практический, реальный), – памятуя о том, что их «стыковка» всегда была и будет чревата парадоксами. Подход Витгенштейна к таким ситуациям своеобразен и нетрадиционен. Он приучает нас относиться к ним спокойно, учит опыту пребывания в ситуациях длящихся, неизбывных парадоксов. Неоправдавшиеся надежды на избавление от противоречий и достижение идеального логического порядка в основаниях математики[70]Витгенштейн воспринял мудро, и тоже в духе Ницше: если невозможен идеально упорядоченный логический (и жизненный) «Космос», то выход один – вернуться в прежний «Хаос» и почувствовать себя там хорошо.

В размышлениях о правилах Витгенштейн то и дело «напоминает», что мы обычно имеем дело не с одним, «точечным» понятием, а целым комплексом родственных понятий, дополняющих друг друга, образующих связные, целостные концептуальные сетки («семейства»). Такие комплексы понятий играют в обществе очень важную роль, организуя политическое, юридическое, научное и другое мышление людей. Социальная жизнь по самой своей сути связана с обычаями, традициями, нормами, установлениями. Т.е. правила – это принцип существования социума, цивилизации. У разных народов, в различных культурах, языках формируется разветвленная сеть взаимосвязанных, переходящих одно в другое, пересекающихся понятий, выражающих различные стороны человеческих действий – «по правилам», «в нарушение правил», «во изменение» таковых и др. В этой концептуальной сетке вполне можно запутаться[71]. В результате и возникают концептуальные « сбои», тупики. Связанные с нарушением общих норм, принципов разумения, они носят логико-философский характер. На поиски выхода из таких тупиков тратится немало времени и сил. Неудивительно, что философы, логики, лингвисты (Лейбниц, Рассел и др.) нередко вынашивали замысел универсального метода избавления от логических сбоев, тупиков рассуждения. Этому замыслу не суждено было сбыться, он оказался утопией, что подтвердили специальные логико-математические исследования, а затем и философская проработка проблемы[72].

Отсюда последовал вывод, к которому Витгенштейн, по-видимому, уже был в принципе готов. Суть его такова: если нет радикального средства от «недуга», остается применять разные «терапии». Для выхода из тупиковых ситуаций в обсуждении принципиальных философских вопросов поздний Витгенштейн предлагает терпеливые концептуальные разъяснения. С их помощью – двигаясь шаг за шагом, как по лабиринту, постепенно научаешься обходить концептуальные тупики, а попавшись, как-то выбираться из них, находить выход. И в процессе такого показа пути к выходу, поиска ясности – приходится ориентироваться по концептуальным памяткам, «зарубкам», «припоминаниям», которые сами служат лишь указателями верного пути. Это – философские фразы, представляющие собой, согласно Витгенштейну, не что иное, как логико-грамматические, концептуальные правила. А правила не бывают ни истинными, ни ложными. На то они правила. Взятые сами по себе, вне применения, они бесполезны. Если их практически не использовать в деле концептуального прояснения, а просто выучивать, произносить, рассказывать на экзаменах и т.д., – то все это будет действительно напоминать впустую лязгающие ножницы парикмахера, «разрезающие» лишь воздух, или колеса, отвинтившиеся от машины и вертящиеся вхолостую. Витгенштейн привлек внимание к тому, что логика и математика не совершают самостоятельной работы, не применимы к реальным предметам, ситуациям. Их поле действия вторично: осмысление, регуляция языка. Концептуальные правила философии, на его взгляд, в принципе того же характера. Как утверждения они звучат странно. На заявления типа «Все имеет свою причину» или «Возможность движения еще не есть само движение» и др. реагируют двояко: «само собой понятно» или же: «что за чепуха». Но это нисколько не умаляет для Витгенштейна ценности всех трех областей мысли, из которых главное место в его жизни заняла Философия. Да, он считал серьезной проблемой «метафизическую иллюзию» (назовем ее так), состоящую в том, что философские фразы «морочат нас», склоняют принимать их не за то, что они есть, – как якобы глубочайшие истины о мире, истины, недоступные иным сферам знания. И он убедительно показывал, что если их принимать в такой, не свойственной им роли, то они действительно оказываются бессмысленными. Другое дело их работа в философском контексте – мудрый концептуальный анализ, ясное понимание сути сложнейших проблем. Чтобы убедиться в правоте Витгенштейна, стоит внимательно перечитать, скажем, «Размышления о первой философии» Р.Декарта, «Логику» Гегеля или «Логико-философский трактат» Л.Витгенштейна.

Итак, если в Трактате Витгенштейна усмотрели проект логического позитивизма, то ориентацию Исследований расценили как лингвистический (или «терапевтический») позитивизм. Основаниями для такой оценки служили приверженность Витгенштейна методам анализа языка, а также критическая направленность его нового подхода на преодоление концептуальных сбоев, замешательств, характерных для философской мысли. Однако такая направленность не привязана необходимым образом к позитивизму. Опыт истории философии показывает, что разработка методов анализа и борьба с разного рода помехами («призраками») мышления, некритически принятыми (преднайденными) схемами рассуждения, – совместимы с разными философскими ориентациями. Вспомним процедуры «очищения разума» у Ф.Бэкона, «методическое сомнение» Р.Декарта, «феноменологическую редукцию» Э.Гуссерля и др. Особый интерес приверженцев «лингвистической философии» (1930–50-е гг.) к проблемам языковой «терапии» – не основание для заключения о безусловно позитивистском характере концепции.

Вряд ли именно о позитивизме свидетельствует и намеренно атеоретичный способ философствования, практикуемый в работах позднего Витгенштейна и его последователей, видящих в философии не логически стройное теоретическое учение, а особый род деятельности прояснения, экспликации смысла понятий, вопросов, размышлений. Если всерьез принять этот аргумент, то позитивистом пришлось бы объявить, например, и Сократа, не писавшего, как известно, трактатов, не читавшего курса лекций и не выстроившего системы аргументов. Ориентируясь на практическую мудрость, Сократ придавал особое значение методу рассуждения – расшатывания односторонних, ходячих представлений и формирования многогранных обобщенных понятий (главным образом нравственных, этических).

Представление о непременно позитивистском характере философско-языковой аналитики неверно. Сочетание в философии ХХ в. идей анализа языка с позитивизмом – скорее конкретно-историческое, чем принципиально-теоретическое обстоятельство. Аналитические методы могут сочетаться с весьма далекими от позитивизма философскими взглядами. Вспомним аналитическую концепцию Лейбница, платонизм Фреге и раннего Рассела, прагматизм Куайна, вариации философских позиций у философов Львовско-варшавской школы (материалистически ориентированный «конкретизм» Т.Котарбиньского и др.). Методы современного логического анализа языка и их успешное применение к решению многообразных, в том числе философских, задач – бесспорное достижение ХХ в. Другое дело – философское толкование этих методов, которое и по сей день не всегда бывает корректным. Но бесспорно одно: представление о принципиальном « родстве» новой логической техники и приемов анализа « живого», «действующего» языка именно позитивизму не проходит. Не удалось обосновать и тезис о том, что Витгенштейн и его последователи выступили с радикально антифилософской программой. Этот аргумент (важнейшее основание для отнесения концепции к позитивизму) не «срабатывает» ни для основной, исходной концепции, представленной в Трактате Витгенштейна, ни

для «классической» версии лингвистической философии, созданной им в 1930–40-х гг. В существенной корректировке – с этой точки зрения – нуждаются и оценки позиций, идей и методов, развитых его последователями, единомышленниками в 1930–50-е гг. (Г.Райл и др.), создавших интересные философские работы, чуждые позитивизму. Еще менее уместна подобная характеристика такого рода исследований для всего периода 60–90-х гг., отмеченного активной работой по «реабилитации» метафизики и восстановлению ее духовно-теоретических, мировоззренческих полномочий.

Мы рассмотрели в общих чертах поле философии Витгенштейна, ответственное за вразумительность интеллекта. Ясное видение, понимание вещей, концептуальная корректность, способность четко соотносить два «регистра» рассуждения – информативный и концептуальный, – умение размышлять, не впадая в путаницу. Не так уж мало. Однако ясность ума – это еще не все. Более важным Витгенштейн считает Дух, Высокое. На это он и ориентирует философствование. Это – темы «невысказываемого», того, что может быть лишь «показано», опыта «молчания» и, наконец, ценностей, «чуда » этического и др. Размышления Витгенштейна в этом философском диапазоне раскрывают величие его духа, его философии, которой, по-видимому, еще предстоит долгая и плодотворная жизнь. Такие темы требуют особого настроя, и они будут рассмотрены нами отдельно.

Примечания

[1] Объединения философов, историков науки, логиков, физиков, социологов и др., сложившегося около 1923 г. при кафедре истории и теории индуктивных наук Венского университета, которую – сменив в этой должности Э.Маха – возглавлял проф.Мориц Шлик.

[2] Далее: Трактат.

[3] В суждениях о логическом позитивизме мы будем ориентироваться на Рудольфа Карнапа – крупнейшего логика и лидирующего философа «Венского кружка», – поскольку по стилю мышления, позициям, характеру исследований, и даже эволюции тем, интересов, это – типичный логический позитивист в наиболее сильном его выражении.

[4] См.: Аналитическая философия: ее становление и развитие. М., 1998. С. 69–89.

[5] Для ряда специалистов, изучавших вопрос, это не секрет, но во многих публикациях еще и сегодня философия Витгенштейна нередко толкуется как позитивизм (см., например, статью «Витгенштейн» в «Британской энциклопедии», 1996 и след.).

[6] В эти годы утвердилось данное название, соответствующее же ему философское движение – детище и ровесник ХХ в.

[7] См.: Рассел Б. Исследование значения и истины. М., 1999. С. 7. Кстати, симпатии были обоюдными: логические позитивисты с самого начала высоко оценили и восприняли логико-философское учение Рассела.

[8] Первая, создававшаяся в 1912–1919 гг., была представлена в Трактате, а вторая, разработанная в 1930–1940-х гг., в «Философских исследованиях».

[9] С именем Витгенштейна авторы ряда исследований связывают своего рода « революцию» («поворот») в философии, произошедшую, по их мнению, между двумя мировыми войнами.

[10] См.: Wittgenstein L. The letters to B.Russell, Keynes and Moore. Oxf., 1974. Р.14.

[11] См. Указ. соч. С. 185, 295, 300, 301.

[12] Об этом говорят события его биографии тех лет.

[13] Он воюет в артиллерии, на стороне Австрии (Восточный фронт), а в конце войны попадает в плен (Италия).

[14] Между тем работа с текстами Витгенштейна – «Замечания по основаниям математики», «О достоверности» и др. – и тщательное изучение (уже с учетом этого опыта) Трактата и Исследований, расшатывает распространенное представление о его преимущественной ориентации на сугубо эмпирические методы познания.

[15] Витгенштейн Л. Культура и ценность // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М., 1994, с. 484–485.

[16] Там же, с. 422.

[17] См.: FarrellB.A. Inquiry into therapeutic positivism. // Mind. 1946; Заиченко Г.А. К вопросу о критике современного английского позитивизма. Харьков, 1971.

[18] См.: Нарский И.С. Современный позитивизм. М., 1961. С. 33, 42, 118. Подобная точка зрения проводилась и в добротном диссертационном исследовании об эволюции позитивизма, выполненном Асеевым Ю.А. (ЛГУ, 1959), под руководством которого начинала исследование творчества Л.Витгенштейна автор данной статьи.

[19] Далее: Исследования.

[20] Там же. С. 77.

[21] Современная буржуазная философия. М., 1972, гл. IX, # 11.

[22] Там же. С. 420.

[23] Там же. С. 419.

[24] Признаться, их и тогда было трудно принимать всерьез. Они отражали преобладавшее в то время сциентистское понимание философии и ее предмета. Но сказывалось и другое. Однажды в доверительном разговоре с И.С.Нарским я отметила: «Складывается впечатление, будто Вы боитесь отдать должное философам «лингвистической» ориентации», – а И.С. признался: «Да, боюсь». В свой же адрес от коллег чуть постарше себя я иногда слышала в те годы: «непуганое поколение». Но дело было не только в осторожности (страхе): сложна и непривычна по сути была сама концепция, тонкие языковые нюансы размышлений, которые в ней исследовались. Весьма компетентный специалист из Ленинграда, Ю.А.Асеев, допустивший немало погрешностей в переводе текстов Л.Витгенштейна (для издания, которое мы с ним готовили), с чувством вины признался мне в письме: «Это оказалось за порогом моей чувствительности» (1993).

[25] См.: Нарский И.С. Современный позитивизм. М., 1961. С. 77.

[26] Между тем Витгенштейн обоснованно отрицал саму возможность существования индивидуального (персонального) языка (авт.).

[27] Нарский И.С. Цит. соч. С. 78.

[28] Там же.

[29] Швырев В.С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966. С. 294 и др., Заиченко Г.А. К вопросу о критике современного английского позитивизма. Харьков, 1971; Богомолов А.С. Английская буржуазная философия XX в. М., 1973. С. 262 и др. Общую характеристику философии Витгенштейна как разновидности позитивизма восприняла тогда и автор данной статьи. См.: Козлова М.С. Концепция знания в философии Л.Витгенштейна. Л., 1965 канд. дис.); Она же. Концепция знания в философии Л.Витгенштейна // Современная идеалистическая гносеология. М., 1968; Она же. Философия и язык (Крит. анализ некоторых тенденций эволюции позитивизма XX в. М., 1972 и др.

[30] Wolniewiez B., Rzeczy i facty. W-wa, 1968. S. 18.

[31] См.: Лекторский В.А. Аналитическая философия сегодня // Вопр. Философии. 1971. № 2. C. 187–188.

[32] Пожалуй, слишком емкое, поскольку подлинную, серьезную философию трудно представить себе неаналитичной в принципе. Поэтому, может быть, стоит писать условное название «аналитическая» в кавычках.

[33] Carnap R. Autobiography // The philosophy of R.Carnap. L., 1963. P. 25–26; Engel S.M. Wittgenstein’s doctrine of the tyranny of language. The Hague, 1971. P. 73; etc.

[34] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Людвиг Витгенштейн. Философские работы. Ч. 1. М., 1994. С. 18–19 (4.003). Далее ссылки на «Логико-философский трактат» даются в тексте – указание в скобках номера афоризма.

[35] Витгенштейн высоко ценил величайшие метафизические произведения прошлого – труды Платона, Канта, Августина. Показателен круг его чтения. Первой философской книгой, прочитанной в шестнадцать лет по совету сестры, был труд А.Шопенгауэра «Мир как воля и представление». У него вызывали восхищение «великолепные труды Фреге», созданные в апогее творчества лучшие логические и логико-философские работы Рассела. Вместе с тем он любил читать Ницше и Кьеркегора, получал удовольствие от работ У.Джемса, с интересом читал мистиков и др.

[36] Strond B. of mind. The Hague (Boston). Vol. 4. L., 1983. P. 321.Wittgenstein’s philosophy of mind. Contemporary philosophy. A new survey. Philosopy

[37] И отныне это станет характерным для него приемом постановки философских проблем.

[38] С подобными противоречиями столкнулись исследователи оснований математики (Кантор, Фреге, Рассел и др.), и выход из них предложил Рассел в своей теории логических типов.

[39] Слово «естествознание» Витгенштейн применяет расширительно, использует в широком смысле. Естественным он называет любой предмет (явление, ситуацию, процесс), рассматриваемый объективно, как нечто фактичное – с точки зрения его элементов, структур, причинных связей, закономерностей. Естествознание по существу приравнивается к науке, изучающей те или иные реалии именно таким образом. Так, философ считает возможным подходить к арифметике как натуральной истории (минералогии) чисел и поясняет, что все наше мышление пронизано этой идеей (Витгенштейн Л. Замечания по основаниям математики // Витгенштейн Л., Философские работы. 4.2. М., 1994, с. 123), что математика кажется нам то натуральной историей чисел, то собранием правил (там же, с. 124). В том же духе в текстах Витгенштейна говорится о «естественной истории людей» (этнологии и др.), об изучении естественных (реальных, фактических) проявлений того, как и что мы говорим в разных ситуациях и др.