Института научной информации по общественным наукам, Центра гуманитарных научно-информационных исследований, Института Всеобщей истории Российской академии наук 38 страница

Хайдеггер в период работы над своим гл. трудом “Бытие и время” исследовал проблему жизни, анализируя “суть тенденции Дильтея”(кассельские доклады, 1925), не оцененной в то время философами . Проблема смысла человеч. Ж. — одна из фундаментальных проблем всей зап. философии, но что это за действительность — Ж.? Ответ на этот вопрос и становится для Хайдеггера определяющим при рассмотрении проблемы в целом. Дильтей выделяет в жизни опр. структуры, но он не ставит вопрос: каков же смысл бытия нашего собственного бытия здесь? Феноменология также определяет человека как .взаимосвязь переживания, какая удерживается в совместности единством Я как центра актов. Вопрос о бытийном характере этого “центра” не ставится. Хайдеггер движется от Ж. к бытию (Dasein), стремясь прояснить в человеке феноменологически определяемые бытийные характеристики, увидеть человеч. бытие таким, каким являет оно себя в “повседневном здесь-бытии”. Изначальная данность здесь-бытия в том, что оно пребывает в мире. Ж. и есть такая действительность, к-рая пребывает в этом мире, причем так, что она обладает этим миром. Всякое существо обладает окружающим миром не как наличествующим рядом, но как раскрытым, развернутым для него. Ж. и ее мир никогда не бывают рядоположенными, жизньобладаетсвоим миром. Каким образом мир дан? Первоначально не как объект теор. познания, но как окружающий мир, предметы — первично это не объекты теор. познания, а вещи, с которыми мы имеем практич. отношения. Существование жизни здесь определяется со-существованием других действительностей с тем же бытийным характером — это другие люди. Бытие-в-мире — это совместное бытие друг с другом; я ближайшим образом и прежде всего дан мне самому, “попадаюсь навстречу” самому себе. По большей части мы — это не мы сами, скорее, мы живем изнутри того, что говорится, из того, как вообще смотрят на вещи. Эта неопределенность и правит здесь-бытием, она предстает как “всеоткрытость”, правящая существованием людей друг с другом. По большей части это не мы сами, но другие, — “нас живут другие”, человек в повседневности — несобственный и такое несобственное бытие и есть присущий человеческому здесь-бытию первичный характер реальности. Можно ли путем такого описания прийти к понятию Ж. и как мое собственное здесь-бытие может быть дано в целом? Хайдеггер видит в этом проблему, т.к. если Ж. предстала в целом, как готовая, то она окончилась, ее более нет; если она длится, “живая”, то не может быть взята как завершенность, целостность, Ж. в существенном отношении незавершена, перед ней всегда остается еще часть. Выход из этой трудности он видит в преодолении понимания Ж. как процесса, взаимосвязи переживаний, к-рая где-то прервется. Здесь-бытие должно быть понято какбытие временем, где вре-

мя не что-то такое, что проходит во вне меня в мире, но то, что я есть сам. Именно время, к-рое необходимо уразуметь как реальность нас самих, определяет целостность Ж. и в то же время определяет мое собственное бытие в каждый его момент. Человеч. Ж. не проходит во времени, но она есть само время, то время, к-рое есть мы же сами друг с другом. Такое понимание ставит вопрос об историчности Ж. или бытии историчным, где история означает такое совершение, какое есть мы сами, такое, где мы сами тут же. Очевидно, что Хайдеггер предложил свой вариант категориального осмысления Ж. и способ введения этого понятия в текст феноменологич., а не упрощенно-обыденного, эмпирически-интуитивного филос. рассуждения, тем самым преодолевая столь нежелательную “иррациональность”, а по существу признавая легитимным другой тип рациональности, явленный, в частности, в феноменологии и ее абстракциях.

Зиммель, посвятивший последнее в своей жизни исследование “Созерцанию жизни”, по-своему осознавал логич. трудности “понятийного изображения жизни”, опасности вмешательства психологии, но не считал возможным молчать, предполагая, что, обращаясь к Ж., мы достигаем того слоя, где находятся “метафизич. корни самой логики”. Как и Дильтей, Зиммель за исходный пункт принимает размышление о природе времени, отмечая, что субъективнопереживаемая Ж. ощущаема реально во временном протяжении. Ж. из “вневременной” точки настоящего по двум направлениям трансцендирует любую действительность и тем самым реализует временную длительность, т.е. само время. Ж. он называет такой способ существования, к-рый не ограничивает свою реальность настоящим моментом, полагая ирреальным прошлое и будущее; его прошлое действительно существует в настоящем, а настоящее в будущем. Непрерывный поток Ж. протекает через индивидов, “скапливается” и обретает в них четкую форму, в к-рой индивид противостоит как себе подобным, так и окружающему миру. Но Ж. стремится прорвать всякую органич., душевную, вещную форму и выйти за собственные пределы; Ж. всегда есть ограниченное образование, постоянно преодолевающее свою ограниченность. Она одновременно неизменна и изменчива, оформлена и разрывает форму, связана и свободна; глубочайшей сущностью жизни является то, что она простирается вовне, полагает свои границы, возвышается над собою и выходит за свои пределы. Как прафеномен жизни, самосознание, Я не только противостоит самому себе и делает себя предметом знания, но также судит себя, становится над самим собой, перешагивает через себя, оставаясь самим собой. Зиммель постоянно отмечает, что логически трудно уловить единство в самовозвышении, пребывании Ж. в себе самой и в постоянном оставлении пройденного, она предстает как непрестанная борьба против истор. завершенности и формальной застылости любого содержания культуры. Итак, сущность Ж. видится в трансцендировании, выходе за ее пределы, в непрерывном процессе преодоления замкнутости индивидуальной формы. Ж. всегда есть “более-жизнь”, а на уровне духа она создает нечто “большее-чем-жизнь”. Содержат, отношение к Ж. как собственной Ж. субъекта выявляет, по Зиммелю, еще два концептуальных момента: действительность Ж. и ее долженствование. Фундаментальность и правомерность выделения первого безусловна, второе — долженствование — требует спец. обоснования, поскольку его следует понимать не только как этическое, моральный долг, но как совершенно общее “агрегатное” состояние создания жизни. Речь идет не об идеальном требовании долженствования, происходящем из внешнего, по Канту, порядка, но о “живом” долженствовании, бытийность к-рого так же не может быть выведена, как бытийность действительности. “Долженствование вообще” обладает объективной значимостью, оно так же не имеет цели, как “действительность вообще” не имеет причины. В своем непрерывном течении Ж. создает свои содержания как в одном, так и в другом образе; долженствование есть такой же способ, каким Ж. сознает себя, каким является действительность. Это такой же “первичный модус”, как действительность, посредством к-рого индивидуальное сознание переживает Ж. в целом. Долженствование определяет ритм Ж., к-рая не делает скачков — отд. нравственных поступков, но постоянно порождает одно состояние из другого, проистекающее не из требований дня, а из глубочайшей собственной жизни как “идеальная линия долженствования”. Зиммель убежден, что укоренением долга в жизни дана значительно более радикальная объективность, чем этого может достигнуть рац. морализм, к-рому известно лишь долженствование, достигнутое волей. Если же долженствование — “идеальный ряд Ж.”, то очевидно, что какой бы ни была действительность, над каждым бытием и событием возвышается идеал, образ того, каким он должен быть в этой Ж. Такое понимание долженствования позволяет преодолеть механич. видение душевной Ж., когда по соответствию отд. действия правилам или нормам судят о человеке в целом. На самом деле в каждом поведении человека “продуктивен”весь человек, а каждое мгновение, событие Ж. есть вся Ж.; не часть Ж. или “сумма частей”, а ее целостность, содержащая все следствия своего прошлого и напряжения своего будущего, совершает каждое действие и поступок.

Понятие Ж. в ее “непреходящем конфликте” с формой стало у Зиммеля базисным для объяснения динамики и развития культуры. Невозможно дать Ж. строгое понятийное определение, ибо логическим действием не выявляется, а скорее скрывается сущность Ж. Ее иррациональность может быть, хотя бы отчасти, схвачена в понятиях только в том случае, если Ж. приобретет те или иные формы — формы культуры. Понятие формы фиксирует разл. образования Ж., претендующие на устойчивость и даже вневременность и проявляющие стремление существовать сами по себе, независимо от Ж., требующие для себя самостоят, прав и значения. Но Ж. — непрерывный поток, она быстро выходит за пре-

делы, поставленные той или другой формой, иными словами, вступает в конфликт с культурой, нарастание и разрешение к-рого есть путь обновления всей культуры. Ж. с необходимостью структурируется, она “обречена” вечно воплощаться в формах, выражать себя в культуре, а затем, разрешая конфликт, сбрасывать старые формы, чтобы принять новые (“Конфликт совр. культуры”).

Особенно тесно взаимосвязаны понятия “Ж.” и “культура” в широко известной морфологии культуры Шпенглера. В опр. смысле его видение Ж. существенно дополняет и обогащает идеи Бергсона и Зиммеля. Общее представление Бергсона о “жизненном порыве”, к-рый в бесконечной “творч. эволюции” преодолевает косность материи, организует бесконечное разнообразие тел, видов, поколений, у Шпенглера на уровне Ж. как истории наполняется богатейшим содержанием и многообразием форм культуры. Созидающие, творч. усилия жизни, по Бергсону, в концепции Шпенглера предстают как истор. формотворчество народов и культур, к-рых он насчитывает восемь (егип., инд., вавилон., кит., араб., греко-рим., западно-европ. и культура майя), равноценных по уровню зрелости. Общая идея Зиммеля — Ж. как вечное воплощение в формах культуры и их преодоление — также, по Шпенглеру, обретает, по существу, историко-культурное содержание. Он представил историю как Ж. “организма”, развитие к-рого осуществляется в формах культуры, каждая из к-рых проходит этапы: юность, расцвет, упадок и смерть как превращение в цивилизацию. Вряд ли можно буквально понимать идеи Шпенглера как натуралистический подход к Ж. и культуре, на чем настаивал, например, Коллингвуд в “Идее истории”. Это, скорее, стремление преодолеть “механистич. картину” Ж., под влиянием идей Гёте увидеть культуры как “организмы”, как действительность, “созерцаемую в ее образах, а не в ее элементах”, наконец, развернуть морфологич. аналогию с историей отд. человека, животного, дерева или цветка, скорее как метафору, нежели собственно биол. объяснение.

Ж., называемая Шпенглером образом, в к-ром протекает осуществление возможного, должна быть ощущаема как имеющая опр. направление — судьбу. Идея судьбы требует жизненного, а не научного опыта, предполагает органич. логику, логику жизни, направления, а не застывшего в протяженности. Настоящая история как жизнь имеет судьбу, но никаких законов. Мимо судьбы молчаливо проходили все создатели рассудочно построенных систем мира, как Кант, потому что, утверждает Шпенглер, “они не умели прикоснуться к жизни своими абстракциями”. Ставшая, превратившаяся в неорганическое, “застывшая в формах рассудка судьба” — это уже alter ego — абстракция причинности как нечто рассудочное и законосообразное, подчинившее все живое становление неподвижному ставшему. Но нельзя отделаться от момента судьбы в живом миростановле-нии, Ж., бытие и подвластность судьбе — все сливается в одно. Необходимость судьбы — этологика временикак глубокособственного факта внутренней достоверности. Для Шпенглера “собственное”, “время”, “судьба” — синонимы, все живое, жизнь обладает особым, нефизич. направлением-временем и движением; живое неделимо и необратимо, однократно, никогда неповторимо, что и составляет сущность судьбы.

Если для Шпенглера, полагавшего Ж. основой каждой культуры, сама смена культур определяется “извне” и субъектом истории становится отд. культура, то для Ортеги-и-Гассета основой истории, исходным понятием стала Ж. человеч. индивида в его “обстоятельствах” (circimstancia). В разработке категории Ж. он шел от Шопенгауэра, Ницше к Дильтею и Зиммелю. Он также стремился ввести “жизненные” начала в систему филос. рассуждений, отстоять первичность “жизненного разума” по отношению к “чистому разуму” (“Тема нашего времени”, 1923). Категория Ж. стала основой его “рацио-витализма” — концепции, в к-рой он, в дискуссии с картезианством и релятивизмом, стремился переосмыслить природу европ. рациональности, выявить и осмыслить ее новую форму, где деятельность разума выступает как момент жизнедеятельности в целом, в соотношении ее рац. и спонтанных проявлений. Для Ортеги неприемлемы ни рационалистич. абсолютизм, “спасающий разум и уничтожающий Ж.”, ни релятивизм, “спасающий Ж. за счет испаряющегося разума”. Разум предстает как “инструмент” истолкования Ж., дающий истину каждому в его индивидуальных обстоятельствах, выявляющий совокупность смыслов и идей об окружающем мире. Ж. — это способ радикального бытия, фундаментальное явление, предшествующее всей науке и культуре, вбирающее в себя “все имеющееся”: математич. уравнения и филос. понятия, любые вещи и события, Универсум и самого Бога. Это первичная реальность, индивидуальный “образ бытия”, то, что существует без права передачи и чего никто не может сделать за конкр. человека. Ж. дана нам изнутри, она переживается как “выстрел в упор”, сама себя “пожирающая деятельность”, сущность к-рой текущее изменение, т.е.время. Как Дильтей и Хайдеггер, Ортега признает, что переживание времени определяет содержание нашей Ж., но это не космич. бесконечное время, а время человека, к-рое на пути к цели “истекает”, ибо необратимо. Жить — значит жить здесь, сейчас, пребывать в парадоксальной реальности, где нам надо решать,что мы будем в том бытии, где нас еще нет, в “начинании будущего бытия”. Человек предстает как истор., развертывающий жизненное творчество, а “жизненный разум” обретает истор. ипостась в отличие от внеисторич-ного и сверхжизненного “чистого разума”. Такое видение требует “денатурализации” всех понятий, относящихся к человеч. Ж. и ее формам, понимания того, что человек не просто дух или тело, но “специфически человеч. драма”, в ходе к-рой меняются ориентиры и ценности, творятся “мировоззрения” и ситуации, конструируется “мир” и будущая реальность жизни. Каждая жизнь являет собой опр.перспективу, т.зр. на Вселенную, а индивид — человек, народ, эпоха — предстает

как “орган” постижения истины, обретающей тем самым жизненное, истор. измерение. Ортега по-своему трактовал отношение жизни и культуры, исходя из существования “двойного императива” — “биологического” как законов жизни и духовного. Культура не только трансвитальна, но она подчиняется и законам Ж., она вырастает из жизненных корней субъекта, является спонтанностью, “субъективностью”. Воссоздающая Ж. в опр. моменты преклоняется перед своим творением — культурой, но до опр. пределов, не позволяющих считать культуру превыше жизни. Культура жива, пока она получает приток жизни от человека, иначе она засыхает, костенеет, вырождается в формальное “священнодействие”. Она не должна стремиться заменить спонтанность жизни чистым разумом, поскольку культура абстрактного интеллекта не является самодостаточной жизнью, это лишь “островок в море первичной жизненности”, на к-рую должен опираться чистый разум.

В целом очевидно, что понятие “жизнь” имеет глубокое, культурно-истор. и гуманитарное содержание. Как бы ни менялся контекст и теоретические предпосылки осмысления и разработки этого понятия, именно оно, при всей многозначности и неопределенности, дает возможность ввести в философию представление об истор. человеке, существующем среди людей в единстве с окружающим миром; позволяет преодолеть абсолютизацию субъектно-объектного подхода, существенно дополнить его “жизненным, истор. разумом”, выйти к новым формам рациональности.

Лит.: Риккерт Г. Философия жизни. Изложение и критика модных течений философии нашего времени. Пг., 1922; Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1992. Т. 1. М., 1992; Ницше Ф. Соч. в 2 т. М., 1990; Он же. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М., 1995; Бергсон А. Собр. соч.: В 4т. М., 1992. Т. 1. М., 1992; Он же. Творческая эволюция. М.; СПб., 1911; Дильтей В. Наброски к критике исторического разума // ВФ. 1988. № 4; Он же. Категории жизни // ВФ. 1995. № 10; Гуссерль Э. Кризис европ. наук и трансцендентальная феноменология // ВФ. 1992. № 7; Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы филос. герменевтики. М., 1988; Зиммель Г. Избранное. Т. 1-2. М., 1996; Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1.: Образ и действительность. Новосиб., 1993; Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? М., 1991; Он же. Избр. труды. М., 1997; Bergson H. L'evolution creatrice. Paris, 1907; Dilthey W. Gesammelte Schriften. Gott., 1950-1977. Bd. Vll; Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den Geisteswissenschaften. 1958; Gadamer H.-G. Wahrheit und Methode. Tub., 1975.

Л.А. Микешина

ЖИЛЬСОН (Gilson) Этьенн (1884-1978) - франц. ре-лиг. философ, ведущий представитель неотомизма, автор многих работ по истории европ. философии, эстетике, философии культуры; академик (1946), проф. Коллеж де Франс, ун-тов Лилля, Страсбурга, Парижа, Гарварда. Директор Ин-та ср.-век. исследований в Торонто (Канада). С 1921 — основатель и издатель журн. “Etudes de la philosophic medieval”.

Культурфилософия Ж. базируется на принимаемом им видении человека и его места в универсуме. Опираясь на экзистенциальное прочтение “вечной философии”, он считает предназначением индивида продолжение дела божественного творения. В идеале человеку надлежит примирить в своем внутреннем мире совокупность интеллектуальных, нравств. и теологич. добродетелей, но реальная ситуация отнюдь не способствует этому, ибо европ. история отмечена знаком панноэтизма, преувеличенного внимания к познанию, забвения того, что человек призван воплотить в своем культурном творчестве лики божественного бытия — Истину, Красоту и Благо в их единстве. Эта линия обозначилась уже у Платона, к-рый закладывает основания науч. универсума, ориентированного на бесстрастное воспроизведение бытия как оно есть, служение истине. Ж. полагает, что Платон отнюдь не зря хотел изгнать художников из своего идеального государства, т.к. панноэтизм отвергает их творческие устремления. Подобная установка доминирует и у Аристотеля, иных античных мыслителей, передающих ее ср.-вековью. И хотя Аквинат знаменует собою, по Ж., вершину европ. мысли, но и его не миновало пренебрежение к творчеству, сведение такового всецело к познавательной деятельности. Эпоха Нового времени приносит трагич. коллизии в сфере культуры: отныне намечается расхождение между мудростью веры и моралью, политикой, наукой и искусством. Мораль, лишенная религ. основания, ложно ориентирует индивида, становится основой макиавеллизма в политике. Наука, обретая автономию, восстает против религ. метафизики, притязает на первенство в сфере культуры. Сциентистское поклонение науке рождается в трудах Декарта и Канта, продолжается позитивистской традицией и ведет к забвению подлинной мудрости. Антисциентизм 20 в. — закономерная реакция на культ науч. знания. Искусство способно противостоять в своих наивысших проявлениях мертвящему духу позитивизма, возрождая мистическое чувство присутствия абсолюта в культуре, но для этого оно должно отвергнуть установку на имитацию реальности, к-рая была достоянием Ренессанса и 17-18 вв. Шаг в этом направлении был сделан уже в 19 в., когда теоретики и практики романтизма стремились всемерно обеспечить реванш искусства по отношению к науке. Ж. полагает, что Шиллер и Шеллинг стали провозвестниками атаки на панноэтизм в понимании целей и задач искусства, к-рая нашла свою кульминацию в воззрениях Ницше. Искусство призвано стать достойным союзником религии в деле возрождения совр. культуры. Ж. уделяет большое внимание феномену массового об-ва и его культуры. Массовая культура связывается с появлением средств массовой коммуникации и распространением образования. Соединение этих двух факторов привело к культурному взрыву, породило специфическое сочетание элитарной и массовой культур. Подмечая

тенденцию стандартизации универсума культуры, замены произведений искусства миром тиражируемых объектов, Ж. не склонен к всецело негативной оценке этих явлений. Напротив, он полагает, что католическая церковь должна использовать потенциал коммуникативных средств, возникающий в контексте массовой культуры. Новая культурная ситуация рассматривается им как побуждающая к размышлению о возможности обнаружения новых путей возрождения влияния религ. мудрости в контексте современности.

Соч.: L'Ecole des muses. Р., 1951; Peinture et realite. P., 1958; Religious Wisdom and Scientific Knowledge // Christianity and Culture. Baltimore, 1960; La societe de masse et sa culture. P., 1967; L'Atheisme difficile. P., 1979; Философ и теология. М., 1995.

Лит.: Манжора О. Б. Критический анализ эстетических взглядов Э. Жильсона. М., 1977; Работы Э. Жильсона по культурологии и истории мысли. М., 1988. Вып: 1, 2; Etienne Gilson. Philosophe de la Chretiente. P., 1949; Livi A. Etienne Gilson: filosofia cristiana idea del limite critico. Pamplona, 1970; Kennedy Sh.L.. Etienne Gilson. Toronto, 1984; The Etienne Gilson series. Toronto, 1984.

Б.Л. Губман

ЖИРМУНСКИЙ Виктор Максимович (1891-1971) — академик АН .СССР (1966), исследователь проблем общего языкознания, германской и тюркской филологии, диалектологии, фольклористики, литературовед. Член-корр. АН ГДР (1956), почетный доктор Берлин. ун-та. Окончил Петербург, ун-т в 1912. Проф. с 1917 (Саратов, ун-т), позже Петербург, и Ленинград, ун-та. Входил одно время в Об-во изучения поэтич. языка (ОПОЯЗ).

Чрезвычайно весом вклад Ж. в развитие сравнитель-но-истор. изучения литературы (компаративистику). В докторской дисс. “Байрон и Пушкин” (изд. в 1924) он писал: “Поэт заимствует не идеи, а мотивы, и влияют друг на друга худож. образы, конкретные и полные реальности, а не системы идей”.

В книге “Гёте в русской литературе” (1937) вопрос о влиянии нем. поэта на рус. литературу рассматривался в плане творч. переработки заимствований. В 1938 Ж. способствовал возобновлению издания собрания сочинений Веселовского. Совместно с М.П. Алексеевым он издает “Избранные статьи” Веселовского в 1939, а затем его “Историческую поэтику” в 1940. В работе “А.Н. Веселовский и сравнительное литературоведение” (впервые полностью изд. в 1979) Ж. показал, что “теор. пафос всей жизненной борьбы Веселовского как ученого заключался в идее построения истории литературы как науки”, что по своему науч. кругозору, по исключительной широте знаний, глубине и оригинальности теор. мысли Веселовский “намного превосходит большинство своих современников как русских, так и иностранных”.

Перу Ж. принадлежат статьи “Литературные отношения Востока и Запада как проблема сравнительного литературоведения” (1946), “Алишер Навои и проблема Ренессанса в литературах Востока” (1947-1966), “Литературные течения как явление международное” (1967), “Средневековые литературы как предмет сравнительного литературоведения” (1970) и др.

В области сравнительно-истор. фольклористики особенно примечательны статьи Ж. о “странствующих сюжетах”: “Эпическое сказание об Алпамыше и “Одиссея” Гомера” (1957), “К вопросу о странствующих сюжетах. Литературные отношения Франции и Германии в области песенного фольклора” (1935), “”Пир Атрея” и родственные этнографические сюжеты в фольклоре и литературе” (1965) и др. Ж. считал, что ведущая роль в сравнительно-истор. изучении фольклорных произведений должна принадлежать сравнению историко-типологическому, ибо “в фольклоре самых разных народов наличествует ряд тем, мотивов, сюжетов, ситуаций и т.п., сходство к-рых связано с определенными социальными и культурными условиями развития”. Однако наличие типологического сходства, обусловленного сходством обществ, развития, полагал Ж., “не снимает вопроса о международных воздействиях в области фольклора” (статья “Сравнительно-историческое изучение фольклора”, 1958). Ж. разработал также проблемы роли богатырской сказки в генезисе героического эпоса (“Сказание об Алпамыше и богатырская сказка”, 1960).

В работе “Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса” (1958) ученый показал, что сходство поэтических (в частности, языковых) средств славянского эпоса, славянской народной поэзии частично имеет типологический характер, а “частично основывается, вероятно, на общем древнем наследии (отрицательные сравнения, некоторые эпитеты)”.

Особый интерес представляет статья Ж. “Легенда о призвании певца” (1960), в к-рой исследуется дохристианское представление о чудесном внушении, или наитии, как источнике поэтического дара сказителя.

Ж.-лингвисту принадлежат учебник “История немецкого языка” (1938) (многократно переизд.), монографии и статьи по германскому языкознанию, фундаментальный труд “Немецкая диалектология” (1956).

Соч.: Народный героический эпос. М.; Л., 1962; Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. Л., 1978; Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л., 1979; Гёте в русской литературе: Избр. тр.. Л., 1981; Из истории западноевропейских литератур: Избр. тр. Л.,1981.

Лит.: Филология. Исследования по языку и литературе: Памяти акад. В.М. Жирмунского. Л., 1973; Виктор Максимович Жирмунский (1891-1971): Биобиблиогр. указ. Спб., 1991; Михайлов А.В. Ранние книги В.М. Жирмунского о немецком романтизме // Филол. науки. 1994, № 2.

И.Л. Галинская

ЗАПАД И ВОСТОК (парадигматика) — условная смысловая конструкция, выработанная культурологической мыслью человечества для первичной типологии мировой культуры. 3. и В. — парная категория, выражающая дихотомию поляризованного целого всемирной культуры, поэтому она одновременно характеризует и амбивалентное единство культуры человечества (в пределе складывающееся из 3. и В.), и разделенность на принципиально отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели культурной идентичности. 3. и В. взаимно полагают друг друга и в то же время взаимоисключают; они воплощают собой дополнительность и антиномичность полярных начал; диалектику единства и множественности культуры как сложного целого. 3. и В. невозможно представить без заданной или хотя бы подразумеваемой противоположности: если опр. культурный текст характеризуется как Запад (или его органич. часть), то в качестве его эпистемологич. контекста всегда выступает Восток (и наоборот).

Даже намеренно абстрагируясь от дихотомии 3. и В., субъект той или иной культуры, стремясь определить ее место (или отд. ее феномена) среди иных культурных образований — типологически родственных или контрастных, — всегда имеет в виду некую систему пространственных координат, т.е. опр. ценностно-смысловуютопологию. 3. и В. в своей содержат, соотнесенности и представляют собой простейший и универсальный случай культурной топологии (два разных топоса, образующих в паре смысловое напряжение и в то же время органич. смысловую связь). К такому универсуму апеллировал, напр., поздний Гёте, создавая свой “Западно-вост. диван”; аналогичную роль играют вост. мотивы в творчестве зап.-европ. романтиков. В 20 в. число примеров более или менее органичных совмещений зап. и вост. дискурсов в рамках одной худож. или филос. картины мира можно умножить многократно (Н. Гумилев, В. Хлебников, Г. Малер, И. Стравинский, П. Кузнецов, О. Шпенглер, П. Гоген, А. Матисс, А. Арто, А. Камю, Т. Манн, Г. Гессе, К. Г. Юнг, А. Швейцер, Дж.Д. Сэлинджер, И. Бродский и др.). Связь 3. и В., их явная или демонстративная парная сопряженность символизирует единство мира, глобальный универсум, терр. или смысловое всеединство мировых сил, природных стихий, разных народов и стран. Именно к такому универсуму апеллируют все мировые религии, наиболее общие и универсальные филос. системы. Не случайно почти все империи обращались к парадигматике 3. и В. (Др. Китай, эллинистич. Греция, Рим. империя, Византия, кочевая империя Чингисхана, Россия и СССР и др.). Характерна преемственность имперского герба “трех Римов” — двухглавого орла, как раз и означающего соединенность и неразрывность 3. и В., а также всеохватность власти, обнимающей безграничное пространство, а значит, в принципе неограниченной, абсолютной, вселенской.

Пространственная саморефлексия любой культуры (или ее относительно завершенного фрагмента) в той или иной мере связана с геогр. ориентацией и исторически обусловленными представлениями о дуальной (бинарной) организации и смысловом членении мирового пространства (ведущими свое происхождение из мифол. моделей мира). Дихотомия 3. — В. оказалась в этом отношении наиболее устойчивой практически во всех культурах, что связано с космогонич. мотивами этой антиномии (восход и закат солнца, других светил; символика рождения и умирания всего живого; цикличность и круговорот всех природных и космич. процессов, свидетельствующие о глубинной взаимосвязи 3. и В., их скрытой диалектике). Нередко в культурах разных народов Восток символизирует начало (жизни, истории, сотворения мира, природного или космич. цикла и т.п.), весну, возрождение и обновление, воскресение, спасение, наступление грядущего (ср.: “свет с Востока”). Соответственно Запад ассоциировался с концом (жизни, истории, творения), осенью, зрелостью и завершенностью достижений любого рода, подведением итогов. В большинстве мифологий мира самим по себе смысловым полюсам 3. и В. не отдается предпочтение, — их противоположности снимаются в мифол. центре мира. Так, напр., в греч. мифологии дельфийский Омфалос (камень, упавший с неба; букв. перевод с греч. — “пуп”) является местом, над к-рым встретились два орла, пущенные Зевсом с 3. и В. для определения центра мира.