Невский проспект. Манежная площадь.
Екатерининский садик
«Педерастический разврат» гоголевских времен. — Подробности разврата в 1880-е годы. — «Пассаж» как достопримечательность «голубого» Петербурга. — Рыбная выставка в Михайловском манеже. — Сводник Депари. — Шантажист Куракин. — Анекдот А. С. Суворина. — Русская и международная терминология. — Содомиты в «Божественной комедии». — Пажеский корпус. — Борьба с онанизмом среди кантонистов. — Послание к Коринфянам св. апостола Павла. — Святой митрополит Серафим. — Александринский театр. — «Маскарад» и «Дон Жуан». — Конфликт из-за «Сильвии». — Квартира С. П. Дягилева на Фонтанке, д. 11. — Как Л. С. Бакста спустили с лестницы. — Письмо К. А. Сомова к Д. В. Философову
Итак, мы на Невском, в наиболее оживленной его части между Екатерининским каналом и Фонтанкой. Вряд ли память места где-то столь же очевидна, как здесь. Редкая неизменность состояния, равность чувств, проявляемая здесь уж без малого две сотни лет. И сейчас, как при Гоголе, когда «настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет», молодые и не очень молодые люди устремляются на Невский — себя показать и других посмотреть. «В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста».
В гоголевские времена, то есть, в 1830 -1840-е годы, на Невском царил «педерастический разврат», как назвал его «петербургский старожил» Владимир Петрович Бурнашев, имевший, по-видимому, достаточный опыт в этом отношении. Самое известное произведение этого автора — нечто вроде путеводителя в трех изящных томиках, «Прогулки с детьми по Санкт-Петербургу», изданные под псевдонимом Вик. Бурьянова. Ни жены, ни детей у автора не было. Типичный литературный поденщик, всю жизнь зарабатывавший на скудное пропитание журналистским бумагомаранием. Однако писал кое-что для себя, в стол, опубликованное лишь в недавнее время.
На Невском, вспоминал Бурнашев, наряду с обычными гетерами в юбках являлось множество таковых в панталонах. «Все это были прехорошенькие собою форейторы… кантонистики, певчие различных хоров, ремесленные ученики опрятных мастерств, преимущественно парикмахерского, обойного, портного, а также лавочные мальчики без мест, молоденькие писарьки военного и морского министерств, наконец даже вицмундирные канцелярские чиновники разных департаментов». Прямо социологический обзор!
Прогуливались юноши по панели медленно, сами услуг не предлагали, но подолгу стояли у фонарей. Если кто на них заглядывался, отвечали улыбкой и следовали за ним, пока мужчина не подзывал лихача. Одно уж к одному — по словам мемуариста, «между молодыми извозчиками, особенно лихачами, было весьма много пареньков, промышлявших этим гнусным промыслом». Любители могли отправиться в трактир, где предлагались номера, или в семейные бани. Иные гетеры в панталонах белились и румянились, носили шелковые локоны до плеч. Встречались среди них распространители французской болезни.
«Расположение к мужеложеству в Петербурге было так развито, что собственно невскопроспектные проститутки начали ощущать страшное к себе пренебрежение, а их хозяйки испытывали дефицит. Вследствие этого девки, гуляя партиями, стали нападать на мальчишек и нередко сильно их били, и тогда на Невском происходили битвы этих гвельфов и гиббелинов, доходившие иногда до порядочного кровопролития». Победы чаще одерживали юбочницы над панталонщиками, одному из которых как-то буквально оторвали ухо…
Прошло сорок лет, и автор неоднократно поминавшегося выше доноса продолжал утверждать, что «порок мужеложества существует уже несколько лет, но никогда не принимал такого размера, как в настоящее время, когда, можно сказать, нет ни одного класса в петербургском населении, среди которого не оказывалось бы много его последователей».
Теоретическое обоснование «порока», данное автором цитируемого текста, не блещет оригинальностью, а в общем, ничем не отличается от мнения современных гомофобов. «Как результат полового пресыщения, порок этот главным образом осуществляется людьми богатыми, для которых отношения с женщинами сделались уже ненавистными, и если кружок этих лиц и пополняется затем людьми неимущими, молодыми, то лишь как жертвами, служащими для удовлетворения первых, причем жертвы эти питают весьма часто глубокое личное презрение к подобного рода промыслу, но отдаются ему тем не менее, хотя и с отвращением, ради выгоды и приобретения средств к веселому и легкому существованию».
Не менее, чем аргументы противников мужской любви, известны и «возмутительно циничные подробности этого рода разврата», описанные, для наглядности, стукачом прошлого века. Что ж, это не порнография какая-нибудь, служащая для возбуждения полового чувства, а сухое, с осуждающим оттенком, описание, представленное в виде служебной записки на стол господину министру. Отчего бы не процитировать.
Подробности способов разврата «передаются в следующем виде: 1-й — когда мужчина, вследствие полового возбуждения, вводит свой член в задний проход другого мужчины и таким образом совершает половой акт; 2-й — когда мужчина вводит свой член в рот другого, причем последний щекочет член языком и таким образом удовлетворяет первого; 3-й — когда мужчина вводит свой член между ляжек другого; 4-й — когда мужчины взаимно ананируют (ананируют — так!); 5-й — когда мужчина совершает половой акт с молодым человеком или мальчиком посредством одного из четырех первых способов, но при этом чувствует потребность, чтобы в его собственный задний проход вводил член другой мужчина более возмужалый и по возможности с большим членом, и 6-й — когда молодой мужчина, представляя собою проститутку, удовлетворяет за деньги любого мужчину на все способы».
Действительно, кажется, перечислено все возможное, причем, что характерно, в противоречии с написанным несколькими строками выше, создается впечатление полной добровольности первых пяти из шести приведенных способов, без всякого личного презрения к совершаемому…
Некоторые места встреч «теток» со своими клиентами нам уже известны. Чаще всего, разумеется, гуляли по Невскому и в непосредственной близости от него. «По воскресеньям зимою тетки гуляют в Пассаже на верхней галерее, куда утром приходят кадеты и воспитанники, а около 6 часов вечера солдаты и мальчишки подмастерья. Любимым местом теток служат в особенности катки, куда они приходят высматривать формы катающихся молодых людей, приглашаемых ими затем в кондитерские или к себе на дом. Во время праздников и на Маслянице тетки днем гуляют на балаганах, а вечером в манеже, где бывает масса солдат и мальчишек, специально приходящих, чтобы заработать что-нибудь от теток»… Как все знакомо, но, вместе с тем, несомненен колорит прошедшего времени! Катки ныне вовсе не пользуются той бешеной популярностью, когда под духовой оркестр гонялись затянутые в шерстяные трико атлеты по обледеневшему пруду Юсупова сада на Садовой. Давно уж нет балаганов на Адмиралтейском лугу, на Марсовом поле. «Пассаж» стоит на том же месте (Невский, д. 48), но в толкотне покупателей не видать здесь «солдат, кадетов и мальчишек-подмастерьев».
Так вот, память места. На участке, где находится универмаг «Пассаж», в 1830-е годы был дом графини Влодек. В нем и поселился с молодой женой и «папочкой» Геккерном в январе 1837 года Жорж Дантес (тоже преддуэльные хлопоты с новосельем). В 1846 году участок купил граф Я. И. Эссен-Стенбок-Фермор. За два года внутри квартала устроена была галерея под стеклянным потолком, на двух этажах разместились многочисленные магазины, кафе, модные лавки, кукольный театр, концертный зал, где выступали фокусники и пели цыгане. «Пассаж» был в то время новинкой для европейских городов, оказавшейся весьма удобной, в чем убеждает множество подобных пассажей, поныне успешно функционирующих в центральных кварталах Вены, Парижа, Будапешта. У нас же, как водится, посудачили в газетах о бесполезности дополнительного прохода между Невским и Итальянской в двух шагах от Садовой, и затея, казалось бы, наиболее нужная Петербургу с его холодами и дождями, так и осталась без развития.
Известно, что 100 лет назад на галерее «Пассажа» принимал посетителей с 10 утра до 10 вечера музей восковых фигур Винтера, с отделениями «историческим, анатомическим, этнографическим и пластическим», и там же показывалась панорама «Торжественный выезд Папы в Риме». Ни от чего не осталось и следа — а вот будете в Берлине на Курфюрстендам, загляните в один из тамошних пассажей: увидите посеревшие от пыли восковые муляжи времен этого Винтера, благополучно демонстрируемые рачительными немцами, сохранившими эти курьезности, невзирая на всякие бомбежки. Одно только, пожалуй, осталось в нашем пассаже помещение, используемое по прежнему назначению: театр, в котором начала свою антрепризу Вера Федоровна Комиссаржевская.
Пройдя через «Пассаж» на Итальянскую, как не заглянуть было в Михайловский манеж (ныне «Зимний стадион»). Строился он одновременно с Михайловским замком, в конце XVIII века, а в 1820-е годы Карл Росси, мальчиком помогавший Винченцо Бренне чертить проекты замка, придал манежу архитектурный декор в новом вкусе. Сейчас здесь устраивают не только легкоатлетические состязания и волейбольные игры, а разные специализированные выставки, пользующиеся меньшим спросом, чем стоящие в вестибюле игральные автоматы.
Не то было в прежние времена, когда представлялись под сводами Михайловского манежа оперетка «Цыганка Любаша, или Медведь выручил», русская быль Полевого «Дедушка русского флота», комедия Аверкиева «Терентий муж Давидович». Тут же выступал хор русских песенников Скалкина, терзал свой инструмент скрипач-виртуоз Брандес.
На масляничной неделе 1889 года, 12 февраля, в манеже открылась Всероссийская рыболовная выставка. Князь В. П. Мещерский лично рассказал о ней читателям в собственной газете «Гражданин». «Выставка эта, надо отдать справедливость, заслуживает особенного внимания и сочувствия общества. Разнообразие выставленных предметов, изящество в каждой малейшей подробности устройства, красота построек и общего вида, тщательность отделки каждой части, каждой детали, — все вместе слишком красноречиво свидетельствует об усилиях и стараниях учредителей выставки, чтобы можно было не желать видеть со стороны общества поддержку». Однако, несмотря на такую рекламу и устроенный на выставке роскошный буфет с расстегаями, блинами с икрой и рыбной солянкой, посетители сюда не ломились. За вход брали 2 рубля (сравним: на «святочного мужа даниловича» и «медведя — дедушку русского флота» билет стоил всего 30 копеек).
Рыболовная выставка заслуживает особенного внимания потому, что покровителем ее являлся великий князь Сергий Александрович. Некоторые из экспонентов оказались здесь в явном соответствии с наклонностями августейшего покровителя российских рыболовов. В газетах выражалось недоумение, почему — наряду с чучелами осетров и различными видами рыболовной снасти — на выставке были представлены цветы из пуха и перьев, «чрезвычайно тонкой работы». Оказывается, изготовитель этих цветов, Григорий Иванович Депари, был хорошо знаком великому князю и даже появлялся у него во дворце. Автор анонимного доноса дает исчерпывающую характеристику этому персонажу. «Сводня и знаток по части мальчишек, солдат и дворников. Бывает всюду и знакомится с молодыми людьми, солдатами и кантонистами, а потом их сводничает богатым теткам. К нему обращаются солдаты с просьбой свести их с тем или другим из теток и платят за это куртаж. Сам он употребляет мальчишек, с солдатами же онанирует (онанирует — так!) С 8 до 10 вечера у него на квартире можно застать мальчишек, которых он сам употребляет или сводничает. По субботам бывают солдаты; бывает всюду, но действует осторожно. Знает почти всех теток в Петербурге, Москве и Одессе… Сам делает теперь с мальчишкой из портерной лавки в том же доме, где живет».
Жил на Вознесенском, потом переехал в 4-ю роту Измайловского полка. Район в те годы весьма колоритный, благодаря множеству сохранявшихся еще тогда деревянных домишек, заборов, сараев, высоких поленниц, запечатленных в графике жителем тех же мест Мстиславом Добужинским. Но с течением времени все там выпрямилось, застроилось в одну линию и ныне никаких чувств, кроме откровенной скуки, не вызывает. Переименовывание рот в Красноармейские улицы имело смысл, когда и самый Измайловский проспект именовался Красных командиров, но теперь все это уже никому не интересно…
Так вот, по Невскому в 1889 году слонялся некто Куракин, восемнадцатилетний вымогатель. Заметив какого-нибудь тетку, имевшего неосторожность в свое время иметь с ним дело, юноша тотчас приставал и требовал денег. Аноним сообщал: «Многие, не желая с ним встречаться, не ходят по Невскому по правой стороне после 7 или 8 вечера. Попрошайничает он нахально и в случае отказа затевает скандал, как, например, было с Ципертом, который должен был идти с ним в участок, где Куракин объяснил, что Циперт делает ему противоестественные предложения, следствием чего было то, что Циперт ездил для объяснения к градоначальнику, с карточкой своей бабушки, г-жи Рорберг». Злосчастный этот Циперт, Виктор Иванович, служил кассиром страхового общества «Нью-Йорк». Выпутавшись из этой дурацкой истории, Виктор Иванович продолжал служить по страховой части и к 1905 году сделался управляющим этим же самым обществом и почетным гражданином.
Никакого перерыва между временами Бурнашева и 1880-ми годами, конечно, не существовало. В 1860-е годы по широкому тротуару на солнечной стороне Невского любил прохаживаться, без видимой цели (как вспоминал «Маня» Ларош), Петр Ильич Чайковский. Смолоду он был франтом, брил бороду (что тогда считалось весьма рискованным), носил с присущей светским людям небрежностью пальто от дорогого портного, предпочитал ездить на извозчике, но для солнечной стороны Невского делал исключение. Знакомые его все были люди элегантные, в цилиндрах и шелковых шарфах, и, гуляя по Невскому, то и дело приходилось снимать шляпу и раскланиваться.
Заканчивая свою дипломную работу в консерватории, оду «К радости», Петр Ильич поселился на квартире Апухтина — в двух шагах от Невского, на углу Итальянской и Караванной (д. 18). Шли о них какие-то слухи, какой-то случился скандал в ресторане. «Буграми» друзей называли довольно громко. Вероятно, потому пришлось выйти в отставку из министерства юстиции, где числился композитор после училища правоведения. Старик А. С. Суворин записал в дневнике нечто вроде анекдота: лежит Апухтин в постели, Чайковский подходит и говорит, что идет спать. Апухтин целует Петру Ильичу руку и говорит: «Иди, голубчик, сейчас я к тебе приду»…
Надо бы остановиться на терминологии. Одно из наиболее популярных русских ругательств (что, по-видимому, убедительно выдает национальные наклонности) — «пидор», «пидер», «пидарас» — чудовищно искаженный термин греческого происхождения. На самом деле: педераст — от двух корней, значащих, по-гречески, «мальчик» и «любить». Употребляемое, вопреки возвышенному смыслу, как позорная кличка, это слово оказалось отвергнутым в качестве самоназвания. В начале прошлого века в среде, этим баловавшейся, существовало усеченное словечко «аст», которое можно было бы перевести как «любитель».
Слова «бугр» и «бардаш» в повседневном обиходе соответствовали нынешним «активный» и «пассивный». Этимология их темна. Возможно, бугр происходит от французского bougre — пройдоха, плут. Но есть и более замысловатая теория, согласно которой это слово bugari или bougres — название болгар. Из Болгарии в средние века происходили еретики альбигойцы, считавшие грехом продолжение рода и, естественным образом, пропагандировавшие гомосексуальные отношения. Поэтому последователей этой ереси и называли со времен Ренессанса «болгарами», или «буграми». Что касается «бардашей», то в русском языке единственно близкий к этому слову корень — «барда», т. е. гуща, остающаяся от варки пива и используемая в корм скоту. Наверное, надо искать происхождение в европейских языках: например, по-английски burden — бремя, ноша, что как-то соответствует положению «бардаша» под «бугром»… Не раз встречавшееся шуточное определение «теток» (пассивная сторона именовалась «тапетками»), безусловно, имеет французское происхождение. Тетка и есть тетка, tante; тапетка — от taper — «шлепать, затыкать» (кто знает, тот поймет)…
Где-то на периферии современного языка, но в начале века употреблялось в научных сочинениях слово «урнинг». Корень его — один из важнейших, принадлежащих, можно сказать, к пра-словам. Это uron, по-гречески, «моча» (в славянских языках полный эквивалент: моча — мощь, могучий). Корень «ур» — начало начал, знак мужского естества. Рожденный Геей Уран первый правил миром. Гея родила гекатонхейров (сторуких) и киклопов (одноглазых), сброшенных Ураном в Тартар. Вслед за тем появились на свет титаны, среди них Кронос и Океан. Кронос стальным мечом отсек детородный член Урана и бросил в морскую пучину, откуда явились эринии, богини мщения. Некоторые полагают, что соединенная с Океаном плоть его отца произвела пену, из которой родилась Афродита, богиня любви…
Название «голубой», звучащее, на русский слух, особенно приятно, на самом деле является калькой международных bleu или blue, но в наше время, ввиду чрезвычайной распространенности, приобретает даже ругательный оттенок. Не в такой, правда, пока еще, степени, как «козлы», «петухи», «кобелы», «шкеты», «кочегары», «женивы» и другие синонимы, определяющие тонкие нюансы в системе отношений криминального мира, само изобилие которых указывает на широкую осведомленность в этом вопросе самых простых людей.
Интересно, что русский язык, с его исключительной пластичностью и восприимчивостью, принял, как родное, понятие «гомосексуалист». В самом деле, сколько от него производных: «гомик», «гомо», «гомосек»; теперь встречается даже «гомопед». Шедевром является изобретенное философом-изгнанником Зиновьевым слово «гомосос», по мнению изобретателя, означающее «человек советский», но легко поддающееся переосмыслению.
Слово «гомосексуальный» состоит из двух корней, греческого homos, т. е. равный, одинаковый, общий; и латинского sexus, значащего всего лишь «пол». То есть, значение слова не включает, собственно, определение действий, следующих из факта равнополости или однополости. Если же подразумевать, как принято, под словом «сексуальный» готовность к соединению с другим лицом, принадлежащим к какому-либо полу, то, конечно, и мужчина с мужчиной, и женщина с женщиной гомосексуальны.
В сущности, русское «заветное слово», состоящее из трех букв, тоже является иносказанием. Помнится, скромнейший наш Василий Андреевич Жуковский остроумно объяснил его этимологию малолетнему наследнику, впервые заинтересовавшемуся, что такое «хуй». Он сказал, что это повелительное наклонение от слова «ховать», то есть, «прятать». По-видимому, для нашего сознания нет надобности в специальной терминологии для предметов, всем и без того хорошо известных, и, собственно, любое слово в определенном контексте может выражать то, что мы хотим. Замечательно в народном языке использовалось для этого слово «баловство». «Баловаться», как хотите, звучит гораздо приятнее, чем «ебаться». Для выражения мужского партнерства подходили и «отроки», и «рынды», и просто «мальцы», «мальчонки», «парнишки». Разумеется, универсальным было и остается слово «друг».
Самоназвание «подруги», принятое некоторой частью «сексменьшиств», далеко не универсально. Странно было бы предполагать, чтобы Микеланджело или Петр Великий даже в самом интимном кругу позволили себя именовать «подругами». Довольно распространено определение «наши», несколько дискредитированное, впрочем, одним тележурналистом, удовлетворявшим собственные садо-мазохистические наклонности на массовой аудитории (хотя дело прошлое, начало 1990-х годов, теперь уж мало кто помнит).
Модное ныне слово «гей», имеющее международное распространение, на первый взгляд, не что иное, как gay — по-английски, «веселый», «беспутный». Но не все так просто. Оказывается, слово это было сконструировано в недрах организаций, борющихся за права «сексуальных меньшинств» и является аббревиатурой GAY Good As You («ничем не хуже тебя»). Дело, однако, в том, что геи — не такие же, как мы; не хуже, и, надо полагать, не лучше нас. Они и есть мы. Никакого разделения здесь не может быть по той же самой причине, по которой не приходится доказывать, что брюнеты ничуть не хуже блондинов, а между физиками-электронщиками и слесарями-сантехниками не существует генетических отличий.
… Что ж, нельзя не заметить, что мы достигли места, в своем роде легендарного. Так называемый «Катькин садик», популярность которого, особенно в светлые летние вечера, ничуть не меньшая, чем сто лет назад. Процитируем еще один колоритный фрагмент свидетельства безымянного очевидца 1889 года: «Солдаты и молодые люди, желающие, чтобы их пощупали за члены и заплатили за это, вертятся близ писсуаров у Аничкина (так!) моста и близ ватерклозета на Знаменской площади, у Публичной библиотеки и у Михайловского сквера, куда тетки также заглядывают». Даже места расположения клозетов не изменились; отсутствует лишь сейчас на площади Искусств, что ее не украсило. Правда, на площади Островского (Екатерининский садик) это заведение, как всем известно, расположено ныне не со стороны библиотеки, а у Аничковского сада (ленинградцами послевоенных лет именовавшегося почему-то «Летним»), но именно эта, восточная сторона площади, тротуар вдоль металлической ограды «Катькиного сада» была известнейшим променадом в 1950-1970-е годы.
Отчего-то привязанность к здешним скамейкам отличает, наряду с «бардашами» и «тетками», шахматистов нашего города. Испытывают к садику известную тягу и так называемые «ремонтники», находящие усладу в обольщении и избиении неосторожных, что, собственно, вполне вписывается в клинику патологических отклонений.
Памятник Екатерине II, со скипетром и лавровым венком возвышающейся над своими сподвижниками (1873, худ. М. О. Микешин), вряд ли может объяснить тягу к этим местам. Да и подбор их не дает пищи для воображения: все бабники да чревоугодники. Ласкает взор гигант Меркурий на фасаде Елисеевского магазина (1901–1903, арх. Г. В. Барановский), но публика, здесь собирающаяся, если глазеет по сторонам, то, наверное, не на памятники архитектуры.
Никому не приходит в голову обернуться, например, к фасаду Публичной библиотеки (1828–1834, арх. К. И. Росси), разыскать там, среди статуй, изображения любезных нашему сердцу Платона, с бюстиком Сократа под рукой, и Вергилия — проводника, если помните, по Аду Данте.
С педантизмом, достойным католических схоластиков, грешники в дантовском Аду распределены по поясам и кругам, и те, кто близки были по вкусам к самому Вергилию, подвергались мучениям в третьем поясе седьмого круга. Среди прочих встретил там Данте своего учителя, Брунетто Латини, и спросил, «кто ж из его собратий особенно высок и знаменит». Все равно, как если б и сейчас, ответ в XIY веке гласил:
«Иных отметить кстати;
Об остальных похвально умолчать,
Да и не счесть такой обильной рати.
То люди церкви, лучшая их знать,
Ученые, известные всем странам,
Единая пятнает их печать»
(перевод М. Л. Лозинского)
Даже сжигаемые падающими на них хлопьями пламени, «содомиты» не изменяли своим привычкам, взирая на путников, «глаза сощурив в щелку, как в новолунье люди, в поздний час, друг друга озирают втихомолку, и каждый бровью пристально повел, как старый швец, вдевая нить в иголку».
Главная причина известности Екатерининского сада, наверное, в том, что место бойкое, самый центр. Это обстоятельство учитывалось еще когда-то Софьей Гебгардт (помните, в 10-й главе), выбравшей в 1845 году перед Александринским театром место для своего кондитерского киоска. Современники называли ее «прекрасной вафельницей» — не вкладывая, должно быть, того смысла, который ныне приходит на ум любителям миньета.
Пересекаются здесь разные потоки: покупатели из «Гостиного двора», из «Пассажа»; читатели из библиотеки; зрители из театров: «имени Пушкина», «имени Акимова», «имени Товстоногова»; из кино («Аврора», бывшее «Пикадилли»). Модники (если при больших деньгах) могут посетить в павильоне Аничкова дворца бутик Джанни Версаче, тоже жертвы «ремонтера»… Балетные возвращаются с репетиций, суворовцы всюду мелькают, со своими красными лампасами.
Поблизости, на Садовой, д. 26 — воспетый Шениным Пажеский корпус. Бывший Воронцовский дворец (1749–1757, арх. Ф. Б. Растрелли). Сводить значение этого места к известным забавам не приходится. Корпус был военно-учебным заведением высшего ранга, куда зачислялись преимущественно, по Высочайшему повелению, сыновья генерал-майоров, погибших на поле брани. Остальным приходилось выдерживать трудный конкурсный экзамен, допускались к которому сыновья и внуки состоявших на службе лиц первых трех классов по Табели о рангах. Выпускники Пажеского корпуса зачислялись в элитные военные соединения, некоторые выбирали дипломатическую карьеру или государственную службу. Всего со времени основания Императрицей Елизаветой Петровной, с 1759 до 1917 года, отсюда было выпущено 4505 пажей. В Воронцовском дворце, где в павловские времена находился Капитул Российских орденов, корпус разместился в 1810 году. Надобность в военно-учебных заведениях не меняется со сменой режима, и учрежденное в годы последней войны Суворовское училище открылось в этом здании с полным правом преемственности.
Пажи, разумеется, — особая стать. По престижности, положению и весу другим военным училищам и корпусам равняться с ними не приходилось. Но мальчишкам, в общем, в любом социальном положении не чужды естественные потребности и интересы — собираются ли они в дортуарах Академии художеств, казармах Кадетского корпуса или в кантонистских батальонах.
Кантонисты — это солдатские дети, в возрасте от 5 до 10 лет, определявшиеся в особые учебные подразделения — батальоны, где получали кое-какое образование, готовясь, в свою очередь, стать солдатами. В крепостной России срок солдатской службы был 25 лет. В крестьянской семье, лишенной кормильца, забритого по рекрутскому набору, не было возможности без отца воспитать детей, отсюда и кантонисты. Практически, можно сказать, сироты, предоставленные самим себе в этих батальонах, с неизбежным мордобоем, голодом, холодом, дурной пищей, прилипчивыми болячками. Меж тем, Государь Николай I любил интересоваться разными мелочами, сознавая как ничтожество этих самых кантонистиков, так и величие своей государственной души, снисходящей к малым сим. В июне 1843 года военный министр А. И. Чернышев «имел счастие» (официальная формулировка) докладывать Императору о положении в новгородском батальоне кантонистов, следствием чего неожиданно явилось предписание обер-прокурора Синода графа Н. А. Протасова тогдашнему Петербургскому митрополиту Антонию.
«Г. Военный министр сообщил мне, что Государь Император, по всеподданейшему докладу, о причинах, существующих между кантонистами Новгородского баталиона военных кантонистов болезней и смертности, усмотрев, что в числе их заключается вкоренившаяся страсть у кантонистов к онанизму, Высочайше повелеть соизволил: независимо от принятия полицейских и медицинских мер к искоренению сего порока, в особенности чаще беседовать Священнику с детьми и непременно не менее часу в день, но не в виде урока или класса, а собственно на препровождение времени с детьми, дабы выиграть их доверие и привязанность и тогда действовать убеждением».
Не знаем уж, каковы были приняты полицейские меры для борьбы с онанизмом. Пороли, вероятно, развивая садо-мазохистскую чувственность. Здравый смысл подсказывает, что если бедные мальчики мерли, как мухи, то уж никак не от утомленности мастурбацией — единственной маленькой радости, которую они могли себе позволить в своей несчастной житухе.
Что до пастырского воспитания, то поначалу хотели открыть особую вакансию — вразумляющего насчет вреда онанизма, но начальство велело обходиться собственными силами: имевшимся в наличии батюшкой, о. Василием.
Прислана была для вразумления специальная инструкция священнику, «чтобы он ежедневно, в положенное время, вне класса занимался с кантонистами свободным собеседованием о разных нравственных и религиозных предметах, могущих иметь отношение к их состоянию, нимало, впрочем, не обременяя их принуждением и не стесняя свободы их касательно предоставленнаго им препровождения времени». Но, «чтобы не осуждая их невинных увеселений и забав, не пропускал случаев вообще объяснить им, что есть увеселения и приятности дозволенныя и невинныя и есть напротив другия, которыя запрещены Законом Божиим, и что посему предающиеся оным тяжко грешат перед Богом и сами себе причиняют великий вред».
Рекомендовалось вразумляющему, чтобы «прямых и ясных обличений против предающихся онании» не делалось в присутствии многих (надо полагать, перед строем), «для того, чтобы, с одной стороны, не обременять чрез меру чувством стыда виновных в оной, а с другой, чтобы не ознакомить с нею тех, кои еще чужды оной», но старался бы вести назидательную беседу «наедине или в присутствии только тех, кои одинаково заражены сею постыдною страстию». Живо представляется пунцовый от смущения детина с перьями на щеках, угрюмо набычившись, переминающийся перед полнокровным батюшкой с окладистой бородой и неугасшим блеском в проницательных глазах…
Аргументы, которые предлагались воспитателю кантонистов-онанистов, должны были заставить крепко призадуматься юных рукоблудников. «Чтобы возбудить желание и решимость освободиться от порабощения сей страсти, он должен изобразить всю ея гнусность, показать пагубное ея влияние на тело и душу и научить сопротивляться и побеждать ея искушения, именно он должен внушить: а) что страсть сия совершенно противоестественная и гнусна сама в себе; б) что предавшиеся сей страсти сквернят и тело и души свои — то самым преступлением, то разными действиями, противными целомудрию, то скверными и постыдными мечтаниями, и сердце их делается неизсякающим источником нечистых мыслей и гнусных пожеланий; в) что страсть сия расслабляет тело, помрачает и искажает наружный вид человека, расстраивает его здоровье и делает неспособным ни к каким трудам и подвигам, а нередко бывает причиною тяжких болезней и самой смерти; г) что она притупляет душевныя способности, производит оцепенение чувств, угашает воображение, память и рассудок, тем скорее и сильнее, чем чаще делается ей удовлетворение, и сим самым приготовляет для человека скорбь и позднее раскаяние в будущем; д) что она унижает человека до совершеннаго рабства чувственности, так что забывая свое высшее назначение, он живет подобно животному».
Хорошо писали профессиональные пастыри душ! Сокрушенно признаемся, что преуспеянием в целомудрии не отличаемся, но — не знаем, как насчет способности к трудам и подвигам, а воображение эти забавы точно не угашают. Что же до того, что они служат причиною тяжких болезнен, то это сущий вздор.
Умственному и психическому расстройству, скорее, способствовал маниакальный ужас перед естественной, в общем, потребностью в разрядке, которую в возрасте и положении этих кантонистов невозможно было удовлетворить каким-то иным образом. Но нет, рекомендовалось: «а) чтобы желающие освободиться от этой страсти при самом начале искушения онаго и при первом возникновении скверных промыслов в душе, старались тот час отвратить от них ум свой и нимало не медля удалять от себя все помышления сего рода; б) чтобы всемерно старались избегать всех случаев, которыя благоприятствуют ея возникновению и совершению, наприм., не оставаться на том месте, где напало искушение, не быть праздным, тотчас заняться чем-нибудь, начать говорить, если есть с кем, удерживаться от всяких телесных движений и прикосновений, раздражающих чувственность; в) чтобы были мужественны в борьбе с сею страстию, помня, что только начало подвига тяжко, продолжение же онаго вовсе не так трудно, как думают; г) чтобы находясь в смущении от искушения, тотчас мысленно обращались с молитвою к Богу и твердо уповали, что Он явит им свою помощь, если только они с твердою верою будут молить Его об оной». Подумать, действительно, подвиг силы беспримерной!
Ну да, в 1-м Послании св. Апостола Павла к Коринфянам утверждается, что «ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники… Царства Божия не наследуют». Времена столь древние, что нам даже не понять, какая связь между идолослужителями и лихоимцами, ворами и прелюбодеями. Малакия… Слова-то теперь такого нет — это как раз мастурбация, а малакии — те, кто ей занимаются. Мужеложники… не исключено, что Апостол имел в виду ритуальный гомосексуализм, сатанизм какой-нибудь. Как можно все это задалбливать, без учета реального исторического контекста? Что дало повод к этому посланию? Некий член христианской общины в Коринфе был обличен в сожительстве со своей мачехой, вот Апостол Павел и вразумлял, сокрушенно заметив, что полностью невозможно было бы отказаться от общений «с блудниками мира сего, или лихоимцами, или хищниками, или идолослужителями, ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира сего».
Есть в этом Послании слова поистине нетленные, над которыми, действительно, не властны прошедшие столетия. «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 3–8).
Наверное, среди «лучшей знати» не только Римской, но и нашей церкви можно было бы найти достаточно примеров, но ограничимся единственным, который особенно утешает нас. Так рассудил Господь, что мы почитаем среди святых российских новомученников Митрополита Серафима (Чичагова). Пять лет, с 1928 по 1933 годы, престарелый владыка правил местной епархией, в которой оставалось незакрытыми всего меньше десятка церквей, и удалился на покой. Но и тут его не оставили мучители, и восьмидесятилетний старец был расстрелян в 1937 году.
Монашеский постриг Леонид Михайлович Чичагов принял, отказавшись от блестящей военной карьеры. Он достиг чина полковника артиллерии, но ушел в отставку, а через несколько лет стал архимандритом того самого суздальского Ефимьевского монастыря, о котором, как месте заключения, мы уже поминали. Особенно много епископу Серафиму пришлось потрудиться для церковного прославления великого молитвенника Русской земли, преподобного Серафима Саровского, канонизация которого совершена в 1903 году. Время было далеко не такое благостное, как можно сейчас подумать. Пользуясь тогдашней «гласностью», о наших пастырях писали, не стеснясь, а то, что владыка Серафим был неразлучен с лакеем, отставным казаком «в котелке, с усами и бритыми щеками, не то с хищным, не то с наглым выражением глаз», ни для кого не представляло особенного секрета…
Что касается «балетных мальчиков», то известные представления на их счет в значительной степени иллюзорны. Гомосексуальность отнюдь не благоприобретается, но врождена и, стало быть, не зависит от избранного рода занятий. В балете необходимы некоторые врожденные способности: чувство ритма, баланс, шаг… но утверждать, что для геев склонность к танцам более присуща, чем, например, к высшей математике, было бы натяжкой. Может, именно в технических вузах кипят роковые страсти, просто о них ничего не известно, а балетные — как же, фигура напоказ, трико в обтяжку.
Бывали, конечно, вошедшие в историю — но занимались этим уж, наверное, не там, где учились. Театральная улица (Зодчего Росси, д. 2) — Театральное училище (1828–1834, арх. К. И. Росси), ныне именуемое Академией русского балета. Во времена Дидло танцовщиц учили на Екатерининском канале (д. 93), но с 1830-х годов — уже здесь, и всех славных имен не перечислить.
Принимали сюда девочек и мальчиков в самом нежном возрасте (Нижинский, например, поступил восьмилетним). Воспитанники вступали в контакт с воспитанницами только на общих репетициях, во время которых категорически было запрещено разговаривать друг с другом. Дети жили в училище (спальный корпус во дворе), в дортуарах стояло до пятидесяти кроватей. Мальчики размещались выше этажом, над девочками. Дисциплина была строга — в балете иначе невозможно — и вряд ли там существовали когда-либо особенно благоприятные условия для мальчишеских забав…
Вот и Александринский театр (1828–1832, арх. К. И. Росси) — истинный храм искусств, ампирный фасад которого увенчан колесницей Аполлона. Шедевр, бросающий вызов утилитарности, театр, в котором отсутствуют вспомогательные помещения, но безупречны пропорции. Едва ли не более всего прекрасен он сзади, в створе Театральной улицы — этот просторный светлый коридор, образованный симметричными колоннадами, потолок которого серый клин петербургского неба.
Среди премьер в старейшем российском театре одна особенно символична. Она произошла 25 февраля 1917 года, в день, когда началась революция, приведшая к крушению царизма. «Маскарад» М. Ю. Лермонтова в постановке В. Э. Мейерхольда, с Ю. М. Юрьевым в роли Арбенина, а (для полного ансамбля) музыку писал Александр Константинович Глазунов. В роли Звездича был занят один из близких друзей Юрия Михайловича — Евгений Павлович Студенцов…
Если кто не помнит содержание «Маскарада» (все-таки в школе давно учились): Арбенин отыгрывает Звездичу его карточный проигрыш; неблагодарный Звездич волочится за женой Арбенина; разъяренный ревнивец проникает в спальню Звездича, с намерением его убить, но рука его дрогнула… Исполнение этих ролей интимными друзьями способствовало постижению внутренних глубин драмы. В «Маскараде» вообще сплошные проговорки: как это там соблазнитель Казарин воспевает порок, намекает на заблуждения юности Арбенина, которые скучно было б ограничить пристрастием лишь к карточной игре…
Из многочисленных ролей Юрьева коронными были две: Арбенин, которого он играл 24 года, до самой войны, и Дон Жуан. Спектакль по пьесе Мольера был поставлен Мейерхольдом в Александринке в 1910 году. Многое тогда казалось неслыханным новаторством. Действие вынесено на просцениум, свет в зале не гаснул, занавес отсутствовал. Арапчата шныряли по сцене, открывали живописные панно, указывающие место действия — в этой комедии, вопреки законам французского классицизма, меняющееся в каждом акте.
Юрьеву было уж под сорок, но в изысканном костюме, носимом им с необыкновенным изяществом, в бантах, лентах, пряжках, запонках, в огромном парике с золотистыми локонами он казался удивительно хорош и юн. Сганареля играл Константин Александрович Варламов, «дядя Костя», уже встречавшийся нам в компании с Чайковским.
Тема хозяина и слуги, играющего роль наперсника и резонера — одна из вечных в мировой литературе (Дон Кихот и Санчо Панса, Робинзон и Пятница). Слуга обычно проницательнее хозяина, но становится жертвой хозяйских иллюзий. Сганарель уверен, что хозяин плохо кончит, однако Командор утягивает Жуана в преисподнюю слишком некстати, оставив слугу без жалования. Что ж он этого не предусмотрел, почему не взял аванс, не подыскал другого хозяина? Да все потому же: сердцу не прикажешь…
Наделяя Дон Жуана очарованием дерзкой юности, принимающей удачу, как неизбежность, Мейерхольд был уверен, что Юрьев покорит «обладательниц тех прекрасных глаз, блеск которых актер заметит в зрительном зале», но и обладатели прекрасных глаз отнюдь не оставались равнодушны.
За театром, в том же здании, что училище, размещалась Дирекция императорских театров. Квартира директора — это залы театрального музея. В 1899–1901 годах эту должность, как бы по наследству от дядюшки, И. А. Всеволожского, занимал князь Сергей Михайлович Волконский. Он энергичнейшим образом взялся за дело, привлекая свежие художественные силы, каковыми являлись тогда известные нам мирискусники. С. П. Дягилев стал редактором «Ежегодника императорских театров», сразу превратившегося из скучной канцелярской летописи в роскошный журнал с хорошо напечатанными картинками. Бенуа, Серов, Бакст впервые получили приглашение работать для императорской сцены.
Кульминацией этого театрального либерализма стала постановка балета Делиба «Сильвия». Князь Волконский, с его безупречной выправкой, закрученными усами, пламенной любовью к Италии и вообще влечением ко всему прекрасному (только нервный тик портил его породистое лицо), с Дягилевым они, казалось, легко понимали друг друга. Но в близости людей с одинаковыми наклонностями (что уже отмечалось выше) есть повышенная опасность разрыва по незначительным, будто бы, причинам. Так называемая «катастрофа» с «Сильвией» была бы совсем непонятна, если б не общность эротических вкусов главных действующих лиц.
Сначала все складывалось как нельзя лучше. Волконский дал Дягилеву полную свободу в организации постановки. Энергию Сергея Павловича мы знаем: машина закрутилась вовсю. Для постановки приглашены были братья Легаты, Николай и Сергей (загадочно самоубившийся тридцати лет в 1905 году). Распределили роли, Бенуа с Бакстом занялись декорациями… И вдруг Волконский закапризничал. Возможно, шевельнулось подозрение, не метит ли Дягилев на его директорское место. Но, скорей всего, нашла коса на камень, что в конфликтах между людьми, кое-что друг о друге знающими, не редкость.
Вот в директорском кабинете и произошла ссора Сергея Михайловича с Сергеем Павловичем. Дягилев, по обыкновению, блефовал. В ответ на предложение Волконского отказаться от исключительных полномочий и вести постановку обычным порядком, Дягилев пригрозил, что тогда откажется от редактирования «Ежегодника». Волконский взял диктаторский тон: «А я вам приказываю!» — «А я не желаю!» — «Что ж, извольте в отставку!» — «А я не подам!» и — хлопнул дверью. «А я вас заставлю подать!» — крикнул вслед раздосадованный директор. Прямо с Театральной Дягилев помчался к себе на Фонтанку, где друзья по «Миру искусства» решили, в случае его отставки, всем отказаться от участия в постановке. Пустили в ход придворные связи. К Дягилеву была благосклонна Матильда Кшесинская, и покровитель ее, великий князь Сергий Михайлович, отправился немедля в Царское Село, рассказав обо всем Государю. Выслушав его, Николай II раздумчиво молвил: «На месте Дягилева я бы в отставку не подавал». Можно было, казалось, торжествовать, но на следующий день оскорбленный князь уволил-таки Дягилева, да еще по «третьему пункту», предполагавшему особо тяжкие провинности, что исключало в дальнейшем прохождение государственной службы.
Нервный директор, со своим подергивающимся усом, замахнулся на самое Матильду Феликсовну. В балете «Камарго» Кшесинская плясала русский танец. Костюм для него по традиции воспроизводил платье с фижмами, которое еще матушка Екатерина надевала на маскарад в честь австрийского императора. Фижмы, в которых, не ропща, танцевала Леньяни, показались Кшесинской неудобными, и она самовольно их отвергла. Вошедший во вкус администрирования Волконский наложил на приму штраф, вслед за чем и сделал себе харакири: подал в отставку.
Несколько иронический тон нашего повествования связан, скорее, с незначительностью сюжета, чем пренебрежением к действующим лицам. Дягилев, несмотря на строгость формулировки отставки, через недолгое время получил выгодную синекуру — должность «чиновника по особым поручениям» при канцелярии Государя, пользуясь покровительством управляющего, А. С. Танеева (отца знаменитой Вырубовой). Волконский предпочел административным подвигам завидную участь: по прихоти своей, скитаться здесь и там, и — уехал в Италию. Трепетать в восторгах умиленья пред созданьями искусств и вдохновенья.
Дом на Фонтанке, 11, куда помчался Сергей Павлович из кабинета князя Волконского, прекрасно сохранился и отмечен даже мемориальной доской с портретом Дягилева. Перебрался он сюда осенью 1900 года из дома на углу Симеоновской и Литейного (д. 43). Большая квартира, обставленная стильной мебелью, находилась на третьем этаже. Дягилев в своем кабинете, увешанном картинами, принимал гостей, восседая на кресле XVII века. Собрания редакции журнала «Мир искусства» проходили в просторной столовой со стульями стиля «жакоб» с четырех до семи, за чаем. Непременной участницей этих чаепитий была няня Дуня, запечатленная Бакстом на портрете Дягилева. Нянюшка выкармливала еще маму Сергея Павловича. На Фонтанке же впервые появился расторопный чернявый лакей Василий Зуйков, ставший неизменным спутником хозяина, блюстителем его интересов и стражем его любовников. Без лакея Василия Дягилев так же непредставим, как Петр Ильич Чайковский без своего камердинера Алеши Сафронова.
Сергей Павлович — кажется, это общее свойство людей с подобными наклонностями — вовсе не был расположен к открытости в личной жизни. Публичное назначение имели лишь столовая и кабинет. В глубине темного коридора находились две тесные комнатки, окнами во двор, куда допускались лица, непосредственно связанные с редакционной работой: там, среди гранок, клише и рулонов бумаги, царил Философов; трудился над ретушированием фотографий, заставками и виньетками Бакст. Остальное пространство квартиры было скрыто от посторонних глаз.
В этот период Дягилев и Философов жили совсем по-семейному. Ветреный Дима был перехвачен, как мы знаем, кузеном от Сомова. Внешне неприязнь между Константином Андреевичем и Сергеем Павловичем довольно долго не обнаруживалась, но стоило найтись поводу, как затаенные чувства выплеснулись со страшной силой. Повод оказался анекдотичен: именно скандал из-за «Сильвии», в котором невольно оказался замешан еще один участник — Лев Самойлович Бакст.
У Бакста (настоящая его фамилия была Розенберг) был брат, Исай Самуилович, сотрудник «Петербургской газеты». Скандал в театральной дирекции был им описан в бойком фельетончике, показавшемся Дягилеву неприличным. Сергей Павлович не без основания заподозрил, что детали конфликта могли стать известны журналисту лишь через его брата Левушку. Вследствие этого Дягилев с наперсником Философовым отругали Бакста и вытолкали его взашей из квартиры на Фонтанке, выбросив за ним на лестницу шапку с пальто и калошами.
Эпизод, даже для вольных нравов этого кружка (не забудем, что всем, кроме Бакста, не было еще тридцати), довольно рискованный, но никаких серьезных последствий не предполагавший. Через неделю издатели уже примирились со своим художником. Левушка вновь занял место за чайным столом с Димой, Шурой, Сережей, Валичкой… Но вот Костя Сомов за Бакста очень обиделся и прислал Дягилеву письмо с форменным отказом от всякого сотрудничества с ним и Философовым. Причем ссора оказалась длительной. Деловые отношения, конечно, продолжались, но прежней теплоты уже не было никогда.
Много воды утекло, шесть лет… Скончалась мать Константина Андреевича, и Дмитрий Владимирович послал ему открытку с соболезнованием. Сомов был тронут и написал в ответ письмо, в котором что-то близкое себе могли бы найти многие читатели. «… Будь ты здесь, я бросился бы к тебе на шею, чтобы просить тебя простить мне то, что я не был тебе благодарен за наше милое прошлое и так долго тебя не любил, тебя, которого с детства и юности любил сильно и нежно. Потом, когда мы выросли, я почувствовал, и это было мучительно, что я тебе не нужен, даже в тягость тебе, и не имел великодушия простить тебе этого. Гордость и даже глупость заставили меня чуждаться и бояться тебя и твоего превосходства надо мной, и я был с тобой не откровенен. Если у тебя была иногда досада и обида на меня, прости ты меня, я заслуживаю снисхождения. Моя молодость, ты не знаешь об этом, была у меня очень несчастливая, и я много и сильно страдал».
Глава 16
Аничков мост.