Экспозиция и общее членение темы 11 страница

В соответствии с вышеупомянутыми отношениями, но более радикально прослеженными, Гегель при своей нео­бычайной чуткости к самому глубинному мышлению язы­ка охотно использовал выражение «идти к основанию». То, что в гегелевском, т.е. здесь в буквальном, смысле при­ближается к основанию, при этом не исчезает, но то, что идет к основанию, первоначально находит основание и, исходя из этой находки, приходит к возникновению. «Идти к основанию» для Гегеля означает следующее: со­впадение определений какой-либо вещи в господствующем надо всеми определениями единстве.

Однако такими замечаниями, которые легко накапли­ваются, мы не можем закончить толкование отдельного слова «основание». Мы еще ничего не рассматривали с того места, из которого говорит положение об основании, поскольку мы слышим его во второй тональности, кото­рая позволяет звучать взаимопринадлежности основания и бытия. Это созвучие мы слышим, размышляя о том, что положение об основании, а точнее, его установление в качестве высочайшего основоположения, проделанное Лейбницем, подготавливает ту бытийно-историческую эпоху, в которой бытие проявляется как трансценденталь­но запечатленная предметность. Когда мы размышляем об этом, то принимаем во внимание следующее:

То, что означает на нашем языке выражение «осново­положение основания», является сокращенным переводом наименования principium reddendae rationis sufficientis. Ос­нование — это перевод ratio. Констатировать это, пожа­луй, излишне. Кроме того, это будет оставаться констата­цией общего места, и притом до тех пор, пока мы не заду­маемся над тем, что имеет значение в данном и в подобных случаях с переводом. «Переводить» и «переводить» — не одно и то же, если в одном случае речь идет о деловом письме, а в другом — о стихотворении. Первое переводимо, а вто­рое — нет. Между тем, современная техника, точнее гово­ря, родственное ей современное логистическое истолкова­ние мышления и говорения уже пускает в оборот машины для перевода. Но при переводе речь идет не только о том, что в том или ином случае переводиться, но и о том, с какого языка и на какой. Между тем, прозвучавшие сейчас замечания касаются тех отношений перевода, которые при некоторых знаниях и небольшом размышлении легко обозревамы. И все же мы все еще можем упустить ту решаю­щую черту, которая проходит сквозь все существенные пе­реводы. Мы подразумеваем такие переводы, которые в эпохи, чье время наступает, транслируют труд поэзии или мышления. Эта черта состоит в том, что перевод в таких случаях является не только истолкованием, но и предани­ем. В качестве предания он принадлежит к самому глубин­ному движению истории. Согласно ранее замеченному, это означает, что существенный перевод в эпоху бытийного посыла судьбы так или иначе соответствует тому спосо­бу, каким в посыле судьбы бытия говорит язык. Правда, лишь намеком было показано то, каким образом кантовская «Критика чистого разума» соответствует требованию положения о достаточном основании и приводит к языку это соответствование. Но «разум», равно как и «основа­ние», говорит как перевод слова ratio. Если мыслить исто­рически, то это означает, что, исходя из того мышления, которое в свете положения о достаточном основании явля­ется критикой чистого разума, своим двояко-единым сказыванием говорит слово ratio, называя и разум, и основа­ние. В таком говорении передается ratio и то, что в нем про­думано. Эта передача движет подлинную историю. Рис­куя быть заподозренными в преувеличении, мы можем ска­зать даже, что если бы в мышлении Нового времени не го­ворило ratio, имеющее в переводе двойной смысл — разум и основание, то не существовало бы кантовской «Крити­ки чистого разума» как установления границ условий воз­можности предметов опыта.

Таким образом, констатация того, что слово «основа­ние» является переводом ratio, могла бы лишиться своей ба­нальности. Мимоходом лишь стоит указать на то, что классическим источником для понимания того, как удач­но в мышлении Нового времени ratio передается словами «основание» и «разум», являются параграфы с 29-го по 32-ой «Монадологии» Лейбница. «Монадологией» называется одно из последних сочинений Лейбница. Его тема — принципы философии. Девяносто параграфов этого со­чинения позволяют увидеть каркас западноевропейской, а в особенности нововременной метафизики так ясно, как едва ли какой-либо другой философский труд докантовской эпохи. Упомянутое сочинение Лейбница, появившее­ся в 1714 году, только в 1840 году было опубликовано во французском оригинале Ганноверской библиотеки учени­ком Гегеля Иоганном Эрдманом.

«Основание» — это перевод ratio. Таким образом, то, что называется «основанием» и о чем говорит положение об основании, передает то, что узнается и мыслится в двоя­ко-едином сказывании ratio. Об этом мы и должны спра­шивать. Мы можем проделать это пока лишь довольно грубо. Чтобы не довольствоваться случайным объяснени­ем слова, мы должны удерживать в поле зрения направле­ние нашего пути; ибо нам важно рассмотреть то, что бы­тие и основание «суть» то же самое, а также то, каким об­разом это действительно так. Сейчас это означает, что нужно вместить и вновь воспринять в подлинную память то, каким образом сообщает о себе в самом начале бытий­ной истории тожесамость бытия и основания, и притом сообщает для того, чтобы затем в качестве этой тожесамости на долгое время остаться неслышимой и немыслимой. Однако это неслышимое является чем-то неуслышанным именно из-за исключительности бытийной истории и ее начала.

В слове «основание» говорит ratio, причем именно ис­ходя из двойного смысла разума и основания. Выражение «быть неким основанием» характеризует также и то, что мы называем причиной, по латыни — causa; поэтому прин­цип основания, так часто уже упоминавшийся, также гла­сит: Nihil est sine causa. Вследствие давней традиции и приучения мышления и сказывания мы больше не находим ничего волнующего в том, что ratio одновременно называ­ет и разум, и основание. Однако если хорошенько поду­мать, то мы вынуждены будем признать, что то, что озна­чает «основание», т.е. глубина и земля, почва, на первый взгляд, совершенно не имеет никакого дела с разумом и восприятием. Между тем, ratio бесспорно означает одно­временно и разум, и основание. Откуда происходит этот двойной смысл ratio?

Латинское слово ratio изначально и в собственном смыс­ле подразумевало не разум, и не основание, а нечто дру­гое. Однако это другое не является настолько совершенно иным, что смогло бы воспрепятствовать слову ratio обла­дать впоследствии двойным смыслом: «разума» и «осно­вания». Для того чтобы мы сразу же отыскали для ла­тинского слова ratio классическую область его сказывания, стоит процитировать одно место из Цицерона. Оно одновре­менно проливает свет и на ту взаимосвязь вещей, о которой мы хотели бы поразмышлять. Цицерон говорит (Part. 110):

Causam appello rationem efficiendi, eventum id quod est effectum.

Если переводить обычным способом, то это означает: «В качестве причины я обращаюсь к основанию воздей­ствия как к исходу и результату того, что подвергается воздействию».

Что мы должны делать с этим высказыванием Цицеро­на? Кажется, что оно в большей степени покрывает суть дела мраком и тенью, нежели привносит в нее света. Впро­чем, к счастью, дело обстоит, таким образом, только до тех пор, пока мы не отбросим слепую поспешность, с которой мы переводим латинские слова привычными нам словами: causa как причина, ratio как основание, efficere как воз­действовать, effectus как действие. Эти переводы совершен­но правильны. Но их правильность является чем-то двусмысленным; ибо именно из-за нее мы запутываемся в ис­торически более поздних, нововременных представлениях, которые авторитетны еще и сегодня. Запутавшись таким образом, мы более не слышим ничего из того, что и как говорится в римском слове. Однако даже если мы обраща­ем на это внимание, то все еще остается спорным, услы­шим ли мы это снова в достаточной мере.

Causam appello rationem efficiendi, eventum id quod est effectum. Мы находим, что здесь ratio и causa названы во взаимосвязи с efficere и eventus. Слово eventus, пожалуй, является ключом к высказыванию Цицерона, которое зву­чит почти как констатация какого-нибудь классного на­ставника, не неся на себе следов какой-либо всемирно-исторической важности. И все-таки нечто подобное содер­жится в процитированных словах. Eventus — это то, что выходит на свет; efficere — это выведение и порождение. В области порождения и выхождения на свет речь идет о ratio, о слове, которое мы теперь больше не можем переводить как «разум» и как «основание»; ибо этим мы сами себе загородили бы путь внутри того горизонта, которого отныне нужно придерживаться. Но как тогда мы должны перевес­ти ratio efficiendi? Ratio есть ratio для того, что должно быть порождено, оно является его причиной, causa. Отношение к efficere характеризует ratio как causa. Эта causa принад­лежит к области порождения, в которой нечто выходит на свет. Каким образом causa принадлежит именно к ней? По­тому что она обладает характером ratio. Но что означает здесь ratio? Подчинено ли ratio области efficere или даже вовсе ею ограничено? Отнюдь. Совершенно наоборот. Область efficere и eventus принадлежит к области ratio. Но того, что называет это слово, мы как раз не узнаем из про­цитированного места, потому что все, что говорит в нем Цицерон, сводится к слову ratio. И все-таки высказывание Цицерона остается поучительным.

Ratio относится к глаголу геог, основной смысл которо­го таков: «принимать нечто за что-либо»; подставляется, подкладывается именно то, за что нечто принимается. То, чему нечто подставляется, при таком подставлении, при­лаживается, направляется к тому, что ему подставляется. Это «направлять нечто к чему-либо» составляет смысл нашего глагола «считать». «Считаться с чем-либо» озна­чает «не терять это из виду» и «направлять к чему-либо». «Рассчитывать на что-либо» означает: ожидать чего-то и при этом придерживаться этого как того, на что можно полагаться. Собственный смысл глагола «считать» не отнесен с необходимостью к числам. Это можно сказать и о том, что называют вычислением, калькуляцией. Calculus — это игровой камень в настольной игре, а затем также и счетный камень. Калькуляция — это счет (Rechnen) как пре­восходство: одно превосходит, сравниваясь и оцениваясь, нечто другое. Поэтому счет в смысле оперирования с числа­ми является особым родом счета, отличающимся благодаря сущности количества. В счете с чем-либо и расчете на что-либо нечто таким образом рас-считанное порождается для представления, а именно выносится в очевидное. Благо­даря такому счету нечто выводится на свет; следователь­но, eventus и efficere относятся к области ratio. Кратко объяс­ненный здесь подлинный и потому широкий смысл глаго­ла «считать» заключен в латинском глаголе reor.

Ratio означает учет (Rechnung). Когда мы считаем, мы представляем то, с чем необходимо считаться и на что не­обходимо рассчитывать в некоей вещи, то, что нужно не терять из виду. Что-либо таким образом сосчитанное и вы­численное дает отчет (die Rechenschaft) о том, что имеет значение в отношении с вещью, о том, что в ней самой является чем-то ее определяющим. В таком отчете проявляет­ся нечто, в чем заключается то, что какая-либо вещь тако­ва, какова она есть. Ratio означает учет; но учет в двой­ном смысле. Во-первых, учет предполагает счет как дела­ние; а в ином смысле — то, что получилось в результате такого делания, т.е. нечто сосчитанное, произведенный и предъявленный учет, отчет.

Мы говорим «давать отчет». Язык римлян говорит: rationem reddere. Поскольку в учете и отчете предъявляется то, с чем считаются и на что рассчитывают в некой вещи или действии, то reddere с необходимостью относится к ratio. То, что principium rationis является principium reddendae rationis, заключается в сущности самого ratio. Как отчет оно в себе является неким reddendum. Этот последний, от­куда-нибудь исходя, не предлагается и не навязывается ratio. В сущности ratio reddere является чем-то прежде обра­зованным и прежде востребованным в качестве учета. «Рассчитывать на...» и «считаться с...» — это некое пре­восходящее пре-подношение.

Обратимся на мгновение к одной промежуточной, но важной мысли. Положение об основании, услышанное во второй тональности, говорит: «Бытие и основание: то же самое». Между тем, мы слышали: «Бытие всегда проясня­ется в качестве бытийного посыла судьбы». С ним в каче­стве того же самого совпадает некая, так или иначе, удавшаяся оформленность основания, ratio, учета, отчета. Если теперь reddendum относится к сущности ratio, то вместе с ним изменяется также и род и смысл rationem reddere. И хотя это языковое выражение у древних римлян и у Лейбница было одним и тем же, но именно это то же самое изменяется бытийно-исторически тем способом, что начинает и подго­тавливает чеканку эпохи Нового времени, т.е. то, что бла­годаря кантовскому мышлению стало известным под на­званием «трансцендентальное». У Лейбница reddere отне­сено к Я и осуществляется посредством этого представля­ющего Я, которое определено как несомненный для себя са­мого субъект. Такое истолкование сущности человека, а тем самым и того, кто получает нечто преподнесенное в reddendum, было бы странным во времена Древнего Рима, хотя и не столь решительно чуждым, как для греческого мышления. Лейбницевское мышление слышит в reddendum другой посланный судьбой характер требования. Ибо здесь ratio является principium, неким задающим меру для всякого сущего относительно его бытия и господствующим требованием. Оно требует доставки отчета для возможно­сти подсчета (Durchrechnung), который все, что есть, рассчи­тывает как сущее. Ratio sufficiens, собственным и единственно достаточным основанием, summa ratio, высочайшим от­четом для всеобщей исчисляемости, для вычисления уни­версума является Deus, Бог. Что говорит Лейбниц о Боге по отношению к универсуму? В 1677 году (в возрасте трид­цати одного года) Лейбниц пишет диалог о Lingua rationalis, т.е. о вычислении, о том роде учета, который должен быть в состоянии сделать подсчет отношения между словом, чис­лом и вещью вообще для всего, что есть. В этом диалоге и в некоторых других трактатах Лейбниц заложил мыслен­ный фундамент для того, что не только используется се­годня как мыслительная машина, но и, пожалуй, для того, что определяет образ мышления. В одном из рукописных примечаниях на полях к этому диалогу Лейбниц замеча­ет: Cum Deus calculat fit mundus. «Когда Бог считает, возни­кает мир».

Нужно только проявить готовность бросить взгляд на наш атомный век, чтобы увидеть, что если, согласно сло­вам Ницше, Бог мертв, то сосчитанный мир еще остается и повсюду предъявляет человеку свой счет, рассчитываясь всем за principium rationis.

Тринадцатая лекция

Положение об основании гласит: «Ничего нет без ос­нования». Nihil est sine ratione. Основание — это перевод ratio. А перевод там, где говорение основного слова переводится с исторического языка на какой-либо другой язык, становится традицией. Традиция, если она застыла, мо­жет вырождаться в обременительную ношу и препятствие. Это может произойти, потому что собственно традиция (Überlieferung), о чем свидетельствует ее имя, является не­ким отпусканием (ein Liefem) в смысле liberare, освобожде­ния. В качестве такого освобождения традиция извлекает на свет скрытые ценности некогда бывшего, даже если этот свет — всего лишь колеблющийся свет утренней зари. То, что слово «основание» — это перевод ratio, говорит о том, что ratio передается в «основание», каковая передача уже и раньше говорила двусмысленно. Правда, двусмыслен­ная передача ratio в словах «основание» и «разум» только тогда получает свой решительный отпечаток, когда по­сыл судьбы бытия определяет ту эпоху, которая, согласно историческому времяисчислению, называется Новым вре­менем. Если же бытие и основание «суть» то же самое, но­вовременной бытийный посыл судьбы также должен пре­образить древнеримский двойной смысл ratio.

Насколько бы смысл основания, а именно почвы и зем­ли, не казался далеким от смысла разума, а именно вос­приятия, слуха, в двойном смысле ratio оба эти значения уже заранее находятся вместе, хотя и не мыслятся специ­ально в своей взаимопринадлежности. В соответствии со сложившимся обстоянием дел мы должны сказать следующее: «В том, что называет ratio, обозначены оба направ­ления этого двойного смысла, и разума, и основания». Тогда что означает ratio? Мы ответим при помощи пере­вода слова ratio: учет. Но учет здесь нужно мыслить в смыс­ле глагола reor, к которому принадлежит существитель­ное ratio. «Считать» означает «направлять нечто к чему-либо», «представлять нечто как нечто». То, в качестве чего нечто представляется, является чем-то подставленным. Этот широко мыслимый счет определяет также смысл сло­ва «вычисление». Говорят, к примеру, о математическом вычислении. Но существует также и другое вычисление. Еще Гельдерлин использовал слово «вычисление» в более глубоком смысле в «Примечаниях» к своим переводам «Царя Эдипа» и «Антигоны» Софокла. В «Примечаниях к "Эдипу"» (Stuttg. Ausgabe V, 196) звучит следующее:

Также и иным произведениям искусства по сравнению с греческими недостает достоверности; по крайней мере, до сих пор о них судили больше по тем впечатлениям, кото­рые они производят, нежели согласно их законному вычис­лению и прежнему образу действий, которым порождает­ся Прекрасное.

И далее:

Закон, вычисление, способ, каким некая система ощу­щений, целостный человек, развившийся под влиянием сти­хий, и представление, и ощущение, и рассудочность воз­никают друг за другом в различных последовательностях, но всегда согласно некоему надежному правилу, является в трагическом больше равновесием, чем чистой последо­вательностью.

А «Примечания к "Антигоне"» начинаются так (a. a. O.S. 265): «Правило, вычислительный закон «Антигоны» отно­сится к закону «Эдипа» как к так что равновесие склоняется больше от начала по направлению к концу, чем от конца по направлению к началу.»

Поскольку оба примечания говорят о «равновесии», ка­жется, что приводимое здесь вычисление представляется количественно-механически, математически. Однако упоминаемое Гельдерлином равновесие относится к весам и урав­новешенности художественного произведения, т.е. здесь — к трагическому изображению в трагедии.

Ratio — это вычисление, учет в широком и большом смыс­ле, а следовательно, и в обычном. Счет как указание на­правления от чего-то к чему-то, так или иначе, нечто предъявляет и таким образом является в себе неким отдаванием, reddere. К ratio принадлежит reddendum. Но соглас­но бытийно-исторической взаимосвязи, исходя из которой говорит ratio (в более позднее время — в качестве разума и основания), reddendum имеет несколько иной смысл. В со­ответствии с Новым временем в нем заключается момент бе­зусловного и всеобщего требования доставки технически и математически вычисляемых оснований, т.е. тотальная «рационализация».

Хотя, излагая principium reddendae rationis, Лейбниц и го­ворит на латыни, но совсем не языком времен Древнего Рима. И все же то, что по-римски означало ratio, переда­лось в представление того, что в Новое время говорят сло­ва «разум» и «основание».

Но каким образом смогло раздвоиться ratio в своем древ­нем смысле так, что теперь оно говорит двусмысленно: и как основание, и как разум? То, каким образом это смог­ло произойти, должно было бы уже сейчас стать ясным тем, кто обладает тонким слухом. Между тем, требуется еще одно особенное указание на это «каким образом»; ведь мы говорим о неком раздвоении ratio на ratio как разум и ratio как основание. Говоря о раздвоении, хотелось бы дать понять, что оба слова, «разум» и «основание», и то, что ими сказано, устремлены в разные стороны, но все-таки удерживаются в одном и том же стержне, благодаря чему собственно они и в своем стремлении врозь, и именно в нем, относятся друг к другу. Древневерхненемецкое слово, обо­значающее раздвоенный сук, раздвоенный ствол дерева и все дерево такой конфигурации звучит так: die Zwiesel. Такой Zwiesel мы часто можем встретить у круто взмыва­ющих вверх старых елей в темных лесах верхнего Шварцвальда. Каким образом ratio является неким Zwiesel? Ratio означает учет в широком смысле, в соответствии с кото­рым в чем-то считаются с чем-то и рассчитывают на что-либо, так же, как мы говорим «причислять», не имея в виду при этом числа. В учете нечто подставляется, не произволь­но и не в том смысле, что кто-то может подставить кого-то под подозрение; подставляется нечто, в чем как раз уже заключается то, что с какой-либо вещью дело обстоит так, как оно обстоит. То, что так подставлено, вычислено в ка­честве того, в чем это заключается, есть нечто предлежа­щее, несущее (das Vorliegende, Tragende), нечто учтенное при учете; ratio тем самым является базисом, почвой, т.е. осно­ванием. Счет в подставлении представляет нечто как не­что. Это представление нечто как нечто есть некое пред-себя-приведение (ein Vor-sich-bringen), которое про-водит так или иначе нечто пред-лежащее и в таком про-ведении слышит, как обстоит дело с тем, на что рассчитывают и с чем считаются. Счет, ratio в качестве такой способности слышать является разумом. Ratio в качестве учета есть ос­нование и разум.

Мы пытаемся мыслить положение об основании как сказание о бытии. Положение говорит: «Бытие и основа­ние: то же самое». Чтобы продумать сказанное, мы спра­шиваем: «О чем говорит основание?» Ответ звучит так: «В слове "основание" говорит, передаваясь, ratio, каковое сло­во одновременно подразумевает разум». То, каким обра­зом ratio есть некая вилка, некий Zwiesel, уже объяснялось. Возвращающий к мысли вопрос о том, что же говорит по­ложение об основании как сказание о бытии, тем самым изменился и теперь звучит так: «Каким образом ratio и бытие "суть" то же самое?» Указывает ли вообще Zwiesel-слово ratio, замещающее теперь слово «основание» и в то же время остающееся двусмысленным, на некую взаимо­принадлежность, т.е. на тожесамость с бытием? Непосред­ственно в Zwiesel-слове ratio это невозможно рассмотреть. Ни первый из зубцов вилки раздвоенного слова «учет», «отчет», ни второй (ни «разум», ни «основание») не на­зывают бытие непосредственно.

Вопрос, перед которым мы поставлены благодаря по­ложению об основании, гласит: «Каким образом бытие и ratio "суть" то же самое? Каким образом основание и ра­зум (ratio), с одной стороны, и бытие, с другой, принадле­жат друг другу?»

[Если бы мы были в состоянии вынести этот вопрос в его полной значимости, то впервые смогли бы получить свидетельство того, что в качестве посыла судьбы бытия освещает и одновременно затеняет западноевропейскую историю, а сегодня и связанную с ней планетарную все­мирную историю.]

Когда мы спрашиваем, каким образом бытие и раздво­енное ratio «суть» то же самое, т.е. принадлежат друг дру­гу, то вопрос, по-видимому, заключается лишь в том, что­бы разместить бытие, с одной стороны, и раздвоенное ratio, с другой стороны, в утвержденной взаимопринадлежнос­ти. В таком намерении вышеупомянутая взаимопринад­лежность выступает как нечто третье, как некая крыша, свод, который словно бы уже готов для того, чтобы вмес­тить в себя как первое, так и второе. Однако полагать так было бы заблуждением. Скорее, такая взаимопринадлеж­ность должна вспыхнуть именно из того, что имеет в ней свое пристанище и что тем самым говорит уже из себя са­мого: хотя и различными способами, но бытие говорит с нами как φυ′σις, из-себя-распускание, как ’ουσι′α, присутствование, как предметность. В равной мере ratio говорит и как основание, и как разум. Чем-то в подлинном смысле неясным и проблематичным остается именно взаимопринадлежание (das Zusammengehören). Это взаимопринадлежание должно проявиться из того, что, исходя из самого себя, относится к некоему «вместе» (das Zusammen), причем предполагается, что здесь под этим «вместе» подразумева­ется нечто большее и совсем другое, чем некое спаивание Друг с другом двух уже разобщенных кусков. Согласно этому, бытие как бытие должно принадлежать ratio, и на­оборот: само раздвоенное ratio, если мы уделим достаточ­ное внимание его сказыванию, говорит о своей принад­лежности бытию. Однако если мы напомним себе о том, что же говорит ratio, а именно об учете, то не обнаружим в этом ничего, что могло бы говорить в пользу некой принадлеж­ности бытию. Как же происходит, что слово ratio не отве­чает нам, когда мы спрашиваем о том, каким же образом нечто в нем названное содержит в себе принадлежность бы­тию? Это происходит, во-первых, потому, что сейчас мы рискуем взять слово ratio само по себе и как бы в отрыве от его сказывания, которое всегда является неким историчес­ким сказыванием. Во-вторых, мы блуждаем в потемках относительно принадлежности ratio бытию потому, что слиш­ком легко выпустить из смысла то, что слово «бытие» так­же говорит только исторически. Этим нам дается некое ре­шающее указание. Вопрос о том, каким образом бытие и ratio принадлежат друг другу, можно задать лишь в соот­ветствии с бытийным посылом судьбы, а ответить на этот вопрос можно посредством такого мышления, которое воз­вращается к бытийному посылу судьбы. Но мы узнаем посыл судьбы бытия, прежде всего, проходя сквозь историю западноевропейского мышления, начиная с мышления гре­ков. Начало бытийного посыла судьбы находит свое дос­тойное соответствие и сохранность в мышлении антично­сти от Анаксимандра до Аристотеля. Вопрос о взаимопри­надлежности бытия и ratio мы задаем бытийно-исторически и первоначально только тогда, когда мыслим этот воп­рос и его содержимое по-гречески.

Путь, которым следуют наши вопросы, обозначен по­средством того, что мы слышим положение об основании. Поэтому мы идем от основания обратно к ratio. Но ratio говорит на римской латыни, а не по-гречески, т.е. не та­ким образом, что мы, слыша это слово, были бы в состоя­нии задавать наш вопрос первоначально-бытийно-исторически. Или все же римское слово ratio одновременно го­ворит также и по-гречески? Это на самом деле так. Ибо «ratio» в истории мышления, со своей стороны, является переводящим словом, а следовательно, и передающим. Как в основных словах мышления Нового времени, в «разуме» и «основании», передается раздвоенное ratio, так и в рим­ском слове ratio говорит некое греческое слово; это слово λο′γος. В соответствии с этим мы только тогда бытийно-исторически и одновременно первоначально слышим по­ложение об основании во второй тональности, когда выс­казываем тему положения по-гречески: το′ ’αυτο′ (’εστιν) ’ειναι′ τε και′ λο′γος — то же самое (есть) ’ειναι и λο′γος. Хотя непосредственно у самих греческих мыслителей это положение в таком виде не встречается. И все-таки оно называет черту бытийного посыла судьбы греческого мыш­ления, и притом тем способом, что предвещает более по­здние эпохи бытийной истории.

Принимая во внимание вопрос, только что более точно определенный в его границах, мы должны сейчас проду­мать следующее: каким образом в греческом слове λο′γος говорит принадлежность того, что сказано в этом слове, к бытию, т.е. к ’ειναι? Это греческое слово, заменяющее ла­тинское esse и наш немецкий вспомогательный глагол «быть» («sein»), означает: при-сутствовать (an-wesen). Про­ясненное в греческом смысле «бытие» значит: вы- и про­являться в несокрытом и, являясь таким образом, длиться и пребывать.

Каким образом принадлежат друг другу это бытие, ко­торое следует мыслить таким образом, и основание и ratio? Пока мы оставляем этот вопрос в такой форме. Он остает­ся путанным и не дает даже намека на ответ. Эта путанность распутывается, когда мы спрашиваем: «Каким об­разом принадлежат друг другу "быть", которое нужно мыслить по-гречески как "присутствовать", и λο′γος?» Или иначе: «Каким образом в том, что называет слово λο′γος, говорит взаимопринадлежность с по-гречески продуман­ным бытием? Каким образом λο′γος и "присутствовать" "суть" то же самое? Что означает λο′γος?»

Для тщательного обсуждения этого решающего, но так­же и далеко идущего вопроса уже будет многое достигну­то, если мы больше не будем упускать из виду того, что приобрели на пути нашего лекционного курса. Что же это? Это очень простое понимание, которое мы слишком легко и охотно принимаем, потому что оно является про­стым. Что же оно нам показывает? Оно позволило нам узнать следующее: основание и разум — это перевод, т.е. историческая передача раздвоенного ratio. Ratio — это пе­ревод, т.е. историческая передача λο′γος. Поскольку это так, мы не можем мыслить λο′γος ни исходя из нашего бо­лее позднего представления об «основании» и «разуме», ни даже в смысле римского ratio. Как же тогда? Ответ: гре­ческим способом, в смысле греческого мышления и сказывания. Этот ответ, кажется, недорого стоит, на первый взгляд, это вообще не ответ; ведь что значит мыслить и говорить по-гречески? А это значит, что «греческое» подразумевающе­гося теперь мышления и сказывания определяется как раз посредством λο′γος и в качестве λο′γος. Поэтому мы не име­ем права убедить себя, что размышлять о греческом слове λο′γοςи его сказывании по-гречески, а следовательно, не щадя привычного нам представления, легко.