Иоанн Солсберийский Johannes Saresberiensis
(1125-1180)
Иоанн Солсберийский родился в Англии и получил образование во
Франции. В школьные годы он слушал лекции Абеляра, в зрелые годы
принимал активное участие в политической жизни Англии, будучи
секретарем Томаса Беккета. Умер в сане епископа Шартра.
Иоанн Солсберийский вошел в историю как автор политическо-
го трактата «Поликратик» (Polycraticus), кроме этого ему при-
надлежит менее известный, но не менее интересный труд «Мета-
логикон» (Metalogicus), фрагмент которого включен в нашу антоло-
гию. Иоанн Солсберийский отдавал должное искусству логики и
видел в ней науку наук, «искусство рассуждения» (ars disserendi),
без которого ум не был бы в состоянии различать истинные и лож-
ные мнения. Название «Металогикон» в переводе с греческого озна-
чает «О логике» или «О логическом исследовании». В этом сочине-
нии Иоанн Солсберийский разбирает дисциплины тривиума —
грамматику и логику. В решении сложных вопросов он применяет
метод непредвзятого рассмотрения противоречивых мнений и вы-
носит суждение, опираясь на здравый смысл и материальное содер-
жание проблемы, а не на догматические следствия той или иной си-
стемы или отстаивание той или иной терминологии. Тем более он
отдает себе отчет в существовании таких вопросов, на которые
невозможно ответить однозначно. В представленном ниже фраг-
менте приведена экспозиция средневековой dubitabilia sapient? —
проблема универсалий.
Обсуждение природы универсалий в Средние века возникало не-
однократно, причем главным вопросом оставался статус общего
как такового: есть ли общее некая самостоятельная сущность, ли-
бо оно скорее инструмент разума, и тем самым продукт его вооб-
ражения, не имеющий в вещах подлинного существования.
Иоанн Солсберийский ставит своей целью ответить на вопрос: су-
ществуют ли универсалии и если они существуют, то каким образом?
Мнение Аристотеля в том виде, в каком его передал Боэций в перево-
де комментария Порфирия на «Об истолковании», становится от-
правной точкой размышления: «Аристотель утверждал, что роды
и виды не существуют, а только мыслятся». В самом начале Иоанн
описывает проблему в общих чертах — если признать вместе с Арис-
тотелем, что род не обладает реальным существованием, то из это-
го неизбежно мы приходим к выводу о невозможности знания как та-
кового. Нельзя исследовать количество или качество того, что не су-
ществует, и, предполагая, что животное как род не существует, мы
не можем говорить достоверно ни о разумности, ни о смертности как
необходимых свойствах всякого животного. Возникает выбор: либо
принять реальность общего в том или ином виде2, либо согласиться
с Аристотелем и опровергнуть подобного рода утверждения.
Иоанн обращается к способности ума к абстрагированию: всякая
вещь может быть воспринята просто — как «вот этот Сократ» —
и сложно — как, например, «Сократ бежит». Ум может соединять
и разъединять материю —чувственно воспринимаемый материал, —
и форму — то, что может быть схвачено разумом в чувственной ве-
щи. Хотя силой ума мы можем представлять себе материю и форму
отдельно, существовать отдельно они не могут. Ничто не мешает
разуму исследовать вещь отдельно от материи, как это происходит
в геометрии, — эта способность ума служит «мастерской всех ис-
кусств», когда абстрагирование соответствует природе вещей, хо-
тя всегда остается возможность вольному или преднамеренному за-
блуждению. Плодом такого воображения, например, может быть
кентавр.
Ум хранит в себе форму чувственно воспринимаемых вещей, но
сама эта форма не обладает актуальным существованием иначе
1 Затруднение в понимании (лат.). (Примеч. ред.)
'' В звуках (vocibus), речах (sermonibus), чувственных вещах (sensibilibus
rebus), идеях (ideis), формах природы (formae naturae), совокупностях (col-
lectionibus).
как в чувственно воспринимаемой вещи. Так ум в самом себе откры-
вает то, что определяет при помощи «ока созерцания», вещи же яв-
.ляют подобия определения, как в грамматике есть женский и муж-
ской род, и множество слов, которые по определенным признакам от-
носятся либо к тому, либо к другому роду. Но это не дает основания
увеличивать число вещей, прибавляя к ним эту форму высказывания
на равных с самими называемыми вещами. Если обратиться к исход-
ным вещам, то можно легко убедиться в отсутствии универсалий,
ведь сами универсалии есть не что иное, как «образы и тени чувст-
венно воспринимаемого», и отдельно от единичностей их существо-
вание «исчезает подобно сновидению». Поэтому Иоанн Солсберий-
ский определяет универсалии словом cicadationes — «стрекот цикад».
Иоанн в упомянутой дилемме принимает сторону аристотелев-
ского определения универсалий как мыслимых понятий, не имеющих
самостоятельного бытия, но делает это только после рассмотрения
ряда противоположных концепций, согласно которым универсалии —
либо сущности, в которых нуждаются вещи для своего существова-
ния, либо пустые бессодержательные формы. Первый важный вывод,
который делает автор «Металогикона» — слова используются в
разных значениях, поэтому нельзя ограничивать смысл узкими рам-
ками грамматики. Второй вывод — общие термины могут использо-
ваться в пропорциях для получения достоверного знания.
Что касается трудности того, как возможна референция одной
общей для многих вещей формы к множеству вещей при условии сохра-
нения ее идентичности, если считать ее по существу продуктом во-
ображения, хотя и осознанного, — Иоанн Солсберийский предпочита-
ет оставить этот вопрос нерешенным, так как сама возможность
какого либо решения в данном случае представляется ему сомнитель-
ной задачей — ведь «сами доктора были не в состоянии постичь» эту
трудность.
Позиция Иоанна Солсберийского — позиция «учителя свободных
искусств», для которого важно не препирательство ради слов, а мак-
симально прозрачное объяснение, пусть и ущерб метафизике. Осозна-
вая очевидную невозможность добиться полной ясности в объяснении
сущности универсалий, он предпочитает достоверность в том, что
касается процесса абстракции, и останавливается на этом, поскольку
существует «множество других тем, не менее важных для изучения».
Р. Р. Белялетдинов
Металогикон
КНИГА ВТОРАЯ'
Глава X
Когда я, еще очень молодым, впервые приехал в Галлию учить-
ся—а это было на следующий год после того, как знаменитый ко-
роль Англии Генрих, лев правосудия, отошел от дел мирских, — я
прежде всего отправился к перипатетику из Палле, всеми обожа-
емому прославленному ученому, который тогда царил на горе св.
Женевьевы. Там, у его ног, я узнал первоосновы этой науки, по-
глощая с жадностью в полную меру своих ограниченных способ-
ностей каждое слово, исходящее из его уст.
Затем, после его отъезда, показавшегося мне слишком скорым, я
стал учеником магистра Альберика, который выделялся своей бле-
стящей репутацией среди других диалектиков и был, действитель-
но, самым острым полемистом в школе номиналистов. Так, за поч-
ти два полных года, проведенных на горе, я имел наставниками
в этой науке Альберика, а также магистра Роберта из Мелена; по-
следний носил прозвище, полученное им в школе, тогда как по рож-
дению принадлежал к английской нации.
Один из них отличался чрезвычайной дотошностью и всюду
находил повод для вопроса. У него даже самая отглаженная по-
верхность не была полностью свободна от предосудительных не-
ровностей, и, как говорят, даже камыш, по его мнению, не должен
был иметь утолщений, — даже у камыша он обнаруживал нарос-
ты, нуждающиеся в сглаживании. Второй же, напротив, всегда
был готов ответить на любой вопрос. Он никогда не уклонялся
уловками от прения по предложенному вопросу и завершал его не
раньше, чем доказывал противоположное мнение в споре, или по-
казывал с умышленным риторическим разнообразием, что здесь
© И. Стрельникова, перевод, 1972
' Печатается по изданию: Памятники средневековой латинской литерату-
ры Х-ХН вв. М., 1972. С. 350-353.
есть больше, чем один ответ. Таким образом, первый был неутомим
и дотошен в вопросах, а второй — проницателен, краток и гибок в от-
ветах. Если бы существовал человек, в котором достоинства того
и другого сочетались бы в той мере, в какой каждый из них обладал
ими в отдельности, невозможно было бы найти ему равного в споре.
В самом деле, оба имели проницательный ум и были настойчивы
в науке; и я уверен, что каждый из них выдвинулся бы как великий
и знаменитый исследователь натуры, если бы опирался на широкое
научное основание и не только радовался собственным открытиям,
но и помнил о сделанном предшественниками. Так обстояло дело,
когда я был их учеником. Затем один из них уехал в Болонью, где
и позабыл то, чему когда-то учил: вернувшись, он скорее отучал, чем
обучал. Но пусть лучше судят о нем те, кто слушал его до отъезда
и после возвращения. Второй же стал знатоком Священного Писа-
ния, но еще большей славы и громкого имени достиг в философии.
После двух полных лет работы я настолько привык к определен-
ным темам, правилам и другим первоначалам науки, которыми пе-
дагоги пичкают обычно юные души — а упомянутые выше учителя
были в этом деле искуснейшими мастерами, — что мне уже каза-
лось, будто я знал все это, как свои пять пальцев. Ибо я изучил пред-
мет настолько основательно, что с юношеским легкомыслием пре-
увеличивал свои знания. Я мнил себя маленьким мудрецом, потому
что знал ответы на все, чему меня учили.
Наконец, придя в себя и взвесив свои силы, я, с одобрения сво-
их наставников, перешел к грамматику из Конша, у которого учил-
ся в течение трех лет. Тогда я много прочел и никогда не буду жа-
леть об этом времяпрепровождении. Вслед за тем я стал учеником
Ричарда по прозванию Епископ, человека, сведущего почти во всех
науках. Но, к сожалению, на уме у него было больше, чем на языке,
а знания превосходили умение их подать, честность его была силь-
ней его тщеславия, а истинных достоинств больше, чем показных.
С Ричардом я повторил все, что учил с другими, а также выучил
кое-что новое из квадривия, к которому в известной мере был уже
подготовлен Хардевином Германцем. Я повторил также риторику,
которую немного слушал раньше и вместе с некоторыми другими
предметами у магистра Теодорика, но в которой, как и в них, разби-
рался слабо; позднее я изучил ее более полно с Петром Гелием.
Тем временем я принял к себе учеников из детей знати, которые
в уплату за уроки обеспечивали мое пропитание, Ибо я был лишен
помощи родных и друзей, и Бог, при моей бедности, доставлял мне
это утешение. Обязанности учителя и настойчивые вопросы юно-
шей все чаще понуждали меня вызывать в памяти то, что я когда-то
учил. В результате я прибегнул к помощи магистра Адама, с кото-
рым у меня завязалась добрая близость. Адам был человеком ост-
рого ума и, что бы там ни думали другие, широкой образованности,
особенно преданный изучению Аристотеля. Несмотря на то, что я
не был его учеником, он милостиво делился со мной своими знани-
ями и очень ясно излагал их мне, хотя обычно для чужих учеников
он либо вообще не дедал этого, либо делал очень редко. Полагали,
что он страдает болезненной ревностью.
Тем временем я изучил начальные правила логики у Вильгельма
Суассонского, который позднее, по словам его последователей, изо-
брел прием, опрокинувший старую логику, так как позволил стро-
ить неожиданные заключения и разрушать устоявшиеся положения
древних. После занятий с Вильгельмом я направил его к упомяну-
тому выше учителю. По-видимому, там он и узнал, что из двух про-
тиворечащих друг другу положении можно сделать один и тот же
вывод, хотя Аристотель и учил иначе, говоря, что если есть проти-
воречие, то нет необходимости, чтобы за ним было единство, а если
есть единство, то нет необходимости, чтобы было противоречие, —
ибо ни из противоречия ничто не возникает, ни противоречие не мо-
жет возникнуть из чего-либо.
Стесненность в средствах, просьбы коллег и советы друзей вы-
нудили меня взять на себя обязанности учителя, и я подчинился.
Лишь к концу третьего года, вернувшись в Париж, я разыскал ма-
гистра Гильберта и стал его учеником в диалектике и теологии.
Но очень скоро он нас покинул и его сменил Роберт Пулл, равно
прославленный и своим добродетельным образом жизни, и своими
знаниями; а затем меня взял к себе в ученики Симон из Пуасси, хо-
роший лектор, но плохой полемист. Двое последних были моими
наставниками только в теологии.
Так, в занятиях различными науками промелькнули у меня
почти двенадцать лет. И тогда мне показалось, что было бы при-
ятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался
и которых диалектика все еще удерживала на Холме св. Женевь-
евы. Я хотел встретиться с ними, чтобы обсудить те вопросы, ко-
торые прежде казались нам неясными, и оценить наши успехи
обоюдным сравнением. И вот я нашел их точно такими же и на
том же самом месте, где они и были, когда я их оставил. Оказа-
лось, что они ни на пядь не продвинулись вперед и не добавили
ни одного даже самого малого довода к разъяснению прежних во-
просов. Они по-прежнему сидели над теми же темами, которыми
они пользовались, чтобы расшевелить своих учеников, и преуспе-
ли лишь в одном: разучились соблюдать меру и забыли о сдер-
жанности. И это до такой степени, что мысль о возмещении утра-
ченного ими могла вызвать только отчаяние. Таким образом, я на
опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать:
если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись
наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной. Ибо,
если нужно оплодотворить душу для того, чтобы принести плоды
философии, она должна зачать извне.
<...>
Глава XX1
Аристотель утверждал, что роды и виды не существуют, а толь-
ко мыслятся2. Зачем тогда обращаться к изучению того, что такое
род, если заранее известно, что он вообще не существует? В самом
деле, бессмысленно исследовать, каково количество или качество
того, чего нет: ведь если ты отнимешь у чего-либо субстанцию, то
у этой вещи ничего другого не останется. Если Аристотель, отни-
мая у родов и видов существование, прав, усилие последующего ис-
следования ради изучения субстанции, количества, качества или
причины напрасно, поскольку свойство того, что не является суб-
станцией — невозможность быть соотнесенным либо с количест-
вом, либо с качеством, и невозможно определить причину, через
которую то, чего нет, было бы тем или этим, или стольким или та-
ким. Поэтому следует отказаться от мнения Аристотеля, принимая
существование универсалий, или необходимо возразить мнению,
которое приписывает универсальность звукам3, речам, чувствен-
ным вещам, идеям, формам природы или совокупности, потому что
нет сомнения, что их единичности существуют.
Тот, кто утверждает, что универсалии существуют, возражает
Аристотелю. Не следует опасаться, что интеллект, постигающий
универсалии отдельно от единичностей, пуст, так как существо-
вать отдельно от единичностей универсалии не могут. Ведь ино-
гда интеллект рассматривает вещь просто, как, например, когда
он рассматривает самого по себе человека или камень — благода-
ря этому он прост; но иногда он постепенно продвигается, когда,
например, различает, что человек бел или лошадь скачет. И тогда
о нем говорят, что он составной. Следовательно, иногда интел-
лект исследует вещь просто, как она есть, когда, например, он раз-
мышляет о Платоне; иногда иначе, то соединяя то, что не объеди-
нено, то абстрагируя то, что не может быть разъединено. Ведь тот,
кто мыслит козлооленя или кентавра, предполагает неведомое
присоединение природы человека к животному или присоедине-
ние животного к животному4. Но, с другой стороны, тот, кто мыс-
лит линию или поверхность без тела в любом случае отделяет
форму от материи оком созерцания (contemplationis oculo), одна-
ко при всем том без формы материя существовать не может. Хо-
тя абстрагирующий интеллект не воображает себе, что существу-
ет форма без материи (тогда он был бы составным), а он просто
© Р. Белялетдинов, перевод, примечания, 2001
' Перевод выполнен по изданию: PL. T. 199. Col. 877-888. Редактор пере-
вода С. С. Неретина.
2 Boetius. In Porphiriis commentaria // PL. Т. 64. Col. 82-86.
3 Возможно, имеются в виду последовательно Иоанн Росцелин, Петр Абе-
ляр, Уолтер Мортанский, Гильберт Порретанский, Йосцелин Суассонский.
' Аристотель. Об истолковании 16а-Ь.
созерцает форму отдельно от материи, но существовать без мате-
рии форма не может. И этим не наносится вред простоте интел-
лекта, но он тем проще, чем более простое постигает по отдельно-
сти без смешения с прочим. Ведь не противоречит же природе
вещей то, что интеллект использует эту способность для своего
исследования, так как он может разъединять соединенное и со-
единять разъединенное.
Впрочем, безрассуден тот, кто соединяет то, что объединяет
разъединенное; кто же абстрагирует, поступает верно, и абстраги-
рование — как бы мастерская всех искусств. И, конечно, способ
существования у вещей один, и очевидно, что его направляет при-
рода, но способ мышления и обозначения вещей не один. Дейст-
вительно, хотя невозможно существование такого человека, кото-
рый не был бы тем или другим, однако помыслить и обозначить
такого человека можно, такого, что он не мыслится и не обознача-
ется как тот или другой человек. Следовательно, роды и виды об-
разуются посредством абстрагирующего интеллекта для обозна-
чения составного; хотя если кто ищет в природе вещей более
тщательно это удаленное от чувственного, ничего не найдет и на-
прасно будет трудиться: ведь природа ничего подобного не по-
рождала. Но, напротив, разум это схватывает и, изучая в себе суб-
станциальное сходство различных вещей, завершает, как говорит
Боэций1, свое общее понятие (generale conceptum), которое из
формального сходства людей выводит [определение]: «Животное
разумное смертное». Поэтому, как бы то ни было, это общее поня-
тие иначе как в единичностях существовать не может. Таким обра-
зом, роды и виды, конечно, вещи не чуждые единичностям в дей-
ствительности и по природе, но [в то же время] они суть некие
представления актуального и природного, удерживаемые ителлек-
том по сходству с актуальным, словно в зеркале природной чисто-
ты самой души, которые греки называли έννοία или είκόνοφανας,
а именно образами вещей являющихся в уме. Ведь душа, как бы
отраженная в зраке своего созерцания, в самой себе открывает то,
что определяет: в самом деле, образ (exemplar) ее находится в ней
самой, пример (exemplum) же в действительных вещах. Подобно
тому, как в грамматике говорится: «Имя, имеющее такое оконча-
ние, относится или к женскому, или к среднему роду»2, разуму да-
ется нечто общее, служащее образцом для множества склоняемых
имен, а примеры таких имен, по истине, очевидны во множестве
слов с этими окончаниями. Подобные образцы вещей возникают
в уме, природа же создает примеры, соответствующие этим образ-
цам, и предоставляет их чувствам. Следовательно, эти образцы, ко-
нечно, познаваемы, и как бы образы и тени существующих вещей,
' Boetius. Commentarium in Arist. de Interpr. I, 1, 5.; I, 1, 2.; II, 2, 5.
2 Priscianus. Institutio de arte grammatica, V, 3.
в соответствии с Аристотелем. Если кто-либо старается их по-
знать через существование, которым они обладают отдельно от
единичностей, они ускользают от него подобно сновидению. Ведь
они знаки и открываются одному лишь интеллекту.
В то же время говорят, что универсалии являются субстанция-
ми для единичностей; к ним следует обращаться ради причины по-
знания и природы отдельных вещей: ведь наличие универсального
в единичностях очевидно, и, следовательно, и подчиненное без сто-
ящего над ним не может ни существовать, ни быть познанным. Ведь
человека нет, если нет животного. Но человек и не мыслится так,
чтобы вместе с ним не мыслилось животное, потому что человек
есть таковое животное. Так человек находится в Платоне, посколь-
ку Платон и является человеком, и мыслится таковым, или как вот
этот человек. К тому же, чтобы был человек, нужно, чтобы было жи-
вотное, а не наоборот, что животное не может быть или мыслиться,
если не мыслится или не существует человек: ведь в понятии чело-
века присутствует животное, но в понятии животного нет человека.
Потому что подобное требует подобного, но не востребуется подоб-
ным ни для его сущности, ни для его познания: поэтому говорят,
что животное — субстанциальное свойство для человека. То же ка-
сается и единичных вещей, которые нуждаются в родах и видах,
но никоим образом роды и виды не нуждаются в индивидах. Ведь
отдельная вещь не обладала бы субстанцией, и не была бы позна-
на, если не было бы вида или рода, то есть если бы она не существо-
вала или не была бы известна как та или другая. Однако говорят
и то, что универсалии — вещи, и что они в большинстве случаев су-
ществуют просто, но вследствие этого не следует видеть в универ-
салиях колоссов, или прозрачность духов, или отдельных от еди-
ничностей сущностей. Ведь и то, что подлежит утверждению или
отрицанию называют вещами, и чаще всего говорят, что «истин-
ное» существует, но, тем не менее, это не относят к субстанциям
или акциденциям, и оно не принимает имени Творца или творения.
Поэтому, как говорит достопочтенный епископ андеговоров': «на
форуме различных наук должна быть любезность в обмене друг
с другом мнениями», ведь свобода расцветает на форуме фило-
софов, и слова там используются по благодати (distrahuntur ad gra-
tiam). Итак, считается, что универсалии существуют, или даже
полагают, что они существуют как вещи, если это угодно настаи-
вающим, тем не менее из-за этого было бы неверно умножать или
измельчать число вещей через то, что в числе вещей не находится.
Если кто, напротив, рассматривает универсалии отдельно, он, ко-
1 Речь идет об Ульгерии, который был посвящен в епископы в 1125 г. и умер
в 1149 г. В издании Миня представлены его письма (PL. T. 180. Col. 1641). Кро-
ме того, о нем сохранились упоминания в письмах и посланиях святого Бернар-
да (Ер. 200).
нечно, обнаружит, что они подлежат числу, но число единичностей
не увеличивается из-за него. Так ведь головы не входят в число
коллегий или тел, или тела не входят в число голов, также и уни-
версальное не увеличивает путем прибавления число единичного
и единичности не входят в числе универсалий: ведь число охваты-
вает не более того, что к нему относится и что природа выделяет
в отдельных родах вещей. Универсалии же есть ни что иное, как то,
что обнаруживается в единичностях. Хотя общее исследуется от-
дельно от много, но в конце концов никто своими руками ничего не
изобрел, поскольку отдельно от единичностей ничего нет, если толь-
ко так, как — истинное, либо обозначения составных высказываний
подобны [вещам]. И пусть не смущает то, что единичное и телесное
служит содержанием универсального и бестелесного, потому что
действия всякого разума, как говорит Августин, бестелесны и не-
доступны ощущению, хотя то, что происходит, и действие, как оно
происходит, в большинстве случаев воспринимаемо чувствами. Сле-
довательно, универсалии есть то, без сомнения, что ум мыслит безот-
носительно, и что он равно распространяет на множество единично-
стей, что обозначает звук в общем и что истинно для многих. Но,
конечно, то, что мыслится и обозначается, следует объяснять доступ-
нее, чтобы ни в коем случае не перейти к бесцельному рассуждению
и тонкостям искусства грамматики, которая по своей природе не до-
пускает, чтобы были бесконечными доказывающие речи, если только
нет основания для свободы толкования; и она не позволяет относи-
тельным обозначениям быть неясными, чтобы не спутывался их
смысл либо в определении индивидуальной вещи, либо ее действия,
либо действия другого. Ведь речь, которая обозначает вещь, относи-
тельна, так как слово или размышление исходит из вещи. Следова-
тельно, когда говорят, что тот, кто знает добро и добросовестно упраж-
няется в нем, мудр и счастлив, конечно же, тот и то — утверждения
относительные, даже если они точно не описывают личность, они
удерживаются актом познания благодаря этому ограничению от сво-
его рода бесконечности. Но необходимо, чтобы в утверждении под-
разумевался кто-либо единый, который и добро познал, и упражня-
ется в нем, и, вследствие этого, счастлив.
Ведь без заблуждения или видимости [истинности] не бывает
так, чтобы в том, с чем связано отношение, было бы нечто неопре-
деленное или бесконечное. Отсюда если обещают лошадь по роду
(in genere) и тот, кому обещают лошадь, говорит, что лошадь, ко-
торая обещана мне, либо здоровая, либо больная, поскольку вся-
кая лошадь либо здорова, либо больна, он уличается в том, что ме-
лет вздор, потому что не есть лошадь то, что ему обещано. Я не
говорю «не есть лошадь», потому что не существует, ведь и то, что не
существует, как рождение Аретузы1, может быть предметом самой
1 Овидий. Метаморфозы V, 577.
очевидной необходимости, а потому что вид, то есть отдельная
вещь, не касается требования рода. Ведь когда я говорю: «то обе-
щается», «то обозначается», «то мыслится», — и тому подобное,
для обещания либо обозначения существует какое-то определен-
ное подлежащее, если только само отношение верное, хотя случа-
ются отношения в роде, которые нельзя сохраняя понимание исти-
ны, соотнести с отдельной вещью. Например, когда говорится:
«Женщина, как спасала нас, так и прокляла [нас]. Дерево, как дает
причину жизни, так и смерти; и как Борей уносит листву, так мяг-
кий Зефир ее возвращает»1. Так о том, о чем сказано выше, я пола-
гаю, что необходимо понимать относительные высказывания так,
чтобы они не сводились к виду, то есть к чему-то определенному,
что они выделяют, а чтобы они существовали в роде. Например,
чтобы было обозначено имя «человек», есть вид, потому что и чело-
век обозначается, и [потому, что] человек есть вид животных. Что-
бы обозначить этим именем животное есть род, ведь и животное
обозначается, и животное есть род вещей: ведь есть обозначаемое
звука к которому идет душа, либо который душа разумно постига-
ет из услышанного звука. Следовательно, тот, кто услышит звук
«человек», не всех людей охватит [в уме] (потому что их [количе-
ство] бесконечно и это превышает силы [разумения]) и не остано-
вится на одном, потому что это не совершенно и недостаточно для
учения. Так и тот, кто определяет, что животное есть одушевленная
субстанция, воспринимаемая чувствами, определяет ни что-то од-
но, ни что-то несовершенное, и не все, но и не занимается этим бес-
конечно. Ведь единичное из того не просто обозначают или опреде-
ляют тем-то, а скорее определяют каково оно, ведь не просто то,
а скорее такое-то то. Подобно этому и Гален относит «науку о здо-
ровых, больных и средних» к τηχνή медицины2. Он не говорит, что
она обо всех, потому что это все бесконечно; не говорит, что это на-
ука о некоторых, потому что это несовершенно для искусства,
а скорее наука о тех-то и таких-то.
Так же говорит и Аристотель: «Роды и виды определяют каче-
ства субстанции»3 — ведь определяют не просто то нечто, а опре-
деляют неким образом, каково то нечто. Так же он говорит
и в «Софистических опровержениях»: «Человек и все общее обо-
значает не то нечто, а такое-то, для того-то таким-то образом, ли-
бо такого рода»4. И немного далее: «Потому что известно не дан-
ное то нечто, что как общее сказывается обо всем, а обозначают
либо каково, либо для чего, либо в каком количестве, либо то,
принадлежащее такому»1. Конечно, то, что не есть то нечто, не мо-
жет быть объяснено определенно, что оно есть. Ведь конечность
единичностей очевидна по природе, и единичности отличаются
друг от друга своими свойствами, но познание и своего рода схва-
тывание этих же единичностей в большинстве случаев менее оп-
ределенно и расплывчато. И общепринятое суждение, что одно то,
что обозначают имена нарицательные, а другое то, что они имену-
ют вышесказанному не противоречит. Именуются единичные ве-
щи, а обозначаются универсалии. Безусловно, если кто-либо об-
ращается к простому отношению, которое возникает в роде, то он
не вступает в противоречие с тем, что ему предшествует; если же
он исследует единичное (discretionem), возможно, не будет явным
то, что единично (quod discernat).
' Женщина (Мария) спасла человеческий род, и женщина (Ева) обрекла
его на проклятье. Дерево, а именно Древо познания стало для человеческого
рода источником смерти, а Древо Креста стало спасением человеческому ро-
ду. Северный ветер уносит листья, а теплый западный — «возрождает» (по-
следнее взято из «Утешения философией» Боэция).
2 Гален. Ars Medica, гл. 1-2.
3 Аристотель. Категории ЗЬ 20.
4 Аристотель. О софистических опровержениях 178Ь 37.