Письменное слово каббалы: третий период 6 страница

В соответствии со своим намерением Бернет переходит к делению Каббалы на Номинальную и Реальную. Первая, которую он характеризует как беспрокую, – гематрия, тмура, нотарикон, вокабула. Эти приемы, говорит он, сродни развлечению наших детей, и, действительно, трудно решить, возможно ли усваивать интеллектуальное превосходство и философскую серьезность раввинистическим аннаграммам или аппарату «Тит: Тат: То». В любом случае «едва ли они относятся к здравомыслящей литературе и еще того менее к мудрости».

На этом этапе мы готовы принять суждения Бернета, хотя ничего нового в избранном им пути нет даже для второй половины XVII в. Когда же он переходит к рассмотрению того, что он согласен считать реальной Каббалой, его несостоятельность становится очевидной, а его поверхностные знания, полностью почерпнутые из Kabbala Denudata, когда они не контролируют его суждение, приводят его к откровенно ошибочным выводам. Так он заявляет, что реальная Каббала содержит две вещи, исключительно важные для нашего рассмотрения, как то: доктрина сфирот и Четырех Миров, однако жалуется, что лежащая в основании первой концепция далеко не ясна. При помощи «Лексикона» Розенрота он приходит, наконец, к выводу, что они суть эманации, или исхождения из Бога¹¹⁹. Он излагает сведения, которые находит в этом источнике относительно Кетер и Хохмы, и затем останавливается в своем исследовании, надеясь отыскать более вразумительные положения о Четырех Мирах¹²⁰. Вместе с тем он делает вывод, что осуждение всякой якобы псевдомистики Каббалы, теософии и герметизма на совести неверующих, которые предпочитают питать душу темнотой, а не светом, тогда как свет уже явлен в мире¹²¹. Как и следовало ожидать, он склоняется к мысли, что Книга Сокрытия самая важная часть Зогара, и, погрузившись в комментарии Ицхака Луриа и Гирца на этот трактат и дальнейшее развитие заложенных в нем идей, признается в своей неспособности понять ни из самого текста, ни из его интерпретации, что именно подразумевается под символическими образами Большого и Малого Ликов. «Все мы время от времени испытываем смущение, пытаясь доискаться разумного смысла, но в делах восточных ум обычно жалуется, смущенный обилием аллегорий».

Вот как в сжатом виде можно сформулировать его позицию: из Маймонида нам известно, что древние евреи обладали многими тайнами о вещах Божественных, но что они погибли¹²². Вместе с тем едва ли возможно, чтобы все основание отсутствовало в Каббале, но, если открыто и ясно изложить ее доктрины, трудно сказать, будем ли мы смеяться или восторгаться.

Томас Бернет возлагает больше надежды на нашу толерантность, нежели на свою способность критически мыслящего исследователя Каббалы, а ум у него не того склада, чтобы ожидать от него понимания или симпатии к инспирациям теософии. Он был одним из редких предшественников либеральной теологии, и о нем можно сказать, что он закрыл себе возможность продвижения, отважившись заявить, что рассказ об Эдемском Саде не следует понимать буквально. В следующем трактате «Вера и обязанности христианина»¹²³ он, по всеобщему мнению, исключил столь много вещей, которые ему казались сомнительными и незначительными в принятом вероучении Церкви, что можно гадать, осталось ли там вообще что-либо от христианства. В вышедшем после его смерти трактате на тему эсхатологии и воскресения¹²⁴ он утверждает, что наказание грешников закончится всеобщим спасением. Должен добавить, что некоторые версии «Археологической философии» не помещают оригинал и, в частности, полностью опускают каббалистический раздел.

XV. Сен-Мартин

Жизнь и учение Луи Клода де Сен-Мартина, Неведомого Философа, который в конце XVIII в., в разгар революции, распространял высокий дух мистики, уже были объектом моего исследования¹²⁵, и здесь я касаюсь этой личности только как восприемника эзотерической традиции через Мартинеса де Паскуалли, генезис которой до сих пор неясен, хотя сам Паскуалли называет ее розенкрейцеровской, а один из ее последующих интерпретаторов во Франции обозначает ее сведенборгианской. Эта традиция отличается от других репрезентаций теософского учения и имеет мало общего с тем, что нам известно или что можно вывести относительно доктринальных положений розенкрейцеров. В Reintegration des Etres Паскуалли¹²⁶ и в «Катехизисе Масонского Ритуала», насаждаемом им и также, по всей видимости, принадлежащем ему, традиция представлена в весьма огрубленном виде. Его идеи развил Сен-Мартин, который, несомненно, привнес в них свой гениальный дар, которого не хватало его наставнику. Вместе с тем самого Сен-Мартина мало волновали, причем он даже не особенно скрывал это, чисто традиционные доктрины, и в еще меньшей степени именно как традиционные, и он даже не очень различает авторитетные имена, их представляющие. Книги для него были, в лучшем случае, паллиативом, средством получения знания и распространения своих идей, хотя он сам был плодовитым писателем и из-под его пера вышло немало сочинений; он предпочитал получать знание из первых рук от Бога, Человека и Вселенной. До тех пор пока он не попал под влияние Бёме, он никогда не цитировал и не ссылался на «авторитеты», не считая Писаний. Он многое, вероятно, воспринял из источника своего посвящения, но нигде не говорит об этом с достаточной ясностью, разве что в личной переписке и дневниках, опубликованных после его смерти. Нет никаких указаний на то, что он читал каббалистическую литературу: есть все основания предполагать, что не читал. И вместе с тем некоторые из его второстепенных учений имеют много сходного с Каббалой. Особенно это можно сказать о понятии Великого Имени, которое я рассматривал достаточно обстоятельно в исследовании, на которое уже ссылался, однако под рукой Сен-Мартина оно утратило всякую связь с Каббалой. Он также развил сложную числовую систему, предполагающую раввинистический нотарикон, однако она совершенно вне линии предшествующих мистических спекуляций на этот предмет и делает проблему своего происхождения одной из проблем его истории¹²⁷. Я прихожу к выводу, что Паскуалли, которого я считаю искренним, а возможно, даже святым человеком, поскольку его масонская школа всегда считалась семинарией святости, черпал из источника, который сохранил какие-то проникновения Каббалы, и что они были восприняты Сен-Мартином без каких-либо исторических привязок¹²⁸. И потому у него почти нет права быть включенным в число защитников и проповедников каббалистического учения, чему он сам был бы искренне изумлен. Но так, однако, поступили французские писатели-оккультисты¹²⁹, называвшие себя мартинистами, и другие группы в конце XIX и начале XX в., и особенно Папюс, который был, очевидно, одержим желанием включить в эти списки кого угодно, от Шекспира до автора «Сверхприродной Религии».

XVI. Элифас Леви

Между периодами Сен-Мартина и Альфонса Луи Константа, о котором пойдет речь, французская литература, связанная с темой Каббалы, была, можно сказать, скорее инициирована, чем получила новый толчок после публикации Адольфа Франка, к взглядам которого на еврейскую религиозную философию в христианскую эпоху я уже не раз обращался¹³⁰. Я также уже говорил, что его чрезмерно высокая оценка этого явления остается тем не менее беспримерной после восьмидесятилетнего интервала, и, несомненно, современная критика в определенном отношении сознательно или бессознательно обращалась к его выводам, не только в вопросе о древности зогарической традиции, но и о самом корпусе Зогара. Труд Франка, впрочем, тоже имеет свои границы, и всем известно, что в Германии приведенные им выдержки из каббалистических книг подверглись суровой критике; и вместе с тем по охвату и освещению предмета ничто пока еще не превзошло его научное изыскание. Его анализ Сефер Йециры и Зогара, наряду с намеченными им соответствиями между философской школой Каббалы и школами Платона, Александрии, Филона, закладывали фундамент научного знания этого предмета во Франции и вместе с исследованиями Мунка, вышедшими через несколько лет, составляют основной источник этого знания вплоть до наших дней; другая же часть, связанная с оккультистскими мечтаниями и фантазиями, появилась с легкой руки Элифаса Леви. По своим методам и мотивам Франк и Леви представляют собой два противоположных полюса. Первый был академическим ученым, лишенным каких бы то ни было тяготений к оккультизму; второй притязал не только на посвященность в оккультные тайны, но и на статус адепта и изучал эту литературу не с позиции ученого исследователя, пользующегося методами науки, для которого важен сам материал и связанная с ним историческая проблематика, а с позиции адепта, пользующегося всеми преимуществами, которые якобы давало ему оккультное эзотерическое знание.

Не к самым значительным трудностям современного критического исследования Каббалы можно отнести проблему места Альфонса Луи Константа в когорте исследователей и комментаторов; она была решена не без моего участия, когда мне удалось разрешить эту проблему. Ни во Франции, ни в Англии нет фактически никого, кто проникся бы интересом к оккультным искусствам и спекулятивной мистике не под влиянием Элифаса Леви. Я, разумеется, говорю о периоде после 1850 г.¹³¹, и могу добавить, что немногие из посвященных таким образом делали что-либо, кроме чтения толкований своего первого проводника в темный свод догматов, представляющий тогда эзотерическую традицию евреев. Так что, если бы потребовалось просто перечеркнуть, а не всего лишь значительно ослабить авторитет, приписываемый Элифасу Леви, можно не сомневаться: это и сейчас до глубины души оскорбило бы его живущих во Франции приверженцев; однако это лишь проявление минутной слабости, и надо без колебаний следовать своей дорогой, когда того требует истина.

Не думаю, чтобы Леви высказал независимое суждение хотя бы по одному конкретному историческому вопросу, в котором была хоть капля сомнения. Он никогда не заботился о точной передаче мысли автора. Если в одном случае он приукрашал историю силою собственного воображения, точно так же нередко случалось ему приписывать древнему автору мысль такого рода, какую было бы удивительно прочитать у старинного писателя, но таковой у него и в помине не было, разве что посредством волшебника вроде отца Константа со способностью трансмутировать все, к чему ни притронется. Он, например, берет ничем не примечательную книжечку аббата Тритемиуса, которая совершенно не отражает мнения этого ученого-бенедиктинца, а написана им просто как пустяковый трактатец, адресованный германскому князю, где объясняется, как некоторые исторические личности в древние времена правили миром, соотнося власть с планетарным разумом, и под их влиянием правили и передавали власть друг другу. Леви подает этот трактат как величайшее и высочайшее достижение профетической науки, хотя в нем нет и половины проницательности нашего практичного друга Нострадамуса и его можно сравнить разве что с любым годом по ежегодникам Рафаэли и Цадкиэля. Вот пример, как Леви умудряется вычитывать из книг все, что ему угодно. По этой же несчастной книжонке можно проверить, насколько точно передает Леви содержание. Он заверяет нас, что предсказание Тритемиуса заканчивается пророчеством о наступлении всемирной монархии в 1879 г. У Тритемиуса ничего подобного нет; он скромно замечает, что для освещения периода после этого года нужен дар пророчества, столь щедро усваиваемый ему его обозревателем. Я упоминаю об этом факте, к которому я уже раньше привлекал внимание¹³², чтобы продемонстрировать тот интеллектуальный уровень, с которым Элифас Леви подошел к Каббале и оккультной литературе. Решения Священного Собрания (Санхедрина) претерпели невероятные трансформации благодаря ловкости их интерпретатора, и сугубо конкретный факт в руках этого фокусника оказывается в области мифологии.

Не будем задерживаться на печальной участи любой цитаты из еврейских источников во всех его сочинениях, которые он пропустил через типографский станок. Такие чудовищные ляпсусы невозможно объяснить простой беззаботностью, не объяснить их и если предположить, что он просто не знал языков, на которых они приводились. Он был с ними знаком в общих чертах, но не обязательно свободно владеть еврейским или китайским, чтобы выверить используемые пассажи. Но пассажи у Элифаса Леви «никому не под силу ни выговорить, ни написать». Однако и в делах простейших ошибки его поражают воображение. Он дает три матери-буквы на иврите неточно¹³³, что для ученого, изучающего Сефер Йециру, совершенно непростительно; это то же самое, как если бы английский поэт ошибся в перечислении гласных своего родного языка.

Самый же, пожалуй, впечатляющий (и последний) пример мы встречаем в его посмертном труде, озаглавленном «Книга Сияния»¹³⁴. Первая часть в ней замыслена как сокращенный перевод Великого Собрания. Леви ничтоже сумняшеся говорит, что решения этого Конклава содержатся в еврейском трактате под названием Идра Сута, и эти слова соответственно фигурируют в оглавлении его версии, но Идра Сута, правильнее Зута, – это название Малого Собрания, тогда как запись Великого Собрания зафиксирована в Идра Раба. Что подумали бы мы об уровне компетентности комментатора книг Ветхого Завета, если бы он сообщил нам, что слово «Берешит» находится во Второзаконии?

Вместе с тем, помимо неряшливого анализа, встречающихся на каждой странице неверных прочтений слов и необычайной безалаберности в обращении с историческими фактами, произведения Элифаса Леви не лишены определенного интереса. От всех других писателей-оккультистов его отличают не познания в оккультизме, а своеобразная гениальная способность интерпретатора, сквозь призму которой он пропускал это знание, откуда тот поразительный результат, который он умудрялся вывести из древнего учения или древнего автора. Конечно, о надежности этих результатов не приходится говорить; они отражают скорее позицию агностика, а не трансцен-денталиста; они и подрывали в конечном итоге позиции трансцендентализма; но, поданные в безукоризненно эзотерической упаковке и на оккультистском жаргоне, они заворожили его поклонников, число которых благодаря им неизмеримо росло, и они же в свое время дали новый импульс к изучению оккультистских спекуляций. А это все равносильно утверждению, что Элифас Леви ничего не дает в плане верного понимания оккультных фантазий, а если говорить о Каббале, что он привносит в эзотерическую традицию Израиля смысл, который совершенно не сообразуется с тем, что там есть.

Возьмем, к примеру, его вывернутый наизнанку текст первой главы Книги Бытия, которую, по его словам, он якобы толкует на базе учения Каббалы¹³⁵. Не приходится говорить, что под этим нет и быть не могло никакого раввинского авторитета и что это могло прийти в голову только французу второй половины XIX в. с богатым воображением. Поскольку ограниченность места не позволяет привести выдержку из этого произведения, я отсылаю читателя к работе, где я ее привожу полностью¹³⁶. Вкратце это можно охарактеризовать как переворачивание истории творения с ног на голову – не сотворение человека Богом, а сотворение Бога человеком. Или, если угодно, это эволюция идеи Бога в человечестве. Как игра ума и интеллектуальное развлечение это, может, и замечательно, но вот пункт, в котором трезвый критик не может не расходиться с таким интерпретатором: «Этот оккультный Генезис* был выдуман Моисеем перед тем, как писать свой собственный».

Возьмем еще один образец, который, хотя и приведет нас к тому же вопросу, пожалуй, ближе к нашей задаче, поскольку это конструкция, выстроенная на зогарической символике. Для Элифаса Леви Макропросопос, или Большой Лик Зогара, – это эволюция идеи Бога¹³⁷ от смутных божеств, представленных Царями Едомскими. Микропросопос – это великая ночь веры. Один – Бог мудрых, другой – идол простонародья. Один – великая творческая гипотеза, другой – темный образ, запретная гипотеза. А поскольку Малому Лику приписывается имя Тетраграмматон¹³⁸, отсюда следует, что тайна Зогара – это предполагаемое речение адепта при принятии египетских мистерий: «Озирис черный бог». Тогда как Микропросопос – это «не Ариман персов, не злое начало манихеев, но более возвышенный концепт, посредующая сень между бесконечным светом и слабым зрением человека; покров, созданный по подобию человеческому, которым Бог по Своей воле прикрывает Свою Славу; сень, содержащая основу всех мистерий, объясняющая ужасающее Божество пророков, наводящее ужас и страх и трепет. Это Бог священников, Бог, требующий жертв, Бог, обычно спящий и пробуждаемый храмовыми трубами, Бог, Который сожалеет о том, что создал человека, но, побеждаемый молитвами и жертвоприношениями, умилостивляется, когда дело касается наказания»¹³⁹.

Не приходится удивляться, что подобное толкование могло привлечь какое-то число не очень сведущих последователей, у которых не было на руках нужных текстов. Как приятно познакомиться с вожделенной традицией, в которой к тому же решены все теологические трудности. И если, с одной стороны, трудно представить, чтобы Каббала скрывала в себе такую рациональную и изящную доктрину, с другой – предлагаемая символика преподносилась в столь правдоподобном виде, что трудно было не принять ее. Стоит нам, однако, приступить к анализу текста и конструкции, мы сразу убеждаемся, что одно не подтверждает другое и что мысль об эволюции идеи Бога в человечестве связана с авторами Зогара, так же как авторство Книги Сокрытия, скажем, с Грантом Алленном. Здесь не тот случай, чтобы жалеть книжное пространство и усилия на исчерпывающую демонстрацию полной несостоятельности всех рассуждений Леви. Эта конструкция живет только в тексте, в котором она изложена. Мы знаем, как много Фицджеральд привнес в Омара Хайяма, но его стихи буквальны, и строка за строкой могут сравниться с буйной фантазией левиевского анализа Зогара. В качестве примера достаточно отослать читателя, желающего лично убедиться в этом, проведя собственное расследование, к сорок третьему разделу Идра Раба в ее латинской версии у Розенрота и экскурсу о Справедливости/Суде в Книге Сияния, который, по словам Элифаса Леви, следует тексту рабби Шимона. Это чистая иллюзия и насмешка¹⁴⁰.

Другой крайний пример фантастической путаницы со сфирот, где говорится о деспотизме абсолютной власти как о темной стороне высшей власти Кетер; о слепой вере как о тени предвечной мудрости Хохмы; о пресловутой непреложной догме, которая в то же время неизбежно прогрессирует, как об антитезе разума в Бине; снова о слепой вере как инверсии духовной красоты Тиферет; о Божественном возмездии как противоположности вечному милосердию Гвуры; о добровольной жертве как тени бесконечной милости Хесед; об отрицании и добровольном отречении как противоположности вечной победе добра в Нецах; о вечном аде как оппозиции вечному добру, надо полагать, в Ход; о целибате и бесплодии в противоположность изобилию добра, вероятно, в Йесод; тогда как Малкут, соответствующая числу творения, не имеет, как сказано, негативного аспекта, поскольку безбрачие и бесплодие ничего не производят¹⁴¹. Не останавливаясь на небрежности аранжировки материала в части сфирот и в части расстановки и отбрасывания сфиротической серии или на скудости воображения, отчего повторяются одни и те же оппозиции, укажу лишь на то, что прогрессивные взгляды на преображение догм и заместительное умилостивление не открытия просветленных раввинов Средних веков или раньше, а плоды работы современной мысли и что, поскольку произвольные схемы и ловкие противопоставления дело несложное и их можно множить до бесконечности – тем более если в источный текст заглядывать не обязательно, – мы должны оценивать здесь сотворенные оппозиции на основании того свидетельства, на коем они зиждутся, то бишь на откровенном произволе интерпретатора.

Остается сказать, что Элифас Леви олицетворяет конструирование новой и самостийной фазы в изучении Каббалы, предпринятое и не как задание исследования, и не как часть истории философии. Люди, интересующиеся Каббалой, о которых мы говорили до сих пор, были либо христианскими миссионерами, либо писателями-попутчиками, связь которых с предметом была непрочной; позиция же Леви сводится к тому, что есть религия за всеми религиями и что именно прикровенные тайны Каббалы есть то, откуда все вышло и куда все вернется. Христианское вероучение, в частности, невразумительно вне света, проливаемого на него определениями Священных Собраний. Именно эта точка зрения со всеми отклонениями и вариациями породила французский оккультизм в поколении, пошедшем за Леви. В прошлом считалось, что маг вызывал духов, алхимик производил, если мог, золото, астролог прочитывал сомнительные послания звезд, каббалист был умудрен в расшифровке анаграмм и словесных головоломок, но впоследствии все это стало восприниматься как части более великой мудрости, и в истинном смысле Элифас Леви был магом, который открыл перед своими читателями широкое поле этого фантастического видения. У него не было предшественников в научном мире, но он черпал идеи из текстов, хватая то там, то сям, и все это он описывал и расписывал всеми красками. И чем больше он писал и чем больше расписывал, тем, естественно, все дальше его вариации на темы отходили от источников и теряли сходство с тем, о чем в них говорилось. Ярче всего это иллюстрируют его посмертно вышедшие «Тайны Каббалы», 1923 г., и его письма барону Спедальери, напечатанные в Le Voile d'Isis в Париже.