Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. после многовековых колебаний, частично их узаконили, У протестантов и иудеев, как и прежде, во главе остается Бог Отец

после многовековых колебаний, частично их узаконили, У протестантов и иудеев, как и прежде, во главе остается Бог Отец. В изотерической философии алхимиков, напротив, доминирует женское начало. Важнейшее место в «женской» символике алхимиков отводилось чаше, в которой проис­ходило превращение и перерождение субстанций. В моих психологических концепциях центральным также являлся процесс внутреннего перерождения — индивидуации.

.. .Опыты алхимиков были в каком-то смысле моими опы­тами, их мир — моим миром. Открытие меня обрадовало: наконец-то я нашел исторический аналог своей психологии бессознательного и обрел твердую почву. Эта параллель, а также восстановление непрерывной духовной традиции, идущей от гностиков, давали мне некоторую опору. Когда я вчитался в средневековые тексты, все встало на свои места: мир образов и видений, опытные данные, собранные мной за прошедшее время, и выводы, к которым я пришел. Я стал понимать их в исторической связи. Мои типологические ис­следования, начало которым положили занятия мифологией, получили новый толчок. Архетипы и природа их перемес­тились в центр моей работы. Теперь я обрел уверенность, что без истории нет психологии, — ив первую очередь это относится к психологии бессознательного. Когда речь захо­дит о сознательных процессах, вполне возможно, что ин­дивидуального опыта будет достаточно для их объяснения, но уже неврозы в своем анамнезе требуют более глубоких знаний; когда врач сталкивается с необходимостью принять нестандартное решение, одних его ассоциаций явно недо­статочно.

Мои занятия алхимией имели непосредственное отноше­ние к Гёте. Он каким-то непостижимым образом оказался вовлеченным в извечный, процесс архетипических превра­щений. «Фауста» Гёте понимал как opus magnum или opus divinum", не случайно называя его своим «главным делом», подчеркивая, что в этой драме заключена вся его жизнь. Его

Великое или божественное деяние (лат.)

творческая субстанция была, в широком смысле, отражени­ем объективных процессов, знаменательным сновидением mundus archetypus*.

Мной самим овладели те же сны, и у меня есть «главное дело», которому я отдал себя с одиннадцати лет. Вся моя жизнь была подчинена одной идее и вела к одной цели: раз­гадать тайну человеческой личности. Это было главным, и все, что я сделал, связано с этим.

* * *

...В юности (в 1890-х) я бессознательно следовал духу времени, не умея противостоять ему. «Фауст» пробудил во мне нечто такое, что в некотором смысле помогло мне по­нять самого себя. Он поднимал проблемы, которые более всего меня волновали: противостояние добра и зла, духа и материи, света и тьмы. Фауст, будучи сам неглубоким фи­лософом, сталкивается с темной стороной своего существа, своей зловещей тенью — Мефистофелем. Мефистофель, отрицая самое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухой схоластике Фауста, поставившей его на грань самоубийства. Мои внутренние противоречия проявились здесь как драма. Именно Гёте странным обра­зом обусловил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. Дихотомия Фауст — Мефистофель воплоти­лась для меня в одном единственном человеке, и этим чело­веком был я. Это касалось меня лично, я узнавал себя. Это была моя судьба и все перипетии драмы — мои собствен­ные; я принимал в них участие со всей пылкостью. Любое решение в данном случае имело для меня ценность.

Позднее я сознательно во многих своих работах акценти­ровал внимание на проблемах, от которых уклонился Гёте в «Фаусте», — это уважение к извечным правам человека, почитание старости и древности, неразрывность духовной истории и культуры.

Мира архетипов (лат.}

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

Наши души, как и тела, состоят из тех же элементов, что тела и души наших предков. Качественная «новизна» ин­дивидуальной души — результат бесконечной перетасовки составляющих. И тела и души исторически обусловлены имманентно: возникая вновь, они не становятся единствен­но возможной комбинацией, это лишь мимолетное приста­нище неких исходных черт. Мы еще не успели усвоить опыт средневековья, античности и первобытной древности, а нас уже влечет неумолимый поток прогресса, стремительно рвущийся вперед, в будущее, и мы вслед за ним все больше и больше отрываемся от своих естественных корней. Мы отрываемся от прошлого, и оно умирает в нас, и удержать его невозможно. Но именно утрата этой преемственности, этой опоры, эта неукорененность нашей культуры и есть ее так называемая «болезнь»: мы в суматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическими обе­щаниями «золотого века», забывая о настоящем, напрочь отвергая собственные исторические основания. В бездум­ной гонке за новизной нам не дает покоя все возрастающее чувство недостаточности, неудовлетворенности и неуве­ренности. Мы разучились жить тем, что имеем, но живем ожиданиями новых ощущений, живем не в свете настояще­го дня, но в сумерках будущего, где в конце концов — по нашему убеждению — взойдет солнце. Зачем нам знать, что лучшее — враг хорошего и стоит слишком дорого, что наши надежды на большие свободы обернулись лишь большей за­висимостью от государства, не говоря уже о той ужасной опасности, которую принесли с собой выдающиеся научные открытия. Чем менее мы понимаем смысл существования наших отцов и прадедов, тем менее мы понимаем самих себя. Таким образом отдельный человек теряет навсегда последние родовые корни и инстинкты, превращаясь лишь в частицу в общей массе и следуя лишь тому, что Ницше назвал «Geist der Schwere», духом тяжести.

Опережающий рост качества, связанный с техническим прогрессом, с так называемыми «gadgets»¹, естественно,

Приспособления (англ.)