Более подробное сравнение истории философии с самой философией

Мы можем усвоить себе все распределенное во времени богатство; рассматривая ряд философских учений, мы должны указать, каким образом он представляет собой

систематизацию самой философской науки. Но при этом мы должны отметить еще одно различие: начальным яв­ляется то, что есть в себе, непосредственное, абстрактное, всеобщее, то, что еще не подвинулось вперед; более кон­кретное и богатое есть позднейшее явление, начальное же есть наибеднейшее определениями. Это может пока­заться на первый взгляд противоположным действитель­ному положению вещей, но философские представления очень часто являются прямой противоположностью воз­зрению обычного представления; последнее предполагает то, чего первые никак не хотят находить. Можно было бы думать, что конкретное представляет собой первоначаль­ное: ребенок, например, обладающий всей первобытной целостностью своей природы, конкретнее зрелого мужа, который, по нашему представлению, ограничейнее, не яв­ляется таким целостным, а живет более абстрактной жизнью/· И разумеется верно, что зрелый человек дейст­вует, руководясь определенными целями, действует не всей душой и всем сердцем, а расщепляется на массу аб­страктных частностей; ребенок же или юноша действуют, напротив, всем своим существом. Чувство и созерцание являются начальной стадией, мышление — последней, и чувство кажется нам более конкретным, чем мышление — эта деятельность отвлечения, всеобщего; но на самом деле верно как раз обратное. Чувственное сознание, ра­зумеется, вообще конкретнее, и, хотя оно наиболее бедно мыслями, оно, однако, наиболее богато содержанием. Мы должны, следовательно, различать природно-конкретное от конкретного мысли, которое в свою очередь бедно чувст­венными элементами. Ребенок и есть наиболее абстракт­ное, наиболее бедное мыслью; в сравнении с природным, с ребенком, зрелый муж абстрактен, но; в своем мышле­нии он конкретнее ребенка. Цель зрелого мужа, правда, абстрактна, так как носит общий характер; он стремится, например, прокормить свою семью или исполнить свои служебные дела; но он вносит свой вклад в большое объ­ективное, органическое целое, содействует его процвета­нию, способствует его продвижению, тогда как в дейст­виях ребенка главной целью является ребяческое я, и именно я данного момента, а в действиях юноши — его субъективная культура или бесцельное самопроявление. Таким образом, наука конкретнее, чем созерцание.

13*

В применении к различным системам философии из этого вытекает, во-первых, тот вывод, что ранние фило­софские системы являются наиболее скудными и абст­рактными; идея в них наименее определенна. Они остаются лишь в пределах еще не наполненных общно-стей. Мы должны это знать, чтобы не искать в древних философских учениях больше того, что мы вправе там на­ходить; мы не должны поэтому требовать от них опреде­лений, соответствующих более глубокому сознанию. Так, например, некоторые авторы ставили вопросы, была ли философия Фалеса теизмом или атеизмом, признавал ли он личного бога или только безличное всеобщее суще­ство. Здесь дело идет об определении субъективности выс­шей идеи, о понятии личности бога; такая субъектив­ность, как мы ее понимаем, есть более богатое, более ин­тенсивное и потому позднейшее понятие, которого не следует вообще искать в учениях древнейших эпох. В фантазии и представлении греков их боги обладали, правда, личностью подобно единому богу в иудейской ре­лигии; но одно дело — представление, созданное фанта­зией, и нечто совершенно другое — постижение чистой мысли и понятия. Если мы положим в основание наше представление, то по масштабу этого более глубокого представления можно справедливо назвать какую-нибудь древнюю систему философии атеизмом. Но это название будет столь же ложно, сколь и истинно, так как мысли, выдвигаемые этими системами в качестве мыслей, при­надлежащих начальной стадии философствования, не могли еще обладать тем развитым характером, которого они достигли у нас.

К этому выводу непосредственно примыкает другой, а именно тот, что так как процесс развития есть процесс все большего и большего определения, а последнее есть углубление идеи в самое себя и ее самопостижение, то, следовательно, позднейшая, более молодая, новейшая фи­лософия является наиболее развитой, богатой и глубокой. В ней должно сохраняться и содержаться все то, что на первый взгляд кажется отошедшим в прошлое; сама она должна быть зеркалом всей истории. Начальное есть наи­более абстрактное, потому что оно есть начальное и еще не двигалось вперед; последний образ, возникший из этого поступательного движения, представляющего собой процесс развития определений, является наиболее кон-

кретным образом. Этот вывод, как мы можем указать уже здесь, не есть плод высокомерия современной философии; ибо в том именно и состоит дух всего нашего изложения, что более развитая философия позднейшего времени есть по существу своему результат предшествовавших трудов мыслящего духа, что она требовалась и была вызвана этими предшествовавшими точками зрения и не выросла из почвы изолированно, сама по себе. Мы должны здесь, во-вторых, еще раз подчеркнуть, что мы не должны бояться высказать то, что лежит в природе вещей, а имен­но высказать, что идея, как она понимается и изобра­жается в новейшей философии, является наиболее раз­витой, наиболее богатой, наиболее глубокой. Я делаю это напоминание потому, что новая, новейшая, наиновей­шая философия стала очень ходячим названием. [...]

Второй вывод касается способа трактовки древних систем философий. Из вышесказанного вытекает как то, что мы не должны ставить им в вину, если не находим у них определения, которого на ступени их образования вовсе еще и не существовало, так и то, что мы не долж­ны приписывать им выводов и утверждений, которых они вовсе не делали и которые даже не приходили их творцам в голову, хотя эти утверждения и можно правильно вы­вести из мыслей, высказанных в этих системах филосо­фии. Надо .излагать исторически: приписывать им лишь то, что нам непосредственно передано как их учение. В большей части историй философии мы встречаем такого рода неправильные утверждения; мы видим, что они при­писывают философу многочисленные метафизические по­ложения, и притом не как вывод, сделанный автором истории философии, а как исторические сообщения об утверждениях, сделанных им, древним философом, хотя этот философ и не думал, не сказал ни слова об этих по­ложениях и мы не находим ни малейшего исторического следа приписываемых ему суждений. [...] Мы не должны посредством таких выводов превращать древнюю си­стему философии в нечто совершенно другое, чем она была первоначально.

Велик соблазн перечеканить древних философов в на­шу форму рефлексии. Но вот что составляет прогресс в ходе развития; различие эпох, ступеней образования и философских систем состоит именно в том, что в одних из них такие рефлексии, такие определения мысли и

отношения понятия появились в сознании, а в других это­го не было, что одно сознание достигло такого развития, а другое не достигло его. В истории философии дело идет лишь об этом развитии и обнаружении мыслей. Опреде­ление правильно вытекает из данного суждения; но со­всем не одно и то же, выявлены ли уже эти определения, или нет; важно только выявление того, что содержится в скрытом виде. Мы должны поэтому употреблять лишь наиболее подлинные выражения; развитие же данных по­ложений представляет собой дальнейшие определения, еще не входившие в сознание излагаемого философа. Так, например, Аристотель говорит, что Фалес сказал, что пер­воначалом (arche) всех вещей была вода. Но в действи­тельности Анаксимандр был первым, употребившим вы­ражение arche, так что Фалес еще не обладал этим опре­делением мысли; он знал arche как- начало во времени, но не как начало, лежащее в основании вещей. Фалес не ввел в свою философию даже понятия причины, а перво­причина есть еще дальнейшее определение. Так, напри­мер, существуют целые народы, которые вовсе еще не об­ладают этим понятием; оно требует высокой ступени раз­вития. И если и вообще различие в степени образован­ности состоит в различии выявленных понятий, то это должно быть еще более верно относительно философских систем.

В-третьих, точно так же как в логической системе мысли каждое образование этой системы имеет свое опре­деленное место, лишь в пределах которого оно значимо, и дальнейший ход развития низводит его на степень под­чиненного момента, так и каждая система в ходе всей истории философии представляет собой особую ступень развития и имеет свое определенное место, в котором она обладает своей истинной ценностью и значением. Мы должны существенно понять ее особенность в согласии с этим положением и признать ее в соответствии данному месту, ибо только таким образом мы воздадим ей долж­ное. Именно поэтому мы не должны от нее требовать и ожидать большего, чем она дает; мы не должны в ней искать удовлетворения, которое может нам доставлять лишь более развитое познание. Мы не должны надеяться, что найдем ответы у древних на вопросы, которые ста­вятся нашим сознанием, на интересы современного мира; такие вопросы предполагают известную высоту развития

мысли. Но каждая система философии именно потому, что она отображает особенную ступень развития, принад­лежит своей эпохе и разделяет с ней ее ограниченность. Индивидуум есть сын своего народа, своего мира, и он лишь проявляет субстанциальность последнего в своей собственной форме: отдельный человек может сколько ему угодно пыжиться, он все же не может подлинно выйти за пределы своего времени, точно так же как он не может выскочить из своей кожи; ибо он принадлежит единому всеобщему духу, составляющему его субстанцию и его собственную сущность. Каким же образом он мог бы выйти за его пределы? Философия постигает в мысли этот всеобщий дух; она представляет собой его мышление са­мого себя и, следовательно, его определенное субстанци­альное содержание. Всякая система философии есть фи­лософия своей эпохи; она представляет собой звено всей цепи духовного развития; она может, следовательно, удов­летворять лишь те интересы, которые соответственны ее эпохе.

Но по той же причине более ранняя система филосо­фии не удовлетворяет духа, в котором живет глубокое определенное понятие; он хочет найти в ней именно это понятие, уже составляющее его внутреннее определение и корень его существования; он зрчет найти в ней это поня­тие, схваченное как предмет мышления, хочет познать са­мого себя. Но в такой определенности идея еще не суще­ствует в более ранних системах философии. Поэтому пла­тоновская, аристотелевская и другие системы философии, все системы философии, хотя ныне и живут еще в своих принципах, но в той форме, в которую они были облечены и которая соответствует данной ступени развития, их си­стемы уже не существуют. Мы не можем остановиться на них, нельзя также возродить их; не могут поэтому в наши дни существовать платоники, аристотелики, стои­ки, эпикурейцы. Возрождение этих систем означало бы возвращение более образованного, глубже в себя проник­шего духа вспять, к более ранней системе; но этого он не позволяет делать с собой, это было бы нечто невозможное, такая же нелепица, как если бы зрелый муж старался возвратиться к точке зрения юноши или юноша захотел бы снова стать ребенком, хотя зрелый муж, юноша и ре­бенок являются одним и тем же индивидуумом. Эпоха возрождения наук, новая эпоха знания, начавшаяся

в XV и XVI столетиях, начала не только с возрождений изучения древних систем философии, но и хотела снова вызвать их к жизни. Марсилио Фичино был платоником, Козимо Медичи учредил даже академию платоновской философии и поставил во главе ее Фичино. Существовали также чистые аристотелики, как, например, Помпонаций; Гассенди позднее возродил эпикурейскую философию и философствовал по Эпикуру в физике; Липсий хотел быть стоиком. Тогда вообще смотрели на древнюю философию и на христианство — оно тогда еще не развилось в свое­образную систему философии — как на противополож­ности и думали, что в христианстве не может развиться своеобразная философия и что системой философии, ко­торая в прошлом и настоящем' могла бы быть принята в пользу или против христианства, является одна лз тех древних систем, которые в этом смысле вновь возрожда­лись. Но мумии, когда их ставят среди живых, не могут сохраниться. Дух давно обладал в себе более субстанци­альной жизнью, давно носил в себе более глубокое по­нятие себя самого и испытывал поэтому в отношении своего мышления более высокую потребность, чем та, ко­торую могли удовлетворить эти системы философии. Такое разогревание старых систем нужно поэтому рассмат­ривать лишь как переходной момент упражнения в обус­ловливающих предварительных формах, как повторитель­ное странствие по необходимым ступеням развития. Та­кое подражание принципам более отдаленного времени, ставшим чуждыми духу, такое повторение выступало в истории лишь как мимолетное явление, и притом эти попытки делались на мертвом языке. Такого рода по­пытки лишь переводы, а не оригиналы, дух же удовлет­воряется лишь познанием своей собственной, подлинной природы.

Если в новейшее время снова раздаются призывы, приглашающие нас возвратиться к точке зрения той или другой системы древней философии, причем в особенности рекомендуется платоновская философия как средство спа­сения, которое поможет нам выбраться из всех тупиков позднейших эпох, то подобное возвращение не представ­ляет собой такого немудрствующего, непосредственного повторительного курса, каким было возвращение к древ­ним философам в эпоху Возрождения. Этот совет быть скромными имеет тот же источник, как и предложение

образованному обществу возвратиться к дикарям северо­американских лесов, к их нравам и существующим пред­ставлениям или как рекомендации религии Мелхиеедека, которую Фихте считал наиболее чистой и простой и к которой, следовательно, мы должны возвратиться. В та­ком попятном движении нельзя не узнать тоски по основ­ному началу, по твердому исходному пункту, но этого исходного пункта мы должны искать в мысли и самой идее, а не в форме веры в авторитет. С другой стороны, возвращение развитого, обогащенного духа к такого рода простоте, к абстракции, к абстрактному состоянию мысли мы можем рассматривать лишь как прибежище бессилия, чувствующего, что оно не может справиться с богатым материалом развития, которое оно видит перед собой и которое представляет собой предъявляемое мышлению требование овладеть им, объединить и углубить его; это бессилие ищет спасения в скудности и'бегстве от богат­ства его материала (1, IX, стр. 40—49).

[ФРАНЦУЗСКИЕ МАТЕРИАЛИСТЫ]

[...] В своей теоретической философии французы пере­шли к материализму или натурализму, ибо теоретическая потребность рассудка как абстрактного мышления, кото­рое допускает извлекать из твердо удерживаемого начала чудовищнейшие выводы, побуждала их выставить одно начало как последнее, но такое начало, которое вместе с тем характеризуется наличием и совершенно убедитель­но для опыта. Таким образом, они принимают в качестве единственно истинного ощущение и материю и сводят к ним все мышление, все моральные нормы как пред­ставляющие собой лишь видоизменение ощущения. Един­ства, которые выдвинули французы, сделались, таким об­разом, односторонними (1, XI, стр. 396).

[КОНЕЧНЫЙ ПУНКТ ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОГО ПРОЦЕССА] .

Теперешняя стадия философии характеризуется тем, что идея познана в ее необходимости, каждая из сто­рон, на которые она раскалывается, природа и дух, по­знается как изображение целостности идеи, и не только как в себе тождественная, но и как порождающая из

393 .

самой себя это единое тождество, и последнее благодаря этому познается как необходимое. Природа и духовный мир или история суть эти две, действительности; сущест­вующее как действительная природа есть образ божест­венного разума, формы сознательного разума суть также и формы природы. Окончательной целью и окончатель­ным устремлением философии является примирение мысли, понятия с действительностью, и легко находить полное удовлетворение в других, низших точках зрения, в тех или других видах созерцания и чувства. Но чем глубже дух погружается сам в себя,.тем интенсивнее ста­новится противоположность, тем шире становится богат­ство, направленное вовне; глубину мы должны измерять степенью потребности, жажды, с которой дух направляет свои поиски вовне, чтобы найти себя. Мы видели, как выступила мысль, постигающая самое себя; она стреми­лась сделать себя конкретной внутри самой себя. Ее пер­вая деятельность носит формальный характер; только Аристотель впервые говорит, что нус (разум) есть мыш­ление мышления. Результатом истории философии яв­ляется мысль, которая находится у себя и вместе с тем охватывает универсум, превращает его в интеллектуаль­ный мир. В постижении, в понятиях (im Begreifen) ду­ховный и природный универсумы проникают друг друга как единый гармонизирующий универсум, который внут­ри себя бежит от себя, развивает в своих сторонах абсо­лютное в целостность, чтобы именно этим в единстве этой целостности, в мысли достигнуть осознания самого себя. Таким образом, философия, а не искусство и рели­гия с выдвигаемыми ими чувствами есть подлинная тео­дицея, примирение духа, и притом духа, постигшего себя в своей свободе и в богатстве своей действительности.

До этой стадии дошел мировой дух. Каждая ступень имеет в истинной системе философии свою собственную форму; ничто не утеряно, все принципы сохранены, так как последняя философия представляет собой целостность форм. Эта конкретная идея есть результат стараний духа в продолжение своей серьезнейшей почти двадцатипяти-вековой работы стать для самого себя объективным, по­знать себя (1, XI, стр. 512—513).