О том, как надо судить о поведении человека пред лицом смерти

Когда мы судим о твердости, проявленной человеком пред лицом смерти,каковая есть несомненно наиболее значительное событие нашей жизни,необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будтоони и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минутыего сочтены; нет ничего, в чем нас в большей мере тешила бы обманчиваянадежда; она непрестанно нашептывает нам: «Другие были больны еще тяжелее, амежду тем не умерли. Дело обстоит совсем не так уже безнадежно, как этопредставляется; и в конце концов господь явил немало других чудес».Происходит же это оттого, что мы мним о себе слишком много; нам кажется,будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что насбольше не будет, и что для нее вовсе не безразлично, существуем ли мы насвете; к тому же наше извращенное зрение воспринимает окружающие нас вещинеправильно, и мы считаем их искаженными, тогда как в действительности оносамо искажает их; в этом мы уподобляемся едущим по морю, которым кажется,будто горы, поля, города, земля и небо двигаются одновременно с ними:

Provehimur portu, terraeque urbesque recedunt. [1869]

Видел ли кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброестарое время, не поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за своиневзгоды и горести на весь мир и людские нравы?

Iamque caput quassans, grandis suspirat arator,

Et cum tempora temporibus praesentia confert

Praeteritis, laudat fortunas saepe parentis,

Et crepat antiquum genus ut pietate repletum. [1870]

Мы ко всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смертьпредставляется нам событием большой важности; нам кажется, будто она неможет пройти бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественноерешение небесных светил: tot circa unum caput tumultuantes deos [1871]. И чем большую ценумы себе придаем, тем более значительной кажется нам наша смерть: «Как!Неужели она решится погубить столько знаний, неужели причинит столькоущерба, если на то не будет особого волеизъявления судеб? Неужели она с тоюже легкостью способна похитить столь редкостную и образцовую душу, с какоюона похищает душу обыденную и бесполезную? И эта жизнь, обеспечивающаястолько других, жизнь, от которой зависит такое множество других жизней,которая дает пропитание стольким людям, которой принадлежит столько места,должна будет освободить это место совершенно так же, как та, что держится натоненькой ниточке?»

Всякий из нас считает себя в той или иной мере чем-то единственным, и вэтом — смысл слов Цезаря, обращенных им к кормчему корабля, на котором онплыл, слов, еще более надменных, чем море, угрожавшее его жизни:

Italiam si, caelo auctore, recusas,

Me pete: sola tibi causa haec est iusta timoris,

Vectorem non nosse tuum; perrumpe procellas,

Tutela secure mei; [1872]

или, например, этих:

credit iam digna pericula Caesar

Fatis esse suis; tantusque evertere, dixit,

Me superis labor est, parva quem puppe sedentem

Tam magno petiere mari? [1873]

а также нелепого официального утверждения, будто солнце на протяжениигода, последовавшего за его смертью, носило на своем челе траур по нем:

Ille etiam extincto miseratus Caesare Romam,

Cum caput obscura nitidum ferrugine texit, [1874]

и тысячи подобных вещей, которыми мир с такой поразительной легкостьюпозволяет себя обманывать, считая, что небеса заботятся о наших нуждах и чтоих бескрайние просторы откликаются на малейшие поступки: Non tanta caelosocietas nobiscum est, ut nostro fato mortalis sit ille quoque siderumfulgor [1875].

Итак, нельзя признавать решимость и твердость в том, кто, кем бы он нибыл, еще не вполне уверен, что пребывает в опасности; и даже если он умер,обнаружив эти высокие качества, но не отдавая себе отчета, что умирает, то иэтого недостаточно для такого признания: большинству людей свойственновыказывать стойкость и на лице и в речах; ведь они пекутся о доброй славе,которою хотят насладиться, оставшись в живых. Мне доводилось наблюдатьумирающих, и обыкновенно не преднамеренное желание, а обстоятельстваопределяли их поведение. Если мы вспомним даже о тех, кто лишил себя жизни вдревности, то и тут следует различать, была ли их смерть мгновенною илидлительною. Некий известный своею жестокостью император древнего Римаговорил о своих узниках, что хочет заставить их почувствовать смерть; и есликто-нибудь из них кончал с собой в тюрьме, этот император говаривал:«Такой-то ускользнул от меня»; он хотел растянуть для них смерть и, обрекаяих на мучения, заставить ее почувствовать [1876]:

Vidimus et toto quamvis in corpore caeso

Nil animae lethale datum, moremque nefandae

Durum saevitae pereuntis parcere morti. [1877]

И действительно, совсем не такое уж великое дело, пребывая в полномздравии и душевном спокойствии, принять решение о самоубийстве; совсемнетрудно изображать храбреца, пока не приступишь к выполнению замысла; этонастолько нетрудно, что один из наиболее изнеженных людей, когда-либо жившихна свете, Элагабал [1878], среди прочих своих постыдных прихотей, возымелнамерение покончить с собой — в случае если его принудят к этомуобстоятельства — самым изысканным образом, так, чтобы не посрамить всейсвоей жизни. Он велел возвести роскошную башню, низ и фасад которой былиоблицованы деревом, изукрашенным драгоценными камнями и золотом, чтобыброситься с нее на землю; он заставил изготовить веревки из золотых нитей иалого шелка, чтобы удавиться; он велел выковать золотой меч, чтобызаколоться; он хранил в сосудах из топаза и изумруда различные яды, чтобыотравиться. Все это он держал наготове, чтобы выбрать по своему желанию одиниз названных способов самоубийства:

Impiger et fortis virtute coacta. [1879]

И все же, что касается этого выдумщика, то изысканность всехперечисленных приготовлений побуждает предполагать, что если бы дошло додела, и у него бы кишка оказалась тонка. Но, говоря даже о тех, кто, будучиболее сильным, решился привести свой замысел в исполнение, нужно всякий раз,повторяю, принимать во внимание, был ли нанесенный ими удар таковым, что уних не было времени почувствовать его следствия; ибо еще неизвестно,сохраняли бы они твердость и упорство в столь роковом стремлении, если бвидели, как медленно покидает их жизнь, если б телесные страдания сочеталисьв них со страданиями души, если б им представлялась возможность раскаяться.

Во время гражданских войн Цезаря Луций Домиций [1880], будучи схвачен вАбруццах, принял яд, но тотчас же раскаялся в этом. И в наше время был такойслучай, что некто, решив умереть, не смог поразить себя с первого разанасмерть, так как страстное желание, жить, обуявшее его естество, сковывалоему руку; все же он нанес себе еще два-три удара, но так и не сумелпревозмочь себя и нанести себе смертельную рану. Когда стало известно, чтопротив Плавция Сильвана [1881]затевается судебный процесс, Ургулания, егобабка, прислала ему кинжал; не найдя в себе сил заколоться, он велел своимлюдям вскрыть ему вену. В царствование Тиберия Альбуцилла [1882], приняврешение умереть, ранила себя настолько легко, что доставила своим врагамудовольствие бросить ее в тюрьму и расправиться с вей по своему усмотрению.То же произошло и с полководцем Демосфеном [1883]после его похода в Сицилию.Гай Фимбрия [1884], нанеся себе слишком слабый удар, принудил своего слугуприкончить его. Напротив, Осторий [1885], не имея возможности действоватьсобственной рукой, не пожелал воспользоваться рукой своего слуги длячего-либо иного, кроме как для того, чтобы тот крепко держал перед собойкинжал; бросившись с разбегу на его острие, Осторий пронзил себе горло. Этопоистине такое яство, которое, если не обладаешь луженым горлом, нужноглотать не жуя; тем не менее император Адриан повелел своему врачу указать иочертить у него на груди то место возле соска, удар в которое был бысмертельным и куда надлежало метить тому, кому он поручит его убить. Вотпочему, когда Цезаря спросили, какую смерть он находит наиболее легкой, онответил: «Ту, которой меньше всего ожидаешь и которая наступает мгновенно» [1886].

Если сам Цезарь решился высказать такое суждение, то и мне не зазорнопризнаться, что я думаю так же.

«Мгновенная смерть, — говорит Плиний, — есть высшее счастьечеловеческой жизни» [1887]. Людям страшно сводить знакомство со смертью. Ктобоится иметь дело с нею, кто не в силах смотреть ей прямо в глаза, тот невправе сказать о себе, что он приготовился к смерти; что же до тех, которые,как это порою случается при совершении казней, сами стремятся навстречусвоему концу, торопят и подталкивают палача, то они делают это не отрешимости; они хотят сократить для себя срок пребывания с глазу на глаз сосмертью. Им не страшно умереть, им страшно умирать,

Emori nolo, sed me esse mortuum nihil aestimo. [1888]

Это та степень твердости, которая, судя по моему опыту, может бытьдостигнута также и мною, как она достигается теми, кто бросается в гущуопасностей, словно в море, зажмурив глаза.

Во всей жизни Сократа нет, по-моему, более славной страницы, чем тетридцать дней, в течение которых ему пришлось жить с мыслью о приговоре,осуждавшем его на смерть, все это время сживаться с нею в полнойуверенности, что приговор этот совершенно неотвратим, не выказывая при этомни страха, ни душевного беспокойства и всем своим поведением и речамиобнаруживая скорее, что он воспринимает его как нечто незначительное ибезразличное, а не как существенное и единственно важное, занимающее собойвсе его мысли.

Помпоний Аттик [1889], тот самый, с которым переписывался Цицерон, тяжелозаболев, призвал к себе своего тестя Агриппу и еще двух-трех друзей и сказалим: так как он понял, что лечение ему не поможет и что все, что он делает,дабы продлить себе жизнь, продлевает вместе с тем и усиливает его страдания,он решил положить одновременно конец и тому и другому; он просил их одобритьего решение и уж во всяком случае избавить себя от труда разубеждать его.Итак, он избрал для себя голодную смерть, но случилось так, что,воздерживаясь от пищи, он исцелился: средство, которое он применил, чтобыразделаться с жизнью, возвратило ему здоровье. Когда же врачи и друзья,обрадованные столь счастливым событием, явились к нему с поздравлениями, ихнадежды оказались жестоко обманутыми; ибо, несмотря на все уговоры, им так ине удалось заставить его изменить принятое решение: он заявил, что посколькутак или иначе ему придется переступить этот порог, то раз он зашел уже такдалеко, он хочет освободить себя от труда начинать все сначала. И хотячеловек, о котором идет речь, познакомился со смертью заранее, так сказатьна досуге, он не только не потерял охоты встретиться с нею, но, напротив,всей душой продолжал жаждать ее, ибо, достигнув того, ради чего он вступил вэто единоборство, он побуждал себя, подстегиваемый своим мужеством, довестиначатое им до конца. Это нечто гораздо большее, чем бесстрашие перед лицомсмерти, это неудержимое желание изведать ее и насладиться ею досыта.

История философа Клеанфа [1890]очень похожа на только что рассказанную.У него распухли и стали гноиться десны; врачи посоветовали ему воздержатьсяот пищи; он проголодал двое суток и настолько поправился, что они объявилиему о полном его исцелении и разрешили вернуться к обычному образу жизни. Онже, изведав уже некую сладость, порождаемую угасанием сил, принял решение невозвращаться вспять и переступил порог, к которому успел уже так близкопридвинуться.

Туллий Марцеллин [1891], молодой римлянин, стремясь избавиться отболезни, терзавшей его сверх того, что он соглашался вытерпеть, захотелпредвосхитить предназначенный ему судьбой срок, хотя врачи и обещали если нескорое, то во всяком случае верное его исцеление. Он пригласил друзей, чтобыпосовещаться с ними. Одни, как рассказывает Сенека, давали ему советы,которые из малодушия они подали бы и себе самим; другие из лести советовалиему сделать то-то и то-то, что, по их мнению, было бы для него всегоприятнее. Но один стоик сказал ему следующее: «Не утруждай себя, Марцеллин,как если бы ты раздумывал над чем-либо стоящим. Жить — не такое уж великоедело; живут твои слуги, живут и дикие звери; великое дело — это умеретьдостойно, мудро и стойко. Подумай, сколько раз проделывал ты одно и то же —ел, пил, спал, а потом снова ел; мы без конца вращаемся в том же кругу. Нетолько неприятности и несчастья, вынести которые не под силу, но ипресыщение жизнью порождает в нас желание умереть». Марцеллину не стольконужен был тот, кто снабдил бы его советом, сколько тот, кто помог бы ему восуществлении его замысла, ибо слуги боялись быть замешанными в подобноедело. Этот философ, однако, дал им понять, что подозрения падают на домашнихтолько тогда, когда осуществляются сомнения, была ли смерть господина вполнедобровольной, а когда на этот счет сомнений не возникает, то препятствоватьему в его намерении столь же дурно, как и злодейски убить его, ибо

Invitum qui servat idem facit occidenti. [1892]

Он сказал, сверх того, Марцеллину, что было бы уместным распределить позавершении жизни кое-что между теми, кто окажет ему в этом услуги, напомнив,что после обеда гостям предлагают десерт. Марцеллин был человекомвеликодушным и щедрым: он оделил своих слуг деньгами и постарался утешитьих. Впрочем, в данном случае не понадобилось ни стали, ни крови. Он решилуйти из жизни, а не бежать от нее; не устремляться в объятия смерти, нопредварительно познакомиться с нею. И чтобы дать себе время основательнорассмотреть ее, он стал отказываться от пищи и на третий день, велев обмытьсебя теплой водой, стал медленно угасать, не без известного наслаждения, какон говорил окружающим. И действительно, пережившие такие замирания сердца,возникающие от слабости, говорят, что они не только не ощущали никакогострадания, но испытывали скорее некоторое удовольствие, как если бы ихохватывал сон и глубокий покой.

Вот примеры заранее обдуманной и хорошо изученной смерти.

Но желая, чтобы только Катон [1893], и никто другой, явил миру образецнесравненной доблести, его благодетельная судьба расслабила, как кажется,руку, которой он нанес себе рану. Она сделала это затем, чтобы дать емувремя сразиться со смертью и вцепиться ей в горло и чтобы пред лицом грознойопасности он мог укрепить в своем сердце решимость, а не ослабить ее. И еслибы на мою долю выпало изобразить его в это самое возвышенное мгновение всейего жизни, я показал бы его окровавленным, вырывающим свои внутренности, ане с мечом в руке, каким запечатлели его ваятели того времени: ведь дляэтого второго самоубийства потребовалось неизмеримо больше бесстрашия, чемдля первого.