Эмпирическая бессмыслица и метафизический смысл драки 4 страница
Но приумножать сущности незачем. Достаточно констатировать, что интеллектуальный капитал, так же как и денежный, «нерационально используется». Первоначальное накопление капитала, авансируемое в данном случае самой природой, наталкивается на странную инфраструктуру, на уже знакомую нам «простоту». И мы начинаем понимать, что, воистину, никакое воровство не смогло бы принести столько бед.
Мой знакомый N, доктор наук, ходит в потертом пиджаке в тот же самый НИИ (теперь, правда, переименованный) , куда ходил и двадцать лет назад. Я знаю его как умного человека и оригинального ученого. Однажды он даже подал заявку «в Сорос», но «забыл» выполнить некоторые формальные условия, обязательные для всех. Оставалось только переписать заявку, но на это его уже не хватило. Я раздобыл для него адреса и формы грантов более десятка соответствующих фондов; при встрече я всякий раз спрашиваю: Ну как? «Да вот, понимаешь, времени нет... все никак не возьмусь... да могут и не дать».
Еще более типичен другой вариант: некто получает грант, но «забывает» своевременно написать отчет для продления финансирования или просто бросает работу на полпути. Ему не хватает собранности, минимального единства желания и воли, а результат – своя же собственная упущенная выгода, наказание за слишком короткую память. Возьмем последний случай, который, на мой взгляд, воплощает квинтэссенцию российской действительности: студент Санкт-Петербургского университета опоздал на встречу с премьер-министром Примаковым, сорвал церемонию и не получил предназначавшийся для него компьютер. Не мудрено, что программу Сороса в России в целом постигла та же судьба, уготованная и другим благотворительным программам, – она стала жертвой короткой памяти получателя.
Сартр в своей книге «Бытие и ничто» описывает состояние сознания, названное им дурной верой: «Приверженец дурной веры отличается двойной неспособностью – он не умеет жить ни завтрашним, ни сегодняшним днем. Любая работа души, даже работа негативности (нигилизм) слишком тяжела для такого субъекта; он сидит за карточным столиком, автоматически делая бессмысленные ставки – просто ради того, чтобы не выгнали из заведения». Для полной узнаваемости картины мы должны еще добавить, что этот субъект постоянно пребывает в несчастном сознании: ему так же далеко до безмятежного даосского пофигизма, как и до протестантской этики.
И здесь мы, наконец, подходим к главному, к странному пропуску в процессе социализации. Речь идет о школе памяти, пройденной европейским человечеством. Обучение в этой школе потребовало многих затрат, кровавой мнемотехники, как замечает Ницше. Послушаем, что говорит философ о той цене, которую пришлось заплатить за устои цивилизации: «Чем хуже обстояло дело с памятью человечества, тем страшнее выглядели всегда его обычаи; суровость карающих законов является, в частности, масштабом того, сколько понадобилось усилий, чтобы одержать верх над забывчивостью и сохранить в памяти этих мимолетных рабов аффекта несколько примитивных требований социального сожительства» («К генеалогии морали»). Требования действительно нехитрые: помнить обещанное, отдавать долги, доводить начатое до конца, – но именно они образуют фундамент, на котором стоит экономика. И не только экономика. Несоблюдение простейших норм моральной гигиены вызывает у прошедшего школу некую смесь удивления, брезгливости и недоверия, все это напоминает отношение к человеку, не моющему руки перед едой. Различия между длинной волей и простотой сильнее национальных, расовых или классовых различий. Обратимся еще раз к Ницше: «Свободный человек, держатель длинной, несокрушимой воли, располагает в этом своем владении также и собственным мерилом ценности: он сам назначает себе меру уважения и презрения к другим; и с такой же необходимостью, с какой он уважает равных себе (тех, кто вправе обещать), – с такой же необходимостью у него всегда окажется наготове пинок для шавок, дающих обещания без всякого на то права, и розга для лжеца, нарушающего свое слово, еще не успев его выговорить».
Только в том случае, если имеется оттиск данной истины в сознании, можно вести речь о целевых кредитах и учетных ставках, можно вообще вести переговоры за общим столом. И наоборот, не выяснив, как обстоит дело с памятью, бесполезно спрашивать, куда подевались шарики (то бишь кредиты, деньги вкладчиков и сто паровых машин Карлсона). Экономика определяется воспитанностью памяти еще до того, как она определяется производительностью труда. И если даже такой субъект экономики, как государство, регулярно впадает в ересь неслыханной простоты, если даже в такой игре, как обмен обманом, общий проигрыш обманутых многократно превосходит выигрыш обманщиков, то причину следует искать в короткой, необработанной памяти. (Почему-то на ум приходит пластилиновый мультфильм, где персонажи непрерывно перетекают друг в друга: то ли ворона, то ли лисица, а скорее всего, тот мужичок, по собственной неосторожности и простоте превращающийся во всякую дрянь).
Подготовительный класс современной цивилизации пройти тем не менее придется. Ясно, что искоренение простоты и дурной веры не может быть ни легким, ни быстрым; не избежать тут и элементов средневековья. Мне, например, кажутся слишком оптимистическими утверждения, что крах российских банков надолго избавил вкладчиков от излишнего легковерия. Стоит лишь появиться очередному лохотрону (о, сколько их уже было со времен «МММ») – и в желающих «попытать счастье» недостатка не будет. Процедура сотворения памяти требует каленого железа. Процитируем в последний раз Ницше, чтобы иметь возможность сравнить наглядные пособия: «Пусть вспомнят о старых немецких наказаниях, скажем, о побивании камнями, выжигании клейма, об излюбленном сдирании кожи, вырезывании ремней...» С помощью подобных зрелищ и процедур сохраняют, наконец, в памяти пять-шесть «не хочу», относительно которых и давали обещания».
Если только сделать поправку на технический прогресс: заменить камни на наручники, которыми приковывают к батарее парового отопления, а каленое железо – на электрический утюг, прикладываемый к животу неплательщика, мы сможем увидеть, как работает современная наковальня памяти. И не будем обольщаться насчет вымогательства и шантажа – в абсолютном большинстве случаев речь идет о возврате долга, о необходимости «отвечать за базар».
Прибегая к помощи единственно эффективного в сложившихся условиях «экономического рычага» (допустим, обрезка арматуры), обманутый кредитор спрашивает: «Где деньги, деда? Где твои клятвенные обещания?» Должник корчится от боли и божится, что у него ничего нет: берите, ребята, все, что найдете. Самая страшная истина состоит в том, что у него действительно ничего нет, кроме разбитого корыта. Он ничего не украл и не спрятал, он просто нерационально использовал взятое взаймы.
И вот, когда схлынет благородное возмущение жестокостью мучителя, нам придется признать, что и его жертва не вызывает никаких симпатий. Более того, положение жертвы и не изменится, пока не будет приведена в порядок ее память. Пока не прекратятся взаимозачеты и списания долгов, пока будут бессмысленно сохраняться символические рабочие места и оплачиваться (смешными деньгами) никому не нужная работа, пока мы не перестанем считать «простительной слабостью» моральную невменяемость – до тех пор российские субъекты хозяйствования не заслужат другого обращения, кроме как «пинка для шавок».
МЫ И СООТЕЧЕСТВЕННИКИ
Средства массовой информации современной России время от времени вспоминают о соотечественниках. Но все эти слова, в полном соответствии с библейским текстом, звучат как «кимвал бряцающий и водопад шумящий». Никаких изменений (по крайней мере, изменений к лучшему) с момента распада СССР так и не произошло. Если обязательства, касающиеся внешнего долга бывшего Союза еще кое-как выполняются (они хотя бы признаны Россией), то обязательства по отношению к людям, оказавшимся заложниками Беловежского соглашения, игнорируются полностью.
Этим людям не повезло, что в глазах российских властей означает: сами виноваты. И за десять лет русские, живущие в ближнем зарубежье, смирились с чувством вины. Они несут крест свой терпеливо и покорно, в полном соответствии с загадочным изречением гностиков: «Человек всегда отвечает за грехи, но очень редко за свои собственные».
Мой чешский приятель, антрополог и страстный путешественник Мартин Вацке, недавно признался, что, по его наблюдениям, положение этнических русских в Прибалтике гораздо хуже, чем положение цыган в Восточной Европе. Потом помолчал и добавил: «А ведь у цыган нет своей России». Я думаю, что любой «этнический русский», хоть из Латвии, хоть из Казахстана, сказал бы ему: «И у нас тоже нет» – и был бы прав.
Часто бывая по делам в странах бывшего Союза, я все время сталкиваюсь с одной и той же печальной картиной. Каждый, кто пробовал ездить по железной дороге в страны постсоветской Средней Азии, знает, что поборы «транспортной милиции» начинаются сразу же по пересечении казахстанской границы. Но это еще не так обидно, поскольку пассажиры-казахи страдают наравне с гражданами Российской Федерации. Куда хуже обстоит дело с посольствами и консульствами, именно там, где, казалось бы, можно было надеяться на поддержку «своих». Увы, отношение к соотечественникам в российских дипломатических учреждениях ближнего зарубежья сразу же вызывают в памяти отношение продавца к покупателям в советских магазинах: «Ходят тут всякие, работать мешают»... Но стоящие в бесконечных очередях не возражают, они ведут себя смиренно и робко. Никому даже и в голову не приходит, что российское посольство должно как-то отстаивать и их интересы (меньше всего это приходит в голову самим дипчиновникам). Как же, столько тяжких обязанностей: приемы, брифинги, званые ужины, циркуляры, – а тут оборванные, нищие соотечественники и раздраженные «граждане»... Ну совершенно не дают работать.
Конечно, было бы наивно рассчитывать, что Россия и ее полномочные представители станут проявлять такую же заботу о репатриантах, как правительства Германии или Израиля. На это нет ни денег, ни государственной воли. Ну хотя бы сделали вид... Однако российские послы и консульские работники, в большинстве своем назначенные еще Андреем Козыревым, самым анекдотическим министром иностранных дел в истории России, не хотят изображать даже видимость заинтересованности – только откровенное презрение. В свое время герцог Ларошфуко заметил: «Лицемерие – это дань, которую порок платит добродетели». В этом смысле наши дипломаты в государствах бывшего Союза не лицемерны – они избавлены от необходимости платить дань.
Вот очередь перед российским посольством в Бишкеке. Зачем же стоят в ней просители? Кто зачем. Допустим, эта немолодая женщина хочет узнать, может ли ее дочь поступить на бесплатное обучение в российский вуз. Занимает очередь уже, который день, но компетентные представители великой державы всякий раз не могут сказать ничего определенного: зачем им забивать голову пустяками, собственные дети-то давно пристроены. Большинство, впрочем, желает получить российские паспорта и попадает в заколдованный круг: сначала, дескать, прописку на территории России, потом гражданство. Ситуация, казалось бы, совершенно безвыходная, и тем не менее кое-кто паспорта получает. Спрашиваю у своего бывшего одноклассника: «Как тебе удалось?» Он вяло машет рукой и говорит в ответ: «Угадай с трех раз».
Догадываюсь. Что ж, логика проста: раз уж тебе так не повезло, угораздило проснуться за границей, в другом государстве – плати за возвращение. Пусть даже и много, все, что смог скопить (или что не успели отнять). Но пусть бы это было официально – и государство российское смогло бы пополнить казну (а не карманы своих полномочных представителей), да и эти самые представители, быть может, не с такой брезгливостью относились бы к собственным невезучим соотечественникам.
Кстати, одноклассник, получивший паспорт, отнюдь не рассчитывает – что Родина-мать примет его с распростертыми объятиями. Он наслышан и о домах переселенцев, сожженных местными доброхотами, и о безжалостном рэкете госчиновников, торгующих пропиской. И все же, свежеиспеченный гражданин новой России доволен: он выплатил свою долю процентов по обслуживанию Беловежского долга. Миллионы его товарищей по невезению еще не расплатились за подпись Ельцина, и многим из них суждена пожизненная долговая яма.
В принципе все наши соотечественники бесправны одинаково и в то же время в каждой республике по-своему. В чисто юридическом смысле наибольшую озабоченность властей Российской Федерации должно вызывать положение русского населения в Эстонии и Латвии, ведь в терминах международного права соответствующая форма дискриминации определяется как «апартеид» (гражданское неравноправие по расовому или национальному признаку).
И здесь дипломатия Москвы с известной периодичностью выражает «решительный протест» (ну просто очень решительный), но еще чаще апеллирует к международной общественности, указывая на «двойной стандарт», возникающий всякий раз, когда дискриминируемым меньшинством оказываются русские. Двойной стандарт, действительно, налицо. И имитация обеспокоенности со стороны властей России столь же очевидна для русских, живущих в той же Латвии. Но юридические аргументы есть и у другой стороны, их можно взвешивать на весах бесконечно долго. Суть дела лежит в другом измерении. Именно положение русских в большинстве стран ближнего зарубежья доказывает нестареющую актуальность позабытого современными гуманистами тезиса: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
Разобщенность, нерешительность, абсолютная пассивность в отстаивании своих прав (все то, что со времен Аристотеля рассматривалось как категории рабского сознания) в полной мере свойственны русским диаспорам в Прибалтике и СНГ. Да, апартеид в ЮАР вызывал негодование всего мира, но, прежде всего за равноправие боролось само цветное население республики. Албанцы в Косово тоже не молчали и именно поэтому добились широкой международной солидарности. Чтобы получить поддержку в отстаивании своих прав, надо хотя бы эти права отстаивать. Увы, в данном отношении русские ближнего зарубежья не дотягивают даже до цыган Восточной Европы; скорее, они находятся на уровне австралийских аборигенов. Например, журналисты немногих русских газет, еще остающихся в Латвии (где русское население составляет 40%), не решаются использовать слово «Прибалтика» (вдруг кто-нибудь обидится?) и употребляют словосочетание «страны Балтии» как угодное властям. Да, страх «не угодить» – это одна из составляющих великого наследственного страха, который в полной мере испытали предшествующие поколения. Слишком долго покорность была решающим фактором естественного отбора.
Сейчас любят ссылаться на опыт Моисея, сорок лет водившего народ по пустыне. Но не следует забывать, что народ был вместе, так сказать, «в одной пустыне». Полагаю, что сейчас лучшим (и единственно спасительным) гимном для наших соотечественников, имевших несчастье проснуться за границей, должны стать строки Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Есть и вдохновляющий пример – Приднестровье. Там в один прекрасный день «новые цыгане» поняли: чем стоять у дверей посольства, где тебя никто не ждет, лучше выйти на митинг, а если это не поможет, то встать плечом к плечу. Конечно, противостояние дорого обошлось защитникам Тирасполя, тем более что оно совпало с периодом полного обморока российской государственности. Но как раз в данном случае цена была заплачена не зря – первая авангардная группа соотечественников рассталась с рабским сознанием и выбралась из пустыни отчаяния. Правда, и по сей день продолжается информационная блокада, установленная еще Козыревым, «главным полпредом» великой державы (неясно только, какой именно). Но зато уже ясно, что каким бы ни было окончательное государственное устройство Молдавии, апартеида там не будет: его не допустят полноправные граждане, отстоявшие свое право. А потом, глядишь, новый президент Российской Федерации прервет позорную традицию награждения высшими российскими орденами Каримовых и Назарбаевых и пожалует Игорю Смирнову, президенту Приднестровской Молдавской Республики, если не награду, то хотя бы пару признательных слов. Больше не надо, остальное скажут потомки.
III