Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. пофагия, обезглавливание, проблема цареубийства

пофагия, обезглавливание, проблема цареубийства. Все трое вырисовываются на фоне того пейзажа, в котором в конце XVIII века и возник монстр — еще не в качестве психиат­рической категории, но как юридическая категория и поли­тический фантазм. Фантазм истребления, фантазм цареу­бийства скрыто или явно присутствует в трех упомянутых мною историях. И вам понятно, почему эти три персонажа сразу произвели сильное впечатление. Однако мне кажется, что третий и только третий из них, а именно Генриетта Кор­нье, действительно воплотила в себе проблему преступной монструозности. Почему Генриетта Корнье? Почему имен­но эта история, а не две другие — или, во всяком случае, почему не все три?

Первая история — это случай в Селеста... В этом деле нас удивляет и в то же время не позволяет этой истории окончательно сделаться проблемой психиатров то, что бед­ная, даже нищая женщина убила свою дочь, разрезала ее на куски, зажарила в капустных листьях и съела в те самые времена — в 1817 году, когда в Эльзасе свирепствовал голод. Во всяком случае, прокурор, заявляя о своих требованиях, решил подчеркнуть, что эта женщина не была безумна, ибо она убила и съела своего ребенка под влиянием силы, с ко­торой может столкнуться каждый, — под влиянием голода. Если бы она не голодала, если бы она не была нищей, тогда бы можно было спрашивать о рассудочном или безрассуд­ном характере ее поступка. Но, поскольку она голодала, а голод — страшная сила (уверяю вас, вполне достаточная, чтобы съесть своего ребенка!), поднимать проблему безу­мия нет оснований. Исходя из этого — совет: если решили съесть своих детей, уж лучше будьте богаты! И дело ушло из поля зрения психиатрии.

Далее, дело Папавуана. Это важное дело, вокруг которо­го впоследствии кипели споры, но которое в эти же самые годы тоже оказалось выведено из судебно-психиатричес ко­го поля, так как очень скоро, на допросах об этом очевид­но абсурдном и немотивированном злодеянии, убийстве Двоих незнакомых детей, Папавуан признался или, во вся­ком случае, заявил, что дети показались ему отпрысками

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО

королевской семьи. И развил вокруг этого целую серию тем, фантазий, утверждений, которые тут же были отнесены, или списаны, под рубрику бреда, иллюзий, ложных представле­ний, словом, под рубрику безумия. И преступление раство­рилось в безумии, точно так же как преступление женщины из Селеста, наоборот, растворилось в по-своему разумном и едва ли не здравом интересе.

Случай же Генриетты Корнье оказался гораздо более трудным делом, в известном смысле не поддающимся объяс­нению ни с точки зрения разума, ни с точки зрения безумия; и отводя разумное объяснение, он тем самым уклонялся и от права и от наказания. Но в то же время, поскольку в подоб­ном деле трудно распознать, уловить факт безумия, оно ук­лонялось и от медицины, хотя в итоге все же попало в поле зрения психиатрической инстанции. Но что же произошло в этом деле Корнье? Еще молодая женщина, имевшая детей, однако бросившая их, и сама тоже брошенная первым му­жем, устраивается служанкой в несколько парижских семей. И однажды, уже после нескольких угроз покончить с собой и приступов уныния, Генриетта Корнье является к своей со­седке и предлагает той присмотреть за ее совсем маленькой, а именно восемнадцатимесячной [rectius: девятнадцатиме­сячной] дочерью. Соседка колеблется, но, в конце концов, соглашается. Корнье отводит девочку в свою комнату, затем, вооружившись заранее подготовленным большим ножом, перерезает ей горло, четверть часа проводит перед телом ребенка: с одной стороны — туловище, с другой — голова; и когда мать возвращается за своей дочерью, говорит ей: «Ваш ребенок умер». Мать, встревоженная, но не верящая, пытается войти в комнату; Генриетта Корнье же берет свой фартук, заворачивает в него голову девочки и выбрасывает в окно. После чего замирает, и несчастная мать спрашивает ее: «Почему?». Та отвечает: «Такова идея». И практически ничего большего от нее добиться не удалось.

Вот вам случай, к которому неприменимы ни схема под­спудного бреда, как это было в деле Папавуана, ни механизм элементарного, примитивного интереса, как в деле Селеста.

Между тем именно с этой истории или, по крайней мере, со случаев, так или иначе напоминающих ее общий рису­нок, начинается, так сказать, знакомство с той странностью, которую Генриетта Корнье представляет в чистом виде; мне кажется, что именно такого рода дела, именно такого рода случаи, именно такого рода деяния и поднимают про­блему перед криминальной психиатрией. Хотя я не думаю, что выражение «поднимают проблему перед криминальной психиатрией» точно передает суть. На деле это не то что­бы поднимает перед криминальной психиатрией пробле­му, но именно эти случаи приводят к ее возникновению, а точнее — выступают территорией, на которой криминаль­ная психиатрия и складывается как таковая. Вокруг этих случаев, как мы знаем, возникают одновременно скандал и замешательство. И именно в связи с этими таинственными поступками, по обе их стороны, вырабатывается ряд особых операций, одни их которых, следуя в основном со стороны обвинения и судебной механики, будут стремиться неко­торым образом завуалировать бессмысленность преступ­ления, чтобы обнаружить в преступнике разум, разумное состояние, объявить его разумным; другие же операции, со стороны защиты и психиатрии, будут, напротив, разраба­тывать эту бессмысленность, эту незаинтересованность, в качестве предмета психиатрического вмешательства. Чтобы немного очертить для вас этот механизм, который, по-мо­ему, очень важен не только для истории ненормальных, не только для истории криминальной психиатрии, но и для ис­тории психиатрии вообще, а в конечном счете и для истории гуманитарных наук в целом, — и который действовал в деле Корнье и других подобных делах, — я намерен построить дальнейшее изложение следующим образом. Сначала я опи­шу общие причины, вследствие которых возникло то, что можно охарактеризовать как двойной ажиотаж вокруг темы отсутствия интереса. Двойной ажиотаж: я имею в виду, с одной стороны, ажиотаж судей, ажиотаж судебного аппара­та, оживление уголовной механики вокруг этих случаев и, с другой стороны, ажиотаж медицинского аппарата, меди­цинского знания, совсем еще молодой медицинской власти

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

вокруг этих же случаев. Почему медицинская и судебная власти с их, несомненно, различными целями и тактиками встретились друг с другом вокруг этих случаев, да так, что произошла стыковка? Затем, изложив эти общие причины, я попытаюсь выяснить, каким же был их истинный эффект в деле Корнье, взяв это дело как образец всех прочих дел, от­носящихся, с небольшими отклонениями, к тому же типу.

Итак, займемся общими причинами двойного, судебно-медицинского, с одной стороны — медицинского, с другой стороны — судебного ажиотажа вокруг проблемы того, что мы назвали незаинтересованностью. Во-первых, имел мес­то ажиотаж уголовной механики, судебного аппарата. Что же так озадачило судей в поступке, который кажется не про­диктованным неким обнаружимым и понятным интересом? Я попытаюсь показать вам, что этот скандал, это замеша­тельство, эти дебаты не могли возникнуть как таковые, не могли найти себе место в старой уголовной системе, в эпо­ху, когда единственным случаем, когда преступление ока­залось бы неизмеримым, то есть выходило бы за все мыс­лимые пределы, могло стать такое преступление, которое никакая сколь угодно жестокая казнь не сумела бы затмить, заглушить, восстановив тем самым верховенство власти. Но возможно ли столь жестокое преступление, что ни одно му­чение не могло бы стать за него возмездием? Ведь власть всегда находила такие казни, которые с лихвой компенси­ровали дикость преступления. Поэтому никаких проблем не возникало. Напротив, спросим себя, что становится мерой преступления в новой уголовной системе и что, как следс­твие, позволяет назначить за него умеренное наказание, устанавливает и ограничивает возможность наказывать? Как я попытался объяснить вам в прошлой лекции, это под­спудный интерес, обнаружимый на индивидуальном уровне преступника и его поведения. Преступление отныне кара­ется сообразно интересу, которым оно продиктовано. Кара вовсе не способствует искуплению содеянного, разве что метафорически. Кара вовсе не аннулирует преступление, ибо оно существует. Аннулированию, искоренению может быть подвергнуто другое: всевозможные механизмы заин-