Глава xii 10 страница

vis animai

Conturbatur . . . . . . . et divisa seorsum

Disiectatur, eodem illo distracta veneno. [1698]

Его душа столь же бессильна перед этим ядом, как душа четырехлетнегоребенка; этот яд способен превратить всю воплотившуюся в человека философиюв бешеную и безумную; он действует так, что Катон, который смело бросалвызов судьбе и самой смерти, после того как он заразился от бешеной собаки изаболел тем, что врачи называют водобоязнью, не мог смотреть без страха иужаса на зеркало или на воду:

vis morbi distracta per artus

Turbat agens animam, spumantes aequore salso

Ventorum validis fervescunt viribus undae. [1699]

Правда, раз уж мы завели об этом речь, надо признать, что философияхорошо научила человека переносить всякого рода несчастия, вооружив его либотерпением, либо если уж очень трудно вытерпеть, то самым верным средством:полнейшим бесчувствием. Однако все эти способы годятся лишь для душиздоровой, которая владеет своими силами, способна рассуждать и решать, ноони совершенно бессильны, когда душа — даже если это душа философа — впадаетв безумие, когда она потрясена, надломлена. Так бывает во многих случаях,когда душа испытывает слишком бурное волнение, вызванное какой-нибудьсильной страстью, либо ранением какой-нибудь части тела, либо вздутиемжелудка, приводящим к помрачению сознания и головокружению:

mordis in corporis, avius errat

Saepe animus: dementit enim, deliraque fatur;

Interdumque gravi lethargo fertur in altum

Aeternumque soporem, oculis nutuque cadenti. [1700]

Философы, как мне кажется, никогда не касались этой темы, а равнымобразом и другой, имеющей не менее важное значение. Чтобы утешить нас передлицом неминуемой смерти, у них всегда на устах следующая дилемма: душа либосмертна, либо бессмертна. Если она смертна, то избавлена от наказаний; еслиона бессмертна, то будет все более и более совершенствоваться. Они никогдане ставят себе вопроса: «А что, если она будет все время ухудшаться?», ипредоставляют поэтам расписывать загробные кары. Но они слишком облегчаютсебе этим дело. Я постоянно замечаю в их рассуждениях два слабых пункта.Сначала скажу о первом.

Такая душа теряет влечение к высшему благу стоиков, столь, казалось бы,постоянное и незыблемое. В этом случае нашей хваленой мудрости приходитсясдаться и сложить оружие. Впрочем, философы, увлекаемые суетным человеческимразумом, считали, что нельзя представить себе смешения и сосуществованиядвух столь разных вещей, как смертное тело и бессмертная душа:

Quippe etenim mortale aeterno iungere, et una

Consentire putare, et fungi mutua posse

Desipere est. Quid enim diversius esse putandum est,

Aut magis inter se disiunctum discrepitansque

Quam mortale quod est, immortali atque perenni

Iunctum, in concilio saevas tolerare procellas? [1701]

Поэтому они считали, что душа умирает подобно телу:

simul aevo fessa fatiscit, [1702]

что достаточно убедительно доказывается сном, который, согласно Зенону,является прообразом смерти, ибо Зенон полагал, что сон представляет собойизнеможение и угасание души, равно как и тела. Contrahi animum et quasi labiputat atque concidere [1703]. А то, что некоторые люди до конца своихдней сохраняют силу и бодрость души, философы связывали с теми или инымиболезнями, которыми страдают люди. Так, мы замечаем, что у некоторых людейдо конца жизни сохраняется без изменений одно чувство, у других — другое, уодного — слух, у другого — обоняние; но мы никогда не видим такогоодновременного ослабления всех чувств, чтобы у человека не оставалоськаких-нибудь здоровых и не затронутых болезнью органов:

Non alio pacto quam si, pes cum dolet aegri,

In nullo caput interea sit forte dolore. [1704]

Как говорит Аристотель [1705], наш разум так же не способен созерцатьистину, как глаз совы не выносит сияния солнца. Наличие столь грубыхзаблуждений при таком ярком свете лучше убеждает нас в этом.

Противоположное мнение о бессмертии души, которое, по словам Цицерона,было впервые введено, по крайней мере по книжным свидетельствам, ФерекидомСиросским в царствование Тулла [1706](другие приписывают его Фалесу, а иныееще кому-то), является той проблемой, о которой обычно высказываются снаибольшей осторожностью и сомнениями. Даже самые закоренелые догматикивынуждены, рассматривая ее, укрываться под сенью Академии, Никому неизвестно, как же, в сущности, решил этот вопрос Аристотель, а равным образоми все древние авторы, рассуждавшие о бессмертии души с оговорками иколебаниями: rem gratissimam promittentium magis quam probantium [1707]. Аристотельукрылся за туманом слов и темных, непонятных намеков, предоставив своимпоследователям спорить как относительно его мнения на этот счет, так и поповоду самого бессмертия души. Они считали бессмертие души правдоподобным подвум соображениям: во-первых, потому, что без бессмертия души утратила бывсякую опору та суетная надежда на славу, которая имеет такую огромнуювласть над людьми; во-вторых, потому, что это, как утверждает Платон [1708],чрезвычайно полезное воззрение, ибо пороки, которые остаются скрытыми отнесовершенного человеческого правосудия, могут получить возмездие отбожественного правосудия, которое преследует виновных даже после их смерти.

Человек необычайно озабочен тем, чтобы продлить свое существование; онпредусмотрел все в этом отношении: для сохранения тела должны служитьгробницы, для увековечения имени — слава.

Заботясь о своей участи, он все свои помыслы направляет к тому, чтобывоссоздать себя, и старается подбодрить себя своими выдумками. Душа, небудучи в состоянии из-за своего смятения и своей слабости опереться на себя,ищет утешений, надежд и поддержки во внешних обстоятельствах. Какими былегковесными и фантастическими ни были эти придуманные ею подспорья, онаопирается на них увереннее и охотнее, чем на себя.

Но поразительно, что даже люди, наиболее убежденные в бессмертии души,которое кажется им столь справедливым и ясным, оказывались все же не в силахдоказать его своими человеческими доводами: Somnia sunt non docentis, sedoptantis [1709],как выразился один древний автор. Человек может убедиться на основании этогосвидетельства, что той истиной, которую он сам открывает, он обязан толькослучаю; ибо, если даже она дается ему в руки, ему нечем схватить и удержатьее, и его разум не в состоянии воспользоваться ею. Все созданное нашимсобственным умом и способностями, как истинное, так и ложное, недостоверно испорно. Чтобы наказать нашу гордыню и показать нам наши ничтожество ислабость, бог произвел при постройке древней вавилонской башнистолпотворение и смешение языков. Все, что мы делаем без его помощи, все чтомы видим без светоча его благодати, суетно и безумно; даже когда счастливыйслучай помогает нам овладеть истиной, которая едина и постоянна, мы, посвоей слабости, искажаем и портим ее. Какой бы путь человек ни избрал сам,бог всегда приводит его к тому самому смятению, незабываемым примеромкоторого является справедливое наказание, которому он подверг дерзостьНимврода [1710], расстроив все его попытки соорудить башню. Perdam sapientiamsapientium, et prudentiam prudentium reprobabo [1711].

Чем пестрота языков и наречий, погубившая это предприятие, отличаетсяот нескончаемых споров и разногласий, которые сопровождают и запутываютсооружение суетного здания человеческой науки? И хорошо, что запутывают его,ибо кто мог бы нас сдержать, если бы мы обладали хоть каплей познания? Мнеочень по душе следующее изречение святого Августина: Ipsa utilitatisoccultatio aut humilitatis exercitatio est, aut elationis attritio [1712]. Нет пределов высокомерию и заносчивости, до которых доводятнас наше ослепление и наша глупость.

Но возвращаюсь к моему рассуждению. Было бы безусловно правильно, еслибы мы всего ожидали только от бога, от его благодати и истинности стольвозвышенной веры, ибо только его щедрость дает нам бессмертие, котороесостоит в обладании вечным блаженством.

Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают нам только бог ирелигия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом. И тот, кто захочетиспытать внутренние и внешние способности человека без этой божественнойпомощи, кто посмотрит на человека без лести, не найдет в нем ни одногокачества, ни одного свойства, которые не отдавали бы тленом и смертью. Чембольше мы принимаем от бога, чем больше мы ему обязаны и чем больше воздаемему, тем больше мы выказываем себя христианами.

Не лучше ли было бы в вопросе о бессмертии души опираться на бога, чем,подобно стоическому философу, опираться на случайное согласие человеческихмнений? Cum de animarum aeternitate disserimus, non leve momentum apud noshabet consensus hominum aut timentium inferos, aut colentium. Utor hacpublica persuasione [1713].

Слабость человеческих доводов в этом вопросе особенно ясно видна из техфантастических подробностей, которые они добавили в подкрепление своегомнения, желая установить, какова природа этого нашего бессмертия. Оставим встороне стоиков — usuram nobis largiuntur tanquam cornicibus: diu mansurosaiunt animos; semper negant [1714], — утверждающих,что и после смерти человека душа его продолжает жить, но лишь определенноевремя. Наиболее распространенным и общепринятым мнением, существующим вомногих местах до наших дней, является то, создателем которого считалсяПифагор, — не потому, что оно было впервые им высказано, а потому, что оноприобрело вес и популярность, получив его авторитетное одобрение; оносводится к тому, что души, покинув нас, переселяются из одного тела вдругое, из льва в лошадь, из лошади в царя, непрерывно кочуя таким образомиз одного обиталища в другое.

О самом себе Пифагор говорил [1715], будто он помнит, что раньше былЭталидом, потом Эвфорбом, потом Гермотимом и, наконец, от Пирра перешел вПифагора, сохраняя таким образом память о себе на протяжении двухсот шестилет. Некоторые добавляли, что иногда души возносятся на небо, а затем сноваспускаются на землю:

О pater, anne aliquas ad caelum hinc ire putandum est

Sublimes animas iterumque ad tarda reverti Corpora?

Quae lucis miseris tam dira cupido? [1716]

Согласно Оригену [1717], души непрерывно переходят из лучшего состоянияв худшее. Варрон высказал мнение [1718], что души по истечении четырехсотсорока лет возвращаются в то же тело, с которым первоначально былисоединены. Хрисипп считал, что это возвращение совершается по истечениикакого-то неопределенного времени. Платон говорит [1719], что он заимствовалу Пиндара и у древних поэтов представление о бесконечных превращениях,предстоящих душе, поскольку наказания и награды, получаемые ею в другоммире, только временные, как и сама жизнь ее на земле была временной. ОтсюдаПлатон делает вывод, что душа обладает превосходным знанием того, чтосовершается на небе, в аду и на земле, где она множество раз переселялась изодного тела в другое; на этом и основано его учение о воспоминаниях.

Вот как в другом месте он развивает свое учение [1720]. Кто жилдобродетельно, соединяется с предназначенной ему звездой, а кто жил во зле,превращается в женщину; но если он и после этого не исправляется, то затемон превращается в такое животное, характер которого наиболее соответствуетего порочным наклонностям. Конец его карам наступает лишь тогда, когда онвозвращается в свое первоначальное состояние, избавившись, благодаря разуму,от своих грубых и низменных земных свойств.

Но я не могу умолчать о возражении, выдвигаемом эпикурейцами противучения о переселении душ из одного тела в другое. Оно очень забавно. Ониспрашивают: каков будет порядок перехода душ, если число умирающих окажетсябольше, чем число новорожденных? Ведь души, покинувшие свои обиталища,начнут скопляться и теснить друг друга, ибо каждая захочет первой войти вновую оболочку. Эпикурейцы спрашивают далее: как будут души проводить товремя, пока им придется ждать, чтобы для них приготовлено было новоеобиталище? Или наоборот, если число рождающихся превысит число умерших, то,по их словам, тела окажутся в тяжелом положении, ибо они должны будут ждать,пока в них вселятся души, и может случиться, что некоторые из них умрут ещедо того, как могли бы начать жить:

Denique connubia ad Veneris partusque ferarum

Esse animas praesto deridiculum esse videtur,

Et spectare immortalis mortalia membra

Innumero numero, certareque praeproperanter

Inter se, quae prima potissimaque insinuetur [1721]

Иные полагали, что души задерживаются в телах умерших и вселяются потомв змей, червей и других животных, зарождающихся, как говорят, в нашемразлагающемся теле или даже возникающих из нашего пепла. Некоторые различаютв душе смертную и бессмертную части. Другие считают, что она телесна и темне менее бессмертна. Иные думают, что она бессмертна, но не обладает низнанием, ни пониманием. Есть и такие писатели, которые полагают, что душиосужденных превращаются в бесов (это мнение разделяют и некоторые изновейших писателей [1722]), — вроде того, как Плутарх считает, что душиправедников превращаются в богов. Этот последний автор лишь об оченьнемногих вещах говорит столь решительным тоном, как об этой, и во всехдругих случаях придерживается иной манеры выражаться — двусмысленной итаящей в себе сомнение. Следует считать, говорит он [1723], и твердо верить,что души людей добродетельных, согласно природе и божественному правосудию,переходят в святых людей, затем из святых в полубогов, а из полубогов, послетого как они подвергнутся, путем очистительных жертв, полному очищению,освободятся от всякой подверженности страданию и смерти, они делаются — непо какому-нибудь судебному постановлению, а в действительности и на самыхправдоподобных основаниях — полными и совершенными богами и получатпреблаженный и преславный удел. Но Плутарх, который, как правило, являетсяодним из наиболее сдержанных и умеренных авторов, становится, когда делокасается этого вопроса, необычайно решительным и неистощимым в сообщенииразличных чудес на эту тему. Тому, кто захотел бы удостовериться в этом, ямогу указать на его рассуждения о луне или о демоне Сократа. На этихпримерах легче всего убедиться в том, что тайны философии имеют много общегос фантастическими вымыслами поэзии. Человеческий разум, желающий до всегодоискаться и все решительно проверить, под конец теряется и вынужденсдаться, подобно тому как и вообще человек, утомленный и измученный долгимжизненным путем, снова впадает в детство. Таковы достоверные и прочныевыводы, которые можно извлечь из рассмотрения человеческой науки по вопросуо нашей душе!

Не меньше неразумия в том, чему она учит нас о нашем теле. Выберем одинили два примера, иначе мы рискуем потеряться в бурном и безбрежном моремедицинских заблуждений. Установим, согласны ли медики по крайней мере втом, каково то вещество, из которого происходят люди, ибо что касаетсяпервого появления человека на земле, то нет ничего удивительного, чточеловеческий ум теряется перед таким возвышенным и исконным вопросом. ФизикАрхелай, учеником и любимцем которого был Сократ, утверждал, согласноАристоксену, что люди и животные созданы из млечного сока, выступившего изземли под действием тепла [1724]. Пифагор утверждал, что наше семя есть пенаиз лучшей части нашей крови; Платон — что оно представляет собойспинномозговую жидкость, в подтверждение чего он ссылался на то, что именнов спине мы прежде всего ощущаем усталость после полового акта; Алкмеонполагал, что семя является частью мозгового вещества, и в доказательствоссылался на то, что у тех, кто злоупотребляет этим делом, помрачаетсязрение; Демокрит считал семя веществом, выделяемым всем телом; Эпикурполагал, что оно выделяется и душой, и телом; Аристотель считал еговыделением из вещества, питающего кровь, которая распространяется по всемнашим членам; другие считали его кровью, изменившейся под действием теплаполовых органов; они доказывали это тем, что при крайних усилиях выделяютсякапли чистой крови; последнее мнение представляется несколько болеевероятным, если можно вообще говорить о вероятности при такой путанице. Асколько существует противоположных мнений по вопросу об оплодотворении этимсеменем! Аристотель и Демокрит полагали, что у женщин нет семенной жидкостии что под влиянием тепла, вызываемого наслаждением и движениями, у нихвыступает испарина, не играющая никакой роли при оплодотворении. Гален и егопоследователи, напротив, полагали, что не может быть зачатия, если непроисходит встречи мужского и женского семени. А сколько споров ведутмедики, философы, юристы и теологи между собой и вперемешку с женщинами повопросу о сроках беременности женщин! Я же, основываясь на примере из моейжизни, поддерживаю тех, кто считает, что беременность может продолжатьсяодиннадцать месяцев. Мир полон подобного рода примерами; и нет такой глупойбабенки, которая не готова была бы высказать свое твердое мнение по поводувсех этих споров, а между тем мы никак не можем прийти к единомыслию.

Приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться, что человек знает освоем теле не больше, чем о душе. Мы намеренно предложили ему высказаться осамом себе; мы предложили его разуму судить о самом себе, желая посмотреть,что он нам скажет по этому поводу. Мне кажется, я показал достаточно, какмало он себя знает. А как может понимать что-либо тот, кто не понимаетсамого себя? Quasi vero mensuram ullius rei possit agere, qui sui nesciat [1725]. В хорошенькой небылице хотел уверить насПротагор, утверждавший, будто мерой всех вещей является тот самый человек,который никогда не мог познать даже своей собственной меры. Если же не самчеловек является этой мерой, то его достоинство не позволяет ему наделитьэтим преимуществом какое-нибудь другое создание. Но поскольку человек такпротиворечив и одно утверждение постоянно опровергается у него другим,приходится признать, что лестное для человека суждение Протагора являетсялишь насмешкой: оно неизбежно приводит нас к выводу о негодности какпредлагаемой меры, так и того, кто производит измерение.

Когда Фалес утверждает, что человеку очень трудно познать самого себя,он тем самым учит его тому, что познание всякой другой вещи для человеканевозможно [1726].

Вы, для которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать стольпространное рассуждение [1727], не должны отказываться защищать вашегоРаймунда Сабундского с помощью обычных доказательств, которыми выпользуетесь повседневно; упражняйте на этом ваш ум и ваши знания. Ибо темприемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует пользоваться толькокак крайним средством. Это отчаянный прием, заключающийся в том, что мыотказываемся от собственного оружия, лишь бы только выбить оружие из рукпротивника; это тонкая уловка, которой следует пользоваться лишь изредка иосторожно. Большая смелость — рисковать собой ради уничтожения другого.

Не следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобыотомстить врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, аДарий, устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял внерешительности, боясь ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему:«Рази мечом хотя бы по обоим» [1728].

Мне известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство,условия которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противниковостанется в живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в пленчетырнадцать турок, последние, не желая мириться со своей участью, решиливзорвать корабль, на котором они находились, и погубить таким образом и себяи захвативших их португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялисьтереть один о другой гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала встоявшие рядом бочки с порохом [1729].

Прибегая к таким средствам, мы преступаем границы знания, последниепределы его; а между тем крайности в этом отношении так же вредны, как и вдобродетели. Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченными изысканным. Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppos’assotiglia si scavezza [1730]. Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах исуждениях, а также в нравах и во всем прочем умеренности и осмотрительности;избегайте новшеств и экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают.Пользуясь своим высоким положением, а еще более теми преимуществами, которыедают вам ваши собственные достоинства, вы можете одним взглядом приказыватькому угодно; вы должны были бы поэтому поручить это дело какому-нибудьопытному литератору, который гораздо лучше, чем я, развил бы и украсил быэту мысль. Во всяком случае этого намека достаточно, чтобы вы поняли, каквам надлежит поступить.

Эпикур утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо,не будь их, люди пожрали бы друг друга [1731]. Платон подтверждает это почтитеми же словами, говоря, что без законов мы жили бы как дикие звери [1732].Наш разум — это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегкоумерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, ктовыделяется каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими илинеобычайным умом, обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, таки в поведении. Встретить степенный и рассудительный ум — просто чудо.Правильно делают, что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как внауке, так и во всем остальном, следует учитывать и направлять каждый егошаг; нужно умело ставить границы его исканиям. Его пытаются обуздать исвязать предписаниями религии, законами, обычаями, знанием, наставлениями,временными и вечными наказаниями и наградами; и все же он благодаря своейизворотливости и распущенности ускользает от всех этих пут. Разум — этотакая скользкая вещь, что ее ни за что не ухватишь и никак не удержишь, онстоль многолик и изменчив, что невозможно ни поймать его, ни связать.Поистине мало таких уравновешенных, сильных и благородных душ, которым можнобыло бы предоставить поступать по их собственному разумению и которые,благодаря своей умеренности и осмотрительности, могли бы свободноруководствоваться своими суждениями, не считаясь с общепринятыми мнениями.Но все же надежнее и их держать под опекой. Разум — оружие, опасное длясамого его владельца, если только он не умеет пользоваться им благоразумно иосторожно. Нет такого животного, которому с большим основанием, чемчеловеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его вынуждены былисмотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни вдругую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем. Вотпочему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чемпредаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новыхучителей [1733]в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашемприсутствии, то это предохранительное средство в крайнем случае поможет вамизбавиться от той чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах,и предотвратить действие этого яда на вас и ваших приближенных.

Свобода мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как вфилософии, так и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякийсудил и выбирал между ними. Но в настоящее время, когда люди идут однойдорогой — qui certis quibusdam destinatisque sententiis addicti etconsecrati sunt, ut etiam quae non probant, cogantur defendere [1734] — и когдаизучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны междусобой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, — уже необращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их пообщепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а отом, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство,сношение с духами умерших, предсказания, астрологические таблицы — все,вплоть до нелепых поисков философского камня, принимается без возражений.Нужно только знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони,Венера — у большого пальца, а Меркурий — у мизинца и что когда поперечнаялиния пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости,когда же она проходит под средним пальцем, а средняя природная линиясоставляет угол с линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть отнесчастного случая, и, наконец, если у женщины природная линия видна и необразует угла с линией жизни, то это указывает на то, что она не будетотличаться целомудрием. Всякий подтвердит, что человек, обладающий подобнымизнаниями, пользуется уважением и хорошо принят во всех кругах общества.

Теофраст утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниямичувств, может до известной степени судить о причинах вещей, но что когдадело доходит до самых основ или первопричин, ему необходимо остановиться иотступить, либо из-за его слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение,что наш разум может привести нас к познанию некоторых вещей, но что естьопределенные рамки, за пределами которых безрассудно пользоваться им, нельзяне признать умеренным и осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно ивыдвигалось выдающимися людьми. Однако нелегко установить границы нашемуразуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдятысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего неудалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестнымодному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаютсясразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путемповторной многократной обработки и отделки, подобно тому как медведицы,неустанно облизывая своих детенышей, придают им определенный облик. Так воти я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открытьсобственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету иповорачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот предмет более гибким иподатливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной,более благоприятные возможности овладеть им:

ut Hymettia sole

Cera remollescit, tractataque pollice, multas

Vertitur in facies, ipsoque fit utilis usu. [1735]

То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меняв отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познатьвсе, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается внезнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всейостальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;ведь целью всех споров и всякого исследования является установлениепринципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда неможет ничего решить [1736]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi [1737].

Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первуюочередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, тоона прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашейанатомии —

Mulciber in Troiam, pro Troia stabat Apollo, [1738]

и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самихнам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек незнает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бываеттолько случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.

Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находилислишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не болееправдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более увереныв движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, неукладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способнык познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [1739], кудачеловеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, чтоодни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способностьчеловеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; ониразрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни былокатегорические утверждения.

Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем болееправдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильныпризнанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Еслибы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, тоон с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как иполовину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимостьправдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляетвесы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весыполностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будетустановлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестнасущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мысовершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственныеспособности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемыветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудьчасти их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; втаком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было быдержаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какуюсторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest [1740].