Симптоматика современности

Изменившиеся очертания современной реально­сти коснулись и сферы эстезиса (aesthesis), наиболее консервативного слоя преднаходимой и культивиру­емой чувственности. Перемещение набора гуманис­тических ценностей из области провозглашаемого в ранг очевидности вызвало изменения в самом про­екте производства человеческого в человеке. Поли­тическое измерение социума в значительной мере утратило свою самостоятельность (собственную гео­метрию, законы которой пытался постигнуть еще Макиавелли) и стало экраном общей духовной демо­билизации гражданского общества.

Новое коллективное самосознание постиндуст­риального мира одержимо травматической реак­цией избегания. Избегание уже касается не толь­ко обращения к основам собственного бытия (к эпохе героического гуманизма), речь идет о запре­те прямого сопоставления слишком очевидных ценностей цивилизации с «рудиментарными» ду­ховными ценностями, которыми руководствуется неевропейское человечество. Жесткая внутренняя цензура в форме политкорректности требует, на­пример, (якобы «за явным преимуществом») снис­ходительно пропускать мимо ушей такие архаичес­кие установки, как представление о том, что есть вещи поважнее, чем мир, и существуют ценности, превышающие ценность человеческой жизни.

Таким образом, перед нами ситуация историчес­кого малодушия, хорошо описанная Ницше, можно лишь констатировать, что ressentiment прошел еще один виток превратности. Полная реабилита­ция экзистенциальных и социальных прав женщины, ознаменовавшая крах фаллократии, достигла следующей фазы. В терминах Фрейда сегодняшняя политкорректность может быть расшифрована следующим образом. Женщина преодолевает «за­висть к пенису», причем настолько успешно, что отсутствие пениса представляется ей теперь несом­ненным преимуществом, вроде отсутствия агрес­сивности и варварства. Далее она начинает пред­полагать у своего младшего братца мужчины «за­висть к отсутствию пениса», глубоко скрытую и болезненную. Но из присущей ей деликатности женщина всячески избегает контекстов, где эта предполагаемая зависть могла бы получить под­тверждение и тем самым фрустрировать несчаст­ного пенисообладателя. Именно таков смысл евро­пейской (вообще западной) политкорректности – не дать почувствовать выходцам из третьего мира (фактическим контр-колонизаторам) вмененную им зависть к отсутствию пениса...

А «выходцы», конечно, многому завидуют – но, как ни странно, именно тем обстоятельством, ко­торым их больше всего боятся унизить, они, безусловно, гордятся. Такое положение дел как раз и до­казывает жизнеспособность контр-колонизации, демонстрируя отсутствие у наследников-бастардов признаков невротизированности и старческого маразма.

Упадок жизненных сил сопровождает глобализа­цию и одновременно является ее содержанием. Симптомы анемии видны повсюду – претерпел изменения даже феномен толпы. С одной стороны безусловная демократизация духовных ценностей (массовая культура) не уступает процессу политической демократизации и даже опережает его «Восстание масс», о котором возвещал Ортега-и-Гасет, свершилось и закончилось безусловной по­бедой этих самых масс. Но поколение победителей не сохранило преемственности с теми, кому выпа­ла основная тяжесть борьбы. Что-то не видно шум­ного торжества победивших бюргеров: «бюргеры» тихи, анемичны и лишь по команде открывают рты и рукоплещут. «Толпа», описанная Тар дом и Лебоном, более не встречается на территории европей­ского континента. Включенные в нее индивиды теперь сохраняют свою атомарность, и это, пожа­луй, самый яркий симптом наступления тотальной анестезии.

Мгновенное коллективное тело, сплавлявшее индивидуальные воли в единую волю квази-субъекта, – пусть тупого и ограниченного, но зато край­не энергичного, – получается теперь очень вялым и вообще рассыпчатым (диссипативным). Прежде толпа вызывала опаску и недоверие, в ней видели передвижную колыбель фашизма, сокрушитель­ную, деструктивную силу. Теперь кинетической энергии хватает лишь на какой-нибудь «День горо­да», карнавал или пивной фестиваль – однако ра­доваться такому смягчению нравов было бы преж­девременно.

Вялый синтез коллективного тела вызван извра­щенной формой заботы о себе. Внедренный до инстинктивного уровня запрет причинять неудоб­ство другому идет вовсе не от великодушия, а, напротив, от малодушного опасения обнажить и об­наружить полноту присутствия. Утраченный навык бытия перед лицом Другого, необходимый и для аутентичности собственного бытия, конечно, не дает «пробудить в себе зверя» – но результатом яв­ляется общее полусонное состояние. Легкая кон­вертируемость собственных прав в точно такие же права первого встречного указывает на одномер­ный режим das Man-присутствия. Бодрийар в дан­ном случае вполне прав: самой тщательно скрыва­емой фигурой коллективного бессознательного является наступившая, наконец, всеобщая друг другу ненужность. Лучше уж вывести на поверх­ность утаиваемый ранее «секрет» капитализма (экс­плуатация под видом заботы), лишь бы не выдать главную военную тайну – взаимную беспомощность и незаинтересованность в обмене присутствием. Таким образом, предварительный диагноз на­личного состояния фаустовской цивилизации прост – анестезия. Почти все резонаторы чув­ственности обесточены, не исключая и инстинк­та самосохранения. Кризис витальности предопределяет многие другие планетарные кризисы, которые тщательно скрываются ложно ориенти­рованным алармизмом и всегда декларируемой готовностью к компромиссу (так теперь принято называть капитуляцию). В сущности, именно ане­стезия граждан и вызванный ею паралич всех ин­ститутов гражданского общества на фоне неуклон­но расширяющейся контр-колонизации, в дей­ствительности и представляют собой содержание глобализации. По инерции еще сохраняются де­мократические институты, этническая самоидентификация европейских народов, но возобновле­ния основ не происходит.

Цивилизация Запада сейчас действительно напо­минает больного, пребывающего в новокаиновой блокаде: реакции ослаблены, сознание прерывис­тое, частично замещенное структурами бреда (о безболезненной интеграции всех различий, о все­мирной экономике и т. д.). На этом фоне события 11 сентября можно рассматривать как болевой шок, попытку привести в чувство одряхлевшее тело со­циума. Не будь сентябрьской встряски, «больной» вполне мог бы тихо скончаться не приходя в со­знание – террористы явно поспешили.

Впрочем, пока мы наблюдаем только неадекват­ные действия спросонья, воспроизводящие пре­жнюю симптоматику практически без изменений. Одновременно засвидетельствованное оскудение эстезиса (анестезия) дает повод провести ревизию позиции художника. Ведь попытки привести в чув­ство стали в какой-то момент самой актуальной за­дачей искусства.