Глава 10. философия xx века 3 страница

Почему же философские предложения — псевдопредложения? Карнап указы­вает на три причины: 1) либо дело в том, что они составлены из «псевдопонятий»; 2) либо входящие в них понятия соединены в предложения по правилам, не со­вместимым с грамматикой и логикой; 3) либо эти предложения получены из дру­гих предложений с нарушением принципов логического вывода.

Примеры псевдопонятий: «дух», «вещь в себе», «мировой принцип» и т. п. Это «метафизические слова без значения», которым не соответствует в действитель­ности ничто реальное. Предложение, в состав которого входит псевдопонятие, не будет ни истинным, ни ложным, подобно тому как утверждение: «Сапоги в современ­ных условиях шьют на машинах» не истинно и не ложно, а лишено научного смысла.

Псевдопредложения возникают также вследствие того, что термины, сами по себе не вызывающие каких-либо возражений, соединяются посредством связей, противоестественных с логическо-грамматической точки зрения. Например, те­зис Гегеля: «Ничто переходит в нечто» лишен научного смысла, так как образован с нарушением правила, запрещающего приписывать «ничто» какие-либо предикаты.

Но одна грамматика сама по себе не дает гарантии осмысленности предложе­ний. Да, грамматика не допускает некоторых сочетаний слов. Например: «Цезарь есть и». Предикатом не может быть союз («и»), а обязательно существительное или прилагательное. Но, с другой стороны, грамматика допускает такие сочетания слов, как, скажем, «Цезарь есть простое число», хотя это бессмыслица. В конечном счете, утверждает Карнап, философские предложения потому являются псевдо­предложениями, что они не поддаются проверке путем сопоставления их с чувст­венной реальностью. Как, например, можно проверить содержание предложений об Абсолюте?

Однако философские предложения могут иметь рациональный смысл, если их понимать как высказывания об отношениях между словами. Так, вместо предложения: «Время одномерно, а пространство трехмерно» нужно говорить: «Обозначение времени состоит из одной координаты, а пространства — из трех».

Завершая свою критику традиционной философии, Карнап пишет: «Метафизика более не может претендовать на научный характер. Та часть деятельности философа, которая может считаться научной, состоит в логическом анализе... Фи­лософия должна быть заменена логикой науки — иначе говоря, логическим анали­зом понятий и предложений науки, ибо логика науки есть не что иное, как логиче­ский синтаксис языка науки».

Карнап отмечает, что философия, несмотря на свою «бессмысленность», суще­ствует и развивается в течение длительного времени. Возникает вопрос: что же за­ставляет людей снова и снова возвращаться к философским исканиям? Карнап считает, что «традиционная» философия возникла из потребности дать выход «чувству жизни», гнездящемуся в сердце каждого человека и не поддающемуся выражению рациональным путем. Главная ошибка метафизика состоит в том, что он свое внутреннее чувство жизни выражает в форме утверждений о внешнем ми­ре. А вот поэт и музыкант этого не делают — они выражают свои чувства в стихах или мелодиях. Метафизик же выражает свои чувства в псевдонаучных предложе­ниях и требует, чтобы с ними соглашались. Наиболее адекватно «чувство жизни» выражается в искусстве. «Вероятно, музыка является наиболее чистым средством выражения чувства жизни, так как она в сильнейшей степени свободна от пред­метности». Философия — это своего рода суррогат искусства, она все же отвечает иррациональному «голосу» сердца.

Верификация, физикализм и конвенционализм. В ходе эволюции логического позитивизма на первый план выдвигались концепции верификации, физикализма и конвенционализма.

Верификация — это проверка предложений науки с точки зрения их осмыслен­ности, значимости. В 1929 г. Венский кружок принял тезис о том, что значением предложения является метод его верификации. В результате верификации уста­навливается осмысленность, истинность или ложность предложений. Дж. Айер вы­двинул тезис о том, что непроверяемое предложение познавательно бессмысленно.

М. Шлик сформулировал программу выведения всего научного знания из «чув­ственно данного» и предложил принцип верификации (от лат. verus — истинный, facio — делаю). Верификация — это процесс установления истинности научных утверждений. Приведем описание этого принципа Шликом. «Допустим, что мы должны осуществить верификацию какого-либо реального утверждения U. Из U можно вывести новое суждение U_v обращаясь к помощи иного суждения LP, кото­рое выбрано так, что U и LP вместе служат Ссылками силлогизма, выводом из которого и является именно U_v Суждение LP может быть, во-первых, снова реаль­ным утверждением, либо, во-вторых, дефиницией, либо, в-третьих, чисто поня­тийным предложением; в отношении его примем, что его истинность абсолютно определена. Из U_i можно, обращаясь, в свою очередь, к помощи суждения U" вы­вести следующее суждение U₂, причем, если речь идет о характере U", существуют те же самые возможности, что и в случае с LP. Из U₂, а также нового U"' мы полу­чим U₃ и т. д., пока не приходим к суждению U_n, которое формой более или менее такого вида: «В том-то и том-то месте, в то-то и то-то время, в тех-то и тех-то усло­виях можно наблюдать и пережить то-то и то-то». Идем на указанное место, реа­лизуем указанные условия и описываем, т. е. обозначаем полученные при этом на­блюдения или переживания некоторым суждением W (суждение наблюдения), причем наблюдаемое или переживаемое на основе актов повторного познания подводят под соответствующие понятия и обозначают употребляемыми для этого словами. Если "/тождественно с U_n, то это означает верификацию U_n, а тем самым и первоначального U». Схематически процесс верификации можно представить так:

Согласно принципу верификации, если предложение науки не поддается сравнению с чувственным опытом субъекта, то его нужно элиминировать из научного знания, так как оно лишено научного смысла.

W — это некоторое «атомарное» (элементарное) предложение. Неопозитиви­сты в качестве «атомарных» рассматривали такие предложения, которые непо­средственно выражают данные чувственного восприятия (например, «осадок ис­чез», «цвет зеленый», «амперметр показывает 2 Л»). Все остальные предложения, кроме определений, они представляли как функции этих предложений. Если же суждение не удается свести к «атомарным» («протокольным») предложениям, то оно зачисляется в «метафизические», не относящиеся к науке, уместные лишь для выражения эмоций.

Но существуют утверждения логики и математики, не сводимые к «чувствен­ным данным». Шлик говорит, что они не выражают знания о мире, а представля­ют собой лишь схемы рассуждений.

Принцип верификации привлек к себе внимание тем, что он работал против спекулятивных построений в науке. В 1920-1930-е гг. распространилось убеждение, что все теоретические суждения полностью редуцированы (сводимы) к протокольным предложениям, т. е. к эмпирическому базису.

Однако принцип верификации в понимании Шлика породил ряд проблем. Прежде всего выясняется, что верификация неприменима к проверке суждений о фактах прошлого (и тем более будущего). Кроме того, если строго следовать принципу верификации, приходится считать непроверяемыми многие принимаемые современной наукой факты, ибо они не имеют непосредственного чувственного эквивалента. В плачевном состоянии оказалась бы прежде всего физика элементарных частиц. Также отмечалось, что трудно верифицировать общие положения (законы науки), поскольку невозможно проверить все единичные их следствия (факты).

Особый интерес вызвало толкование протокольных предложений. Вначале они трактовались как протоколы чувственных переживаний субъекта: «Это — теплое», «Вижу зеленое» и т. п. Такие предложения считались гносеологически пер­вичными, абсолютно достоверными (в их истинности нельзя сомневаться). Но при таком понимании протокольных предложений возникает опасность субъек­тивизма, опасность того, что у каждого человека может быть свой собственный протокольный язык и соответственно своя собственная наука, сводящаяся к его личному языку. Но это противоречит факту общезначимости науки. Выход уче­ные видели в том, чтобы найти «интерсубъективный» язык, общий для всех инди­видов. В связи с этим была предложена концепция физикализма.

В 30-е гг. Р. Карнап, О. Нейрат, Г. Фейгл, Ф. Франк и другие высказали идею объединения всех наук на основе универсального языка (языка математической физики). Карнап утверждал, что язык физики — это универсальный язык науки. В соответствии с этой установкой в качестве протокольных предложений должны быть приняты предложения о наблюдаемых физических объектах. Выраженные исключительно в терминах физики, эти предложения независимы от личностных особенностей восприятия.

Карнап высоко оценивал возможности физикализма; он высказывал предпо­ложение, что даже психология может быть «низведена до статуса части физики».

В концепции так называемого операционализма утверждалось, что в теории могут быть использованы только те понятия, которые допускают «операциональное определение» (Бриджмен). Операциональное определение понимается как определение путем описания ряда физических операций. Так, например, чтобы дать операциональное определение понятию прямой линии, нужно изготовить куб, одно из ребер которого является «физической интерпретацией» геометрического понятия прямой линии. Таким образом, теоретический уровень научного познания сводится к эмпирическому (соответственно «теоретический язык» к «язы­ку наблюдения»). В итоге получается, что предметом исследования в физике яв­ляются «положения стрелок», «вспышки на экранах» и т. п. Когда же физик гово­рит об «атомах», «электронах» и т. п., то он просто использует удобные выражения для формулировок связей данных опыта.

Но зададимся вопросом: откуда берутся эти данные? Можно ответить, что мы получаем их из показаний приборов. Однако для того чтобы получить показания приборов, нужно создать эти приборы, нужно знать методы получения этих дан­ных и т. п. Это означает, что опытные данные сами опосредованы теоретическим уровнем. Таким образом, концепция редукции теоретического знания к эмпири­ческому не соответствует фактическому положению дела.

В логическом позитивизме были сильно развиты мотивы конвенционализма. Причиной этого послужило утверждение, что принцип верификации не является очевидным, он сам подлежит верификации. А верификация верификации, в свою очередь, сама должна быть верифицирована и т. д. Логические позитивисты пыта­лись спасти положение, заявив, что принцип верификации может быть принят «независимо» от решения вопроса о его обоснованности и что его можно считать условным соглашением (конвенцией). Таким образом, в структуру научного зна­ния входят элементы конвенции. Но этим конвенциалистические мотивы не огра­ничились.

Как известно, для развитой и логически законченной теории идеалом считает­ся ее построение на основе аксиоматического метода. С гносеологической точки зрения вопрос о природе такой теории в целом основывается на вопросе о природе ее базисных положений, аксиом (в частности, на вопросе об их происхождении). В истории философии на последний вопрос были даны два ответа: а) аксиомы взяты из опыта (Локк), б) они априорны (Кант). Логические позитивисты выдви­нули новый тезис: аксиомы — условные соглашения (конвенции). При этом Шлик рекомендовал при выборе аксиом стремиться к тому, чтобы они помогали форму­лировке законов науки в как можно более простой форме. Но ведь об условных со­глашениях (аксиомах) нельзя сказать, истинны они или ложны. Теория оказыва­ется чисто формальной конструкцией, не имеющей отношения к опыту. Отсюда также следует, что истинность теории заключается в логической взаимосогласо­ванности ее предложений.

Необходимо также учитывать, что в аксиоматической системе из аксиом на осно­вании логических правил выводятся другие утверждения. А какова природа этих логических нормативов? Карнап (в 1934 г.) предложил «принцип терпимости», согласно которому для построения научной теории нужно выбрать любую непро­тиворечивую логическую систему. «В логике нет морали. Каждый свободен постро­ить свою собственную форму языка по своему желанию. Все, что от него требуется, если он желает обсуждать ее, это ясно изложить свой метод и дать синтаксические правила вместо философских аргументов». Эту же идею поддерживал К. Поппер. А. Гемпель саму логику трактует как «игру» символами согласно установленным правилам. В развернутом виде концепция конвенционализма предполагает соглашения (конвенции) относительно набора терминов, совокупности правил приписывания смысла терминам, правил вывода, выбора фрагментов опыта, с которым и соотносятся предложения теории.

В ходе эволюции логического позитивизма выяснилось, что не существует «чистых» протокольных предложений, нет языка наблюдения, нейтрального по отно­шению к теоретическому знанию. В структуре научного знания нет эмпирического знания, свободного от (явной или скрытой) теоретической интерпретации. Кар­нап был вынужден признать, что теоретический язык не может быть сведен к язы­ку наблюдения. Выяснилось также, что попытка элиминации «метафизики» из философского и научного познания не оправданна. Куайн, Коллингвуд, Койре и другие на основе анализов оригинальных текстов выдающихся естествоиспытате­лей пришли к выводу о значительной роли метафизических концепций в созда­нии фундаментальных научных теорий. Было также продемонстрировано, что в структуре научных теорий имеются метафизические положения, которые невоз­можно проверить с помощью принципа верификации. Не увенчались успехом по­пытки в полной мере формализовать язык науки. Само понятие полностью фор­мализованной теории оказалось слишком сильной идеализацией.

Хотя основная установка логического позитивизма была скомпрометирована, нужно все же отметить, что сама программа логического анализа языка науки, на­правленность на методологию науки имеет большое значение. В этой сфере логи­ческими позитивистами были получены важные результаты, касающиеся теории логического синтаксиса и логической семантики, вероятностной логики,, анализа структуры теории, типов объяснения и т. д.

Лингвистический позитивизм. Второй основной формой неопозитивизма (в 50-60-е гг.) был так называемый лингвистический позитивизм. Если логические по­зитивисты занимались анализом языка науки, обращая особое внимания на фор­мализованные языки, то лингвистические философы обратились к обыденному, естественному языку, делая упор на прагматический аспект языка.

Программа лингвистической философии была предложена Людвигом Витгенштейном (новая позиция Витгенштейна была изложена в работе «Философские исследования», а также в работах «Философские заметки», «Заметки об основа­ниях математики», «О достоверности»).Витгенштейн приходит к выводу о том, что невозможно найти действительно элементарные предложения. Простое всегда относительно. Невозможен и «иде­альный» язык, где были бы однозначные слова; различные слова означают различ­ные объекты, а предложения описывают факты или положение дел. Витгенштейн предлагает заняться анализом обычного разговорного языка. При этом Витген­штейн и его последователи — представители Оксфордской школы (Райл, Остин, Стросон и др.) — считали, что функционирование естественного языка нельзя описать с помощью какой-то единой теории.

Центральное понятие философской концепции Витгенштейна — языковая игра и ее правила, принятые данным обществом.

Слова естественного языка рассматриваются как инструменты для целей об­щения. Каждое словоупотребление имеет свои правила. Витгенштейн сравнивает использование языка с играми, которые проходят по определенным правилам. Существует много игр, и можно изобрести все новые и новые игры. Подобно это­му естественные языки допускают возможность бесконечно большого множества языковых игр. Эти языковые игры (употребление языка) возникают естественно, их правила устанавливаются и изменяются в соответствии с требованиями жизни людей. Чем разнообразнее жизнь, тем разнообразнее средства общения и, следо­вательно, употребления языка.

Витгенштейн говорит, что «значение слова есть его употребление в языке». Выяснить способ употребления слова — значит выяснить значение слова. Но су­ществует много способов употребления слова. Возьмем, к примеру, слово «хо­дить» в разных языковых выражениях: «Я хожу», «Автобусы ходят редко», «Часы ходят точно», «Ходят слухи»... Отсюда возникает задача уберечь человека от язы­ковой путаницы (терапевтическая функция языковой философии).

Витгенштейн считает, что в речи, особенно когда употребляются абстрактные понятия, мы часто ошибаемся, ложно истолковываем сказанное собеседником, полагая, что он играет в ту же языковую игру, что и мы, тогда как его «игра» иная. Такая путаница, например, возникает, если игрокам в крокет задавать вопросы, исходя из предположения, что они играют в футбол. Приведем еще один пример. Допустим, был задан вопрос о результате игры в волейбол — сколько было забито голов; в ответ было сказано — ни одного. Выходит, что игра закончилась со счетом О : 0, но это предположение звучит нелепо. Надо разъяснить, что, говоря о волей­боле, не следует употреблять слово «гол», а следует спросить, с каким счетом за­кончилась игра. Таким образом, нельзя смешивать различные употребления слов, различные «лингвистические игры».

Философские затруднения возникают именно на этой основе. Философы не понимают, что язык имеет множество различных употреблений, и смешивают их, что приводит к философским проблемам. «Когда мы философствуем, мы похожи на дикарей, которые, слыша выражения цивилизованных людей, ложно истолко­вывают их, а затем выводят из них самые странные заключения».

Отсюда вытекает понимание задач философии. Поскольку философские про­блемы возникают вследствие неправильного использования языка, нужно прояснить и детально описать способы употребления слов и выражений, изучить «язы­ковые игры».

Кроме того, лингвистические позитивисты отмечают, что причиной заблужде­ния может быть сама структура языка, которая допускает парадоксальные предложения (например: «Идет дождь, но я в это не верю»). Философия должна выяв­лять эти ситуации, предостерегать от «выражений, систематически вводящих в заблуждение». Задачей философа является прояснение употреблений слов и вы­ражений, описание тех инструментальных функций, которые они выполняют в данном контексте. При этом, по мнению лингвистических позитивистов, не суще­ствует каких-то четко фиксированных методов и процедур анализа.

Традиционная философия с точки зрения лингвистической философии есть нечто, напоминающее патологию языка: философские проблемы возникают из-за непонимания другими людьми того, что они участвуют в различных языковых «играх». Вся традиционная философия — непрерывный ряд словесных ошибок. И в тот счастливый момент, когда лингвистические философы начинают исследо­вать фактическое употребление языка, решением философских проблем оказыва­ется их исчезновение.

Позиция лингвистической философии разделялась далеко не всеми неопози­тивистами. Так, Рассел упрекал лингвистических философов в том, что, занима­ясь словами, они уходят от реального смысла вещей. «В детстве мне подарили ча­сы со съемным маятником. Я понимал, что часы без маятника здорово спешили. Но если основная цель часов — ходить, то неважно, какой час они показывают, — без маятника они идут еще быстрее. Лингвистическая философия в своем интересе не к миру, а к языку похожа на ребенка, забавляющегося часами без маятника, ко­торые, даже не показывая часа, функционируют проще, в забавном ритме».

Хотя лингвистическая философия (следуя заповеди Витгенштейна, «мы не можем выдвигать никаких теорий») на словах отказывается от разработки теорий, однако в ее рамках предлагаются различные концепции роли языка, реформы языка и т. п.

Приобрела известность концепция языка как определяющего фактора общест­венной жизни и образа наших мыслей. В рамках этой концепции утверждается, что можно по-разному воспринимать и структурировать мир, и язык, который мы усваиваем с детства, определяет особый способ видения и структурирования ми­ра. Отсюда следует, что люди, говорящие на разных языках, с разной грамматиче­ской структурой, по-разному воспринимают и постигают мир (гипотеза лингвис­тической относительности), а также положение о том, что различия в результатах познавательных процессов определяются языком (лингвистический детерминизм). Б. Уорф пишет: «Основа языковой системы любого языка (иными словами, грам­матика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грам­матика сама формирует мысль, являясь программой и руководством анализа его впечатлений и синтеза... Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит — в основном — языко­вой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так или иначе, в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это согла­шение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка».

При анализе так называемой семантической проблемы (проблемы значения слов) лингвистические философы тяготеют к тому, чтобы понимать под значени­ем слов не объекты с их свойствами и отношениями, а ощущения человека. В этой связи развивалась номиналистическая концепция неправомерности использова­ния в языке абстракций; утверждалось, что всякое общее имя следует низвести до обозначения им индивидуальных «объевуов опыта». Так, А. Кожибский говорит об ошибочности существующей («аристотелевской») структуры языка, посколь­ку она включает общие понятия и двухвалентную систему оценок. Кожибский предлагает модифицировать язык с целью придания ему «неаристотелевской» структуры. Это означает, во-первых, что к общим словам нужно добавлять индексы, чтобы избежать мистификации относительно существования классов предметов, и подчеркнуть специфику и неповторимость индивидов (например, не употреб­лять слово «негр», а «негр,», «негр₂» и т. д.; между прочим, это даст возможность устранить причины такого социального явления, как расизм).

Во-вторых, нужно добавлять индексы хронологического положения, чтобы раз­личать разные фазы явления и устранять таким образом неправильные обобще­ния (например, следует говорить не «Адам Мицкевич», а «Адам Мицкевич — сен­тябрь 1820 г.» или «Адам Мицкевич — сентябрь 1821 г.» и т. д.). В-третьих, нужно ввести многозначную систему оценок (например, отказаться от двухвалентной оценки: «Ты — либо коммунист, либо — не коммунист», что снимет, в частности, определенную социальную напряженность).

Поскольку используемые языки допускают различные и противоположные тол­кования, а на основе языка строится вся жизнь людей, то для того чтобы избежать противоречий в жизни, необходимо реформировать язык. Нужно стремиться к однозначному употреблению терминов, изгнать из языка «бессмысленные» слова (например, «материя», «сознание», «капитализм» и т. д.). Уайдхед предлагал огра­ничить употребление существительных и прилагательных, поскольку употребле­ние существительных вводит в заблуждение относительно существования вещей в статическом состоянии, а такового нет; а если не употребляются существитель­ные, то, естественно, нет и прилагательных.

Оценивая значение лингвистической философии, следует отметить, что ее тезис о необходимости тщательного исследования языка заслуживает внимания. Пред­ставители этой школы предлагают интересные примеры техники такого исследо­вания. Важно и то, что происходил своеобразный процесс сближения исследований в области формальных и естественных языков. Создание все более содержательных искусственных языков позволяло полнее выражать особенности естественного языка. Но позитивистские установки на отказ от собственно философской про­блематики затрудняли решение ряда вопросов методологического плана. К таким вопросам относится, прежде всего, вопрос о том, как доказать допустимость неко­торых употреблений языка и отличить их от недопустимых (если не выходить за рамки самого языка).

Занимаясь главным образом анализом языка, неопозитивисты не обошли вни­манием и социологию. В ней они придерживались концепции «методологическо­го индивидуализма», согласно которой общество представлялось в виде суммы от­дельных лиц, сводилось к индивидам и их деятельности. Именно деятельность (поведение) отдельных лиц может быть выражена в единицах знания, допускающих верификацию. В поведении человека, с точки зрения неопозитивистов, правильна только реакция на единоличное, реакция на «общее» — ложна (так ложна и бессмысленна борьба с капитализмом, а осмысленна и может быть истинной борьба с предпринимателем Смитом). История — это следствие изменений, происходящих в языке под влиянием творческой активности отдельных выдающихся личностей.

В этике неопозитивисты были сторонниками так называемой эмотивистской концепции. Они отрицали научную значимость утверждений и теоретической и нормативной этики. Д. Мур утверждал, что понятие «добра» неопределимо. К этическим нормам неприменимы оценки истинности или ложности. Они могут быть эффективными или неэффективными.

Постпозитивизм.

Кризис «антиметафизической» программы неопозитивизма при­вел к тому, что в 60-е гг. начался процесс формирования нового комплекса методологических концепций, получившего название постпозитивизма. Начало этого этапа в философии науки связывают с выходом работ К. Поппера «Логика науч­ного открытия» (англ. издание 1959 г.) и Т. Куна «Структура научных револю­ций» (1963).

В постпозитивизме нет общепринятой методологической концепции; более то­го, его представители часто критикуют друг друга. Однако в нем есть некоторые общие мотивы. Предлагаются разные образы науки и модели ее развития; вместе с тем в этих образах и моделях прослеживаются некоторые общие моменты. Заме­тен отход от ориентации на логику науки к истории науки. Если в логическом позитивизме основное внимание было ориентировано на анализ структуры на­личного научного знания, то в постпозитивизме главной проблемой становится развитие научного знания. В этом плане рассматриваются вопросы, как возникает новая теория; как она добивается признания; каковы критерии сравнения и выбора конкурирующих научных теорий; возможна ли коммуникация между сторонника­ми альтернативных теорий? Представители постпозитивизма отказываются про­водить жесткие границы между эмпирическим и теоретическим знанием, фактом и теорией, контекстом открытия и контекстом обоснования, между наукой и фи­лософией. Признается осмысленность философских предложений и, неустрани­мость их из научного знания.

Дадим краткую характеристику концепций главных представителей постпози­тивизма.

Карл Раймунд Поппер (1902-1994) — британский философ и социолог. До 1937 г. жил в Вене, в 1937-1945 гг. — в Новой Зеландии. С 1946 г. до середины 70-х гг. был профессором Лондонской школы экономики и политических наук.

Поппер пересматривает отношение к философии. Хотя философия (метафи­зика) представляет собой умозрительную систему, она стимулирует научный про­цесс, указывает направления и тенденции развития науки. Поппер с разных сто­рон оценивает роль философии для науки:

♦ метафизические теории осмысленны;

♦ некоторые из них — исторические прототипы программ исследования, и с рос­том знания они преобразовались в контролируемые теории (например, теория атомизма);

♦ с психологической точки зрения исследования невозможны без веры в мета­физические по природе идеи;

♦ метафизические идеи, хотя и не относятся к науке (не фальсифицируемы), все же подлежат критике.

Что же Поппер понимает под фальсификацией и какова ее роль в науке?

Поппер по-новому ставит проблему разграничения научного и ненаучного зна­ния. Если в неопозитивизме основой такого разграничения была верификация, то Поппер предлагает фальсификацию. Фальсификация — это способ указания на такие эмпирические условия, при которых общие положения (гипотезы) будут ложными. Отсутствие опытного опровержения гипотезы не говорит в пользу ее истинности, а только «оправданности». Поппер считает, что теория является на­учной только тогда, когда она в принципе допускает фальсификацию (опроверже­ние), т. е. когда в ней есть положения, которые могут быть проверены интерсубъективным наблюдением. Поппер прав, утверждая, что теория утрачивает научную осмысленность, когда в принципе невозможно ее опровержение. Такая «теория» совместима со всем, подтверждается любыми фактами. Поппер говорит об орга­нической связи эмпирического и теоретического, подчеркивая при этом, что лю­бое знание имеет гипотетический характер.

Поппер выступает против понимания динамики научного знания на путях ин­дуктивного обобщения. Научное исследование идет как процесс выдвижения ги­потез, их конкуренции, проверки. «Я не думаю, что мы вообще делаем индуктив­ные обобщения, т. е. начинаем с наблюдений и затем пытаемся вывести из них свои теории. Я убежден, что мнение, согласно которому мы поступаем именно так, является предрассудком, своего рода оптической иллюзией, и что ни на одном эта­пе развития науки мы не начинаем (с нуля), не имея какого-то подобия теории, будь то гипотеза или предрассудок, или проблема — часто это технологическая проблема, — которая как-то направляет наши наблюдения и помогает нам ото­брать из бесчисленных объектов наблюдения те, которые могут представлять для нас интерес... С точки зрения науки не имеет значения, получили ли мы свои тео­рии в результате скачка к незаконным заключениям или просто наткнулись на них (благодаря "интуиции"), или воспользовались каким-то индуктивным методом. Вопрос: "Как вы пришли к своей теории?" касается совершенно частных про­блем, в отличие от вопроса: "Как вы проверили свою теорию?", единственно зна­чимого для науки».