Юсуповский дворец. Фонарный переулок. 1 страница

Конногвардейский бульвар.

Большая Морская улица

«Козлиная песнь» и Костя Ротиков. — Граффити в питерских туалетах. — Дворец великого князя Александра Михайловича. — «Демидрон». — Адреса А. А. Блока, В. Э. Мейерхольда, М. Ф. Кшесинской, А. П. Павловой. — Чем интересен Юсуповский дворец для интуристов. — Генеалогия Феликса Юсупова. — Трансвестистские штучки молодого Феликса. — Красавец А. Я. Белобородое. — Декорация для убийства Распутина. — Взгляды Г. Е. Распутина (Григория Новый) на любовь. — Друг М. И. Глинки Е. П. Штерич. — М. П. Иванова и Е. Е. Керн. — Друзья по нежинскому лицею Н. В. Гоголь и Н. В. Кукольник. — Женитьба Кукольника. — Холостяцкие ночи в Фонарном переулке. — «Фонарные» бани. — «Судебная гинекология». — Как и с кем знакомились на Конногвардейском бульваре. — Дядюшки В. В. Набокова. — Семейство Половцевых. — А. Н. Демидов, зять короля Вестфалии. — Князь П. Д. Львов, покровитель Нижинского

Между Екатерининским каналом и Театральной площадью, на задах консерватории (места, приятные несколькими проходными дворами, используемыми для сокращения пути) стоит дом 4 по Театральной, он же по каналу д. 105. Построенный в стиле позднего классицизма, с лучковыми фронтонами и рустованным цоколем, он заметно выделяется в линии застройки восточного фланга площади, густо залепленного эклектическими завитушками. Дом принадлежал архитектору Егору Соколову, строителю старого здания Публичной библиотеки на углу Садовой и Невского. Позднее декор был несколько измельчен, здание расширено, но сохранило скромное достоинство эпохи, ценившей строгий, стройный вид. Хочется его как-то связать с нашей темой, но не потому, что в 1900-е годы здесь в квартире 18 жил Михаил Врубель, художник сумасшедший и совершенно непонятно, на что ориентированный. В этом доме, в маленькой двухкомнатной квартирке в верхнем этаже, окнами на площадь, прожил многие годы Константин Константинова Вагинов.

Очень талантливый и тяжело больной писатель умер от туберкулеза в 35 лет, и — своевременно, так как ордер на его арест был уже готов. Сын жандармского офицера — что бы ему делать в Ленинграде в 1934 году? Судьба его была предрешена. Жена у него была. Кажется, любимая, умерла, девяностолетняя старуха, совсем недавно. Относительно самого писателя нет ни подозрений, ни оснований, но круг друзей его окрашен довольно ярко.

В его романе «Козлиная песнь», замечательном почти документальным изображением многих персонажей ленинградской культуры 1920-х годов, есть милый образ Кости Ротикова, который не кто иной, как Иван Алексеевич Лихачев, высокую, сухонькую фигуру которого, неизменно присутствующую на всех изысканных концертах, в балете, в доме писателей (он был славный переводчик Ф. Кеведо и Л. Гонгоры), хорошо еще помнят многие. Юный эрудит, читающий на всех языках, кроме русского, коллекционер китча и тонкий ценитель надписей в общественных туалетах, Костя — большой приятель протагониста автора, «Неизвестного поэта». Круг, о котором придется еще вспомнить: резвый хоровод юношей, согревавших последние годы жизни Кузмина. Странные мальчики, последнее поколение петербургских гимназистов, в дальнейших событиях убедившихся в полной своей ненужности и обреченности. Многие из них погибли, редкие — чудом уцелели. Лихачев не только пропал на двадцать лет, но в ссылке сумел не забыть ряд стихов Кузмина, автографы которых оказались утрачены, и лишь со слов Ивана Алексеевича включаются в собрания сочинений поэта.

Вид из окна своей квартиры Вагинов описал в романе «Труды и дни Свистонова». «В окне виднелись: домик с освещенными квадратными окнами, который они называли коттеджем, окруженный покрытыми снегом деревьями, недавно окрашенный в белый цвет; две стены Консерватории и часть песочного здания Академического театра с сияющими по вечерам длинными окнами; за всем этим, немного вправо, мост и прямая улица, где помещался „Молокосоюз“ и красовалась аптека и мутнела Пряжка, впадающая в канал Грибоедова недалеко от моря». Все так: мост, аптека. Только вместо «Молокосоюза» был на углу до недавнего времени гастроном, замененный ныне ирландской пивной.

Самое замечательное, что сохранился сортир. Подобных архитектурных памятников в городе остались считанные единицы. Вспомнить, разве, эффектно вписанный в комплекс моста и набережной лейтенанта Шмидта уютный домик, но и он, потеряв изначальную принадлежность, превращен почему-то в распивочную. Да, пожалуй, еще ансамбль в Александровском саду, о котором поговорим позднее. Облик нужника возле консерватории несколько искажен размещенной впритык автозаправкой для частных машин.

Не можем не отметить в данной книге упадок искусства, образцы которого сравнительно еще недавно украшали стены заведений подобного типа. По части рисунков припоминается больше туалет на площади Островского; неплохие тексты встречались на Бородинской улице, между Загородным и Фонтанкой; кое-где на окраинах. Богатый репертуар представляли пригороды: Петергоф, Царское Село, Сестрорецк. Сейчас, пожалуй, если и есть, так не на сортирных стенах, а в развалинах великокняжеских конюшен в Знаменке, полюбившихся почему-то местным писакам. В городе кое-какие граффити можно встретить лишь в туалетах учебных заведений: в университете, педвузе, Академии художеств. Коммерциализация уборных, лишившая их, в сущности, подлинной народности, совершенно подкосила этот вид прикладного искусства, интересовавший Костю Ротикова.

На Офицерской (ныне Декабристов), находился театр Комиссаржевской, в котором был поставлен «Балаганчик» Блока (помните, с Сапуновым и Кузминым). Театра нет, но место не застроено: между домами 37 и 39. Ныне здесь стадион физкультурного института, один из корпусов которого — не поленитесь, зайдите — обращен в сторону Мойки, напротив суровой и прекрасной арки «Новой Голландии». Особняк этот (набережная Мойки, д. 106), в изящном французском стиле, принадлежал в 1850-е годы светлейшей княгине Марии Васильевне Воронцовой, невестке поминавшегося выше повелителя Кавказа, и перестраивался придворным архитектором И. А. Монигетти. К свадьбе великой княгини Ксении Александровны, младшей сестры последнего нашего императора, этот особняк был ею приобретен и в 1895 году обновлен при участии еще одного знаменитого зодчего, Н. В. Султанова. Мужем Ксении Александровны был ее двоюродный дядюшка, отец которого был родным братом Александра II — великий князь Александр Михайлович. Дочь их Ирина Александровна вышла замуж за Феликса Юсупова, о котором речь пойдет немного ниже…

Там, где сейчас торчат разбитые трибуны и гоняют по полю футболисты, был один из самых старых садов Петербурга. В XVIII веке он принадлежал Нарышкиным, в семье которых много было забавников, и балы-маскарады с игрой увеселительных огней имели здесь место. Позднее участок перешел к Анатолию Николаевичу Демидову, на средства которого существовал «дом призрения трудящихся» (корпуса со стороны Мойки до сих пор сохранились). В саду на Офицерской появились карусели с качелями, палатки со сбитнем да квасом. Простые жители Коломны, которым дорогие развлечения были не по карману, полюбили этот уголок, названный «Русским семейным садом» (в народе «демидроном»). В 1880-е годы были построены два театра: деревянный летний и кирпичный, сдававшиеся в аренду. Из арендаторов особенно известна Вера Линская-Неметти, в театре которой выступали и балетные гастролеры, например, несравненная Вирджиния Цукки (балетоман князь Львов непременно лорнировал в первом ряду).

Вера Федоровна Комиссаржевская основала свой собственный театр сначала в «Пассаже» на Невском — в 1904 году, а спустя два года сняла помещение бывшего театра Неметти. Для постановки спектаклей был приглашен Мейерхольд, в первом же («Гедда Габлер», по Ибсену) дав развернуться Сапунову, изобразившему роскошные интерьеры в голубых тонах. Приятель Сапунова Сергей Юрьевич Судейкин оформлял следующий спектакль, «Сестра Беатриса», мистерию М. Метерлинка, в которой Вера Федоровна сыграла свою коронную роль. Роман Кузмина с Судейкиным, вдохновивший его на стихотворный цикл «Прерванная повесть», это особый сюжет (см. главу 13).

Через два месяца после открытия, 30 декабря 1906 года состоялась премьера «Балаганчика». Пока Сапунов писал свои декорации, Кузмин наигрывал на рояле.

Переходы, коридоры, уборные,

Лестница витая, полутемная;

Разговоры, споры упорные,

На дверях занавески нескромные.

Пахнет пылью, скипидаром, белилами,

Издали доносятся овации,

Балкончик с шаткими перилами,

Чтоб смотреть на полу декорации…

В 1912 году «демидрон» преобразовался в «Луна-парк», где, по новейшей моде, явились уж американские горы, кривые зеркала и прочие аттракционы. Это всегда привлекало праздношатающуюся молодежь (из простых, не тронутых цивилизацией), и потолкаться здесь имело смысл. С течением времени все исчезло, не осталось и следа.

Если уж оказались в этой части Офицерской, можно подойти к Пряжке, до углового дома 57, где умер Блок. Сам по себе, как отмечалось, он, конечно, не представляет интереса в настоящем повествовании, но друзья у него были разные. Впрочем, когда ставился «Балаганчик», Александр Александрович, занятый тогда романом с Натальей Волоховой, жил далеко отсюда, на Лахтинской улице. Мейерхольд жил рядом: на Алексеевской, д. 18 (ныне Писарева — не знаем, почему, а истинное название дано по дворцу великого князя Алексея Александровича — бабника отчаянного, так что о нем не будем вспоминать). Разругавшись с Комиссаржевской уже в 1907 году, Всеволод Эмильевич перебрался отсюда на Театральную площадь, д. 2, о чем сообщает мемориальная доска.

На Английском, д. 18 ничем не примечательный ныне двухэтажный особнячок, бывший некогда свидетелем нежностей цесаревича Николая Александровича с прима-балериной Мариинского театра Матильдой Феликсовной Кшесинской. Дама была без комплексов. Сама умела жить со вкусом и другим отнюдь не мешала, ничему не удивляясь. К Дягилеву она имела особенную слабость, называя его «шиншиллой» (по знаменитой седой пряди) и побаиваясь его метких замечаний, — она-то, крутившая 32 фуэте, как никто!

Как-то любили балетные Английский проспект. В начале 1910-х годов на углу Офицерской воздвигся необыкновенно щедро разукрашенный — последний, можно сказать, взвизг модерна — «Дом-сказка» (так и называли; жаль, разрушен фугасной бомбой в годы войны, и построен на этом месте образчик сталинского ампира с хозяйственным магазином в 1-м этаже). Среди новоселов оказалась Анна Павлова. Отметим уж заодно единственный в своем роде факт соперничества: великая принимала активнейшее участие в первом парижском сезоне Дягилева, но от дальнейшего сотрудничества отказалась, приревновав к Нижинскому. Его вызывали больше, чем ее. Тогда это просто было непонятно: существовали «прима-балерины», с которыми мужчины-партнеры не помышляли соперничать; Нижинский стал первым «примом».

От Театральной площади направимся на набережную Мойки к дому 94 — Юсуповскому дворцу. По наружности его не отнести к красивейшим в городе. Случаен антресольный этаж, на аттике которого целый геральдический зверинец, со львами, лошадьми и оленями — фамильный герб. Портик с шестью колоннами не гармонирует с явно поздним тяжелым дубовым тамбуром. Но внутри редкое великолепие. Из вестибюля в анфиладу второго этажа ведет мраморная лестница со сфинксами и амурами, вся в хрустале и зеркалах. Танцевальный зал с колоннами, меж которых в экседре дивной красоты Аполлон-кифаред; с золочеными люстрами из папье-маше (не для дешевизны, а чтоб удержать на легком перекрытии). Гостиные, кабинеты, обтянутые штофом, отделанные дубом и кленом, галереи с зияющими пустотой стенами, на которых когда-то были развешаны юсуповские Тьеполо и Гюбер Робер. Коллекции давно распределены по музеям или разворованы. Ну, театр, разумеется — бесподобная бонбоньерка. Сейчас здесь идет бурная коммерческая деятельность, в расчете, в основном, на «интуриста». Интурист не очень, но интересуется: ведь это тот самый дом, в котором убили Распутина.

Тема целиком по профилю нашей книги. Существует несколько ударных сюжетов, о которых, вроде бы, все всё знают. Обмусоливают их, по крайней мере, бесконечно. Дуэль Пушкина, смерть Чайковского, убийство Распутина — и ухитряются при этом не замечать очевиднейших обстоятельств, вследствие чего имеют о них совершенно превратное представление.

Подробно излагать ход событий не имеет смысла, кто ж не знает: пирожные, цианистый калий, галоша старца, бульканье утопающего тела, сброшенного в прорубь с моста через Невку. Дрожащие от страха сообщники, автомобиль Дмитрия Павловича… Ныне устроена специальная экспозиция, за дополнительную плату, с восковыми чучелами, для наглядности в тех самых помещениях.

Нет надобности повторять или опровергать легенды о Распутине. В том смысле, в каком его использовали враги самодержавия, безусловно, если бы Распутина не было, его бы выдумали. Ведь бесспорных фактов немного. Был смертельно больной ребенок, были любящие родители. Императрица страдала некоторой истеричностью, но ее верность семейному долгу не вызывает сомнений. Явился старец, без сомнения способный облегчать страдания ребенка. И все, ничего другого не надо, чтобы объяснить привязанность царственной четы к тобольскому знахарю.

Обратимся к его убийце, хозяину дворца, Феликсу Юсупову, не только не отрицавшему своей причастности, но откровенно этим хваставшемуся. Задуматься по-христиански — какой, в сущности, ужас! Есть же в нашей душе, независимо от того, сколь бы испорчены, злы и развратны мы не были, нечто указующее… Чтоб заглушить этот внутренний голос, приходится, конечно, наворачивать монбланы лжи и клеветы, видеть в дивном страннике дикого зверя, волка, конокрада, исчадие ада, орудие мирового сионизма (даже так!). Но ведь не он убивал, а его убили. «Никто не имеет права убивать» — как нечаянно просто и хорошо сказал Государь, когда его уговаривали пощадить князя Феликса (то есть, не высылать из столицы в курское поместье)…

Он-то хорохорился — не перед Царем, которому оставалось быть на престоле два с небольшим месяца, — но мучимый совестью, писал оправдательные себе вердикты, сочинял воспоминания… Чем больше забалтывался, тем глупее кажутся аргументы: да, убил, но тот устраивал дебоши в ресторане, трогал женщин за грудь, даже, говорят, с фрейлинами мылся в бане. Понял ли он хоть что-нибудь в конце своей жизни, затянувшейся ровно на восемьдесят лет, не знаем, но симпатии к нему не испытываем. Нашелся, видите ли, «освободивший Россию от Распутина», — как сообщают о нем ошалелым туристам, теряющим полдня на то, чтобы добраться до эмигрантского сен-женевьевского кладбища под Парижем. Да и гомосексуалист он был какой-то недоделанный. Князем Юсуповым он тоже сделался в силу целого ряда генеалогических курьезов. Для любителей евгеники тут настоящая гремучая смесь: татары, славяне и — Эльстоны (шведы, наверное). Он не более Юсупов, чем потомки Петра III, Голштейн-Готторпского герцога — Романовы. Отец его, граф Феликс Феликсович Сумароков-Эльстон, женатый на княгине Зинаиде Николаевне Юсуповой, после смерти тестя, князя Николая Борисовича, получил в прибавку его титул, поскольку мужская линия Юсуповых пресеклась. А дедушка, Феликс Николаевич Эльстон, получил двойную фамилию и графский титул, женившись на графине Елене Сергеевне Сумароковой.

Не лишено символичности, что дальний предок графини Елены Сергеевны — стольник Иван Богданович Сумароков, спасший из лап медведя на охоте царя Алексея Михайловича, за что получил прозвище «Орел». И вот последний в роду, граф Сумароков-Эльстон, князь Юсупов совершил убийство, непосредственным следствием которого было окончательное прекращение императорской династии Романовых.

Семьи эти породнились, благодаря упоминавшемуся нами выше браку двадцатисемилетнего Феликса Юсупова на великой княжне Ирине Александровне. Тесть, Александр Михайлович, в молодости был романически влюблен в матушку Феликса, красавицу Зинаиду Николаевну — так что женитьба деток не лишена сентиментальности. Ирине чуть исполнилось двадцать; приданое, правда, не шло в сравнение с тем, что и без того было у Феликса, единственного наследника громадного состояния с 10 миллионами годового дохода. Брак был редким по сочетанию всех возможных представлений об идеале: муж и жена молоды, красивы, богаты и знатны.

Была, однако, во всем этом червоточинка. Жены гомосексуалистов — специально ли такая порода существует или как-то сами по себе формируются чаще всего просто ничего не замечают. Реже попадаются энтузиастки, стремящиеся собственным телом излечить мужа от вредного порока. Меньше всего — но их и вообще мало — мудрых жен, которые относятся к связям мужа на стороне одинаково, не различая, с любовницей он или любовником.

Довольно распространены фиктивные браки, чем-то выгодные для договаривающихся сторон. Как правило, мужчине с гомосексуальными наклонностями легче найти общий язык с женщиной, чем с представителем собственного пола. Двое мужчин, мирно доживающих вместе до старости, — пример несравненно более экзотичный, чем славный в своем кругу рискованными похождениями фавн, окруженный в семействе детьми и внуками…

Внешность Феликса мы представляем, главным образом, по замечательному портрету 1903 года — но написан он Валентином Серовым с шестнадцатилетнего мальчика. Зинаида Николаевна хотела, чтоб сын непременно был изображен в голубой венгерке с кистями (считала, вероятно, что ему идет голубое). Серов, утонченный колорист, категорически отказал: на портрете мальчик гладит своего бульдога, одетый в серую блузу с черным бантом. Удивительно схвачено выражение пустых глаз розовогубого юноши: трудно определить словами, в чем порочность отрока, но ясно, что красавчик, любимчик, а в горло выпустит коготки.

Юному Феликсу шли женские платья. С удовольствием он вспоминал, как с приятелем, одевшись кокотками, интриговали публику в «Медведе» на Конюшенной. Как-то в одном из роскошных европейских отелей, явившись так за табльдотом, он обратил на себя внимание будущего английского короля Эдуарда VII. Об этом мы знаем из его же мемуаров. Вряд ли мужчина, у которого все в порядке, способен радоваться тому, что ему строит глазки мужик, будь то хоть принц Уэльский.

Нет, как хотите, а среди портретов этого семейства, выполненных В. А. Серовым, куда как милее нам старший брат, Николай, томный юноша в студенческой тужурке, хоть он из совсем другой оперы. Увлекся в 1908 году молоденькой блондиночкой, женой конногвардейца Мантейфеля, а рогоносец вызвал его на дуэль и убил. Особенно хорош памятник Николаю в юсуповском Архангельском под Москвой: нагой юноша из темной полированной бронзы.

К свадьбе Феликса и Ирины в начале 1914 года была затеяна перестройка в нижнем этаже дворца на Мойке. Его судьба была такая: построенный в 1760-е Жан-Батистом Валлен-Деламотом, он капитально перестраивался в 1830-е А. А. Михайловым 2-м, не говоря о множестве позднейших доделок и усовершенствований. Для молодоженов была назначена левая половина дворца, если смотреть со стороны Мойки.

Архитектор, которого пригласил для работы князь Феликс, небезынтересен: Андрей Яковлевич Белобородов, высокий, красивый брюнет, сверстник заказчика. Он тогда еще трудился над дипломом в Академии художеств, закончил ее с золотой медалью (шла мировая война, и льгота медалисту была не поездка в Италию, но более, по тем временам, существенная — отсрочка от призыва на военную службу). Мемуары Белобородова, вовремя уехавшего за границу и ставшего там довольно известным рисовальщиком, мало интересны. Разве что колоритный образ некоего Ивана Мясоедова, соученика по Академии, который был так прекрасно сложен, что приторговывал собственными фотографиями в обнаженном виде.

Заставляет задуматься предпочтение недоучившемуся воспитаннику Академии перед любым из тогдашних мэтров, с удовольствием принявших бы выгодный заказ для Юсупова. Феликс средств не жалел. Заказаны были какие-то особенные гигантские кафли для ванны; на половине Ирины устроен «фонтан слез» из уральских самоцветов. Бесчисленные кладовые, заполненные ценнейшей мебелью, коврами, картинами, были в полном распоряжении молодого архитектора. Феликс любил совершать вместе с ним наезды на антикваров.

Как-то Андрей присмотрел небольшой коврик александровского времени, захотев купить его для себя, но денег не хватило. На следующее утро — совершенно, как в романах, — обнаружил у себя посылку от Феликса: тот самый коврик и дюжину редких фарфоровых тарелок из фамильного собрания, которыми накануне любовался. Далеко, может быть, и не заходили, но кокетничали несомненно. Хотя в их возрасте чего уж было бояться.

Феликс настаивал, чтобы как можно скорее были отделаны его личные комнаты в полуподвале, куда вела винтовая лестница. Андрей устроил настоящую декорацию в духе английского готического романа. Заглянувший сюда во время строительных работ А. Н. Бенуа предрек, что в таких комнатах непременно должно произойти что-нибудь соответственное.

Так и оказалось. Потайные двери, лесенки, зеркальные стены. Гранитные своды, камин, перед ним раскинуты медвежьи шкуры. Все было готово к 16 декабря 1916 года.

Князь звал своего архитектора съездить с ним 17-го в Москву. Но явившись на вокзал, Андрей на перроне присутствовал при аресте Юсупова и препровождении его для допроса в Сергиевский дворец. Странно, что выбрали это место — дворец принадлежал подельнику, Дмитрию Павловичу, с которым Феликса связывало не только участие в убийстве Распутина. Дмитрий Павлович, кузен тещи Феликса, на четыре года его младший, был любимцем и наследником великого князя Сергия Александровича, о чем смотрите главу 16.

Уже великий князь Николай Михайлович, старший брат феликсова тестя, задумывался: чего, собственно, старцу надо было от Юсупова, и зачем он со своей Гороховой потащился на Мойку. Выдуманный повод, будто сладострастный Гришка желал познакомиться с Ириной (бывшей в то время в Крыму, узнать о чем не стоило труда), Николай Михайлович просто игнорировал. Он размышлял о другом: оставшись наедине на долгое время, Феликс с Григорием Ефимовичем должны были чем-то заниматься. И тут, полагал он, уж не обошлось без рукопожатий, поглаживаний, объятий и поцелуев.

Наиболее правдоподобна версия, согласно которой Феликс, давно знакомый с Распутиным, прибегал к его помощи в излечении своей склонности к мужчинам. Не такой уж был Григорий Ефимович старец — 44 года всего. И боролся он с похотью именно тем, что давал нагрешиться досыта.

Да что предполагать. Приведем довольно малоизвестные суждения Григория Ефимовича на этот предмет, записанные Императрицей Александрой Федоровной: «Любовь — большое страдание, она не может кушать, не может спать. Она смешана с грехом пополам. Все-таки нужно любить. В любви человек ошибается, но за то страдает, а страдая, искупает свои ошибки. Если бы человек мог любя все время чувствовать Бога — были бы радость и сиянье, а выходит не радость, а муки без конца. А все-таки любовь!» Нет, слишком мало мы знаем Распутина, чтобы судить о нем. Многим даже не известно, что он вполне официально, по Высочайшему соизволению, изменил фамилию, и следовало бы его называть: Григорий Ефимович Новый.

Во всяком случае, что-то было здесь сугубо личное, не зависящее от политических интересов в устранении старца. Совсем исключать политическую подоплеку нельзя — как ни странно, по-видимому, заинтересованы были в этом крайние монархисты, типа Пуришкевича, убежденные в том, что Распутин дискредитирует престол. Но целясь в Распутина, попали в Николая.

Однако Феликс Феликсович с Дмитрием Павловичем просто хотели, для разнообразия ощущений, попробовать, каково быть убийцами. Может, и воображая себя этакими Гармодием и Аристогитоном (классический, кстати, пример мужской любви — эти древнегреческие тираноубийцы). Но чем они, собственно, рисковали? Разве что ссылкой в курскую усадьбу или в Крым.

Довольно об этом мрачном месте. Прогуляемся по соседнему Фонарному переулку. Дом 3 — с типичной петербургской подворотней, чахлым садиком во дворе, балкон с коваными перилами, на которых сохранился вензель владельца, Ф. Ф. Мерца. Жил здесь Михаил Иванович Глинка, как раз в те годы, когда работал над оперой «Жизнь за Царя», премьерой которой открылся 27 ноября 1836 года после очередного ремонта петербургский Большой театр.

Что сказать о нашем великом композиторе? Небольшого роста, склонный к золотухе, обморокам и мигреням, с голосом выше обыкновенного, вряд ли он пользовался сильным успехом. Но был, кажется, влюбчив. Молодые годы проводил, как признавался, более охотно в дамском обществе, нежели в мужском. Из друзей юности можно было бы обратить внимание на сверстника, камер-юнкера Евгения Петровича Штерича, с которым путешествовали по Италии, но если молодой Евгений и плакал на груди друга, так по поводу вполне невинному: маменька запрещала ему жениться на танцовщице Коломби.

Разумеется, женитьба Глинки столь же неудачна, как женитьба Чайковского, но все же есть кое-какие нюансы, не дающие полного сходства. Женился он вполне нормально, в 27 лет, невеста оказалась выбрана в кругу родственников, у Глинки весьма многочисленных — три брата да пять сестер. Одна из сестер была за Ступеевым, брат которого женат на Софье Петровне Ивановой, а сестра последней и оказалась Марья Петровна — фурия, отравлявшая жизнь творца «Арагонской хоты» и «Камаринской». Жена недоумевала, зачем Глинка столько денег тратит на нотную бумагу, а дарования мужа дали ей повод сострить, после дуэли Пушкина, что все таланты плохо кончают. Михаил Иванович отвечал ей не без дерзости, что уж он-то из-за жены не встанет под пулю.

Едва женившись, Глинка увлекся некрасивой, но симпатичной Екатериной Ермолаевной Керн, учившейся в Смольном институте, где воспитывалась одна из сестриц композитора. Роман был взаимным и недолгим, как увлечение Пушкина маменькой Екатерины Ермолаевны, Анной Петровной Керн («Я помню чудное мгновенье»). С женой Глинка развелся быстро, а в дальнейшем ни о женитьбе, ни о бурных романах не помышлял. Весь поглощен был музыкой.

Будучи обласкан Государем как автор первой национальной оперы, Глинка занял престижную должность капельмейстера Придворной певческой капеллы и перебрался на казенную квартиру. В доме Мерца поселились новые приятели Михаила Ивановича, братья Кукольники.

Нестор Васильевич Кукольник заслуживает пристального внимания. Фигура забытая, но в свое время в литературных кругах пользовавшаяся славой, прямо-таки опасной. За неблагоприятный отзыв о пьесе Кукольника журналиста Н. А. Полевого отправили на гауптвахту. Хоть и сам драматург страдал иногда от цензурных гонений — как же, николаевская эпоха, сплошная реакция!

Сюжеты своих пьес черпал он из Ренессанса, Готики, не пренебрегал патриотической тематикой («Рука Всевышнего Отечество спасла» — за нее и пострадал Полевой). Был вполне эклектичен, как и все искусство его времени (сам термин «эклектика» ввел в художественный оборот именно Кукольник — в смысле положительном, как показатель полной свободы художественного выражения).

Николай Васильевич Гоголь с Кукольником, по нашим понятиям, казалось бы, ничем не связан, но современники частенько поминали их вместе. Во-первых, пьесы того и другого шли в Александринском театре, а во-вторых, они были сверстниками и земляками, вместе учились в Нежинском лицее («гимназии высших наук»). Отец Нестора Васильевича был директором этого учебного заведения. В гимназическом кружке юношей, интересующихся искусствами, Гоголь с Кукольником обращали на себя особенное внимание.

Николай Васильевич, который представляется нам человеком весьма замкнутым, скрывающим за балагурством и комикованием нутро сварливого больного бобыля, любил, однако, чтоб его баловали и восхищались им. И всерьез, по-видимому, ревновал к успехам более популярного Кукольника.

Первый шумный успех пришел к Кукольнику в 1832 году со стихотворной драматической фантазией «Торквато Тассо», которую он сам лично, без ложной скромности, считал выше пушкинского «Бориса Годунова». Гоголь об этой пиесе в письме к знакомому нам Саше Данилевскому отозвался так: «„Тасс“ его, которого он написал уже в шестой раз, необыкновенно толст, занимает четверть стопы бумаги. Характеры все необыкновенно благородны, полны самоотверженья, и вдобавок, выведен на сцену мальчишка 13 лет, поэт и влюбленный в Тасса по уши». Так что все это нежинским друзьям казалось делом понятным и обыкновенным.

Оказывали Кукольнику протекцию такие вельможи, как Н. Н. Новосильцев, Я. И. Ростовцев фигуры неоднозначные. Но, пожалуй, Нестор отдавал большую дань Бахусу, нежели Амуру. Женитьба его, уж на пятом десятке (что само по себе в то время казалось вполне приличным), не лишена романтического флера. Взял он себе супругу из «милых, но погибших созданий» — из заведения известной Жанетты Кондратьевны, и с литературой почти распростился, сосредоточившись на чиновничей службе в канцелярии военного министерства.

Но до этого оставалось еще двадцать лет. В середине 30-х годов у Нестора с братом Платоном в Фонарном переулке была настоящая холостяцкая богема. Одну из комнат целиком занимал широкий, обтянутый клеенкой диван, на котором у каждого из постоянных посетителей было свое место. Здесь, развалясь, друзья потягивали пунш и жженку, курили трубки и уходили в объятия Морфея. Глинка любил здесь скрываться от жены. Вполне вписался в эту компанию живописец Карл Павлович Брюллов, вернувшийся в 1834 году в Петербург из Италии с вызвавшим необыкновенный восторг «Последним днем Помпеи».

Дело не в том, что Михаил Иванович любил, облаченный в дамский туалет, петь какую-нибудь арию Розины из «Севильского цирюльника»… Не имеет особенного значения и пристрастие Карла Павловича к рисованию обнаженных прелестниц, связь со светской красавицей графиней Самойловой (о муже ее, от которого графиня убежала чуть не на следующий день, говорить не приходится; силен был, шельма, медные пятаки гнул в кулаке)… Чувствуется в этой богемности какая-то неестественность, тоска… Во время оно принято было объяснять ее условиями крепостнического быта николаевской России, но причины, скорей всего, не имели общественно-политического характера.