Об отвлечении

Однажды мне пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму — ведь вбольшинстве случаев их горести искусственны и наигранны

Uberibus semper lacrimis, semperque paratis

In statione sua, atque expectantibus illam,

Quo iubeat manare modo. [2541]

Кто противодействует этой страсти, тот поступает весьма неразумно, ибопротиводействие лишь раздражает их и усиливает их печаль; заводя спор,только обостряешь их горе. Мы замечаем на примере наших повседневныхразговоров, что вздумай кто-нибудь возражать сказанному мной походя, тому,чему я сам не придавал никакого значения, я тотчас же становлюсь на дыбы ипринимаюсь пылко отстаивать каждое мое слово; и я делаю это еще болеегорячо, когда речь идет о вещах, которые для меня и в самом деле важны. Ипотом, действуя подобным образом, вы начинаете рубить с плеча, с грубойнеловкостью, а между тем врач, впервые приступая к лечению своего пациента,должен делать это изящно, весело и с приятностью для больного; и никогдабезобразный и хмурый врач не преуспевает в своем ремесле. Итак, напротив,сначала нужно помочь страждущим излить свои жалобы, ласково выслушать их ивыразить им свое сочувствие и полное понимание. С помощью этой уловки вызавоюете их доверие и сможете пойти дальше и, легко и неприметно отклоняясьв сторону, перейти затем к речам и более твердым и более пригодным дляисцеления тех, кто удручен своим горем.

Если вернуться ко мне, то, стремясь преимущественно к тому, чтобы неударить лицом в грязь перед присутствующими, которые смотрели на меня в оба,я задумал немного прикрыть скорбь упомянутой дамы тонким слоем румян ибелил. Ведь я хорошо знаю на опыте, насколько тяжела и неуклюжа у меня рукаи как я беспомощен в увещаниях. Или мои доводы бывают слишком замысловатымии слишком сухими, или я обрушиваю их слишком внезапно, или делаю это слишкомнебрежно. Разобравшись по истечении какого-то времени в сути ее страданий, яне предпринял попытки избавить ее от них при помощи веских и убедительныхдоводов, то ли потому, что у меня их не было, то ли потому, что рассчитывална больший успех, действуя по-иному; при этом я не остановил своего выборани на одном из тех способов, которые предписывает нам философия, когдатребуется доставить кому-нибудь утешение; я не утверждал, как Клеанф [2542],что горе, на которое она жалуется, совсем не несчастье, или, какперипатетики [2543], что это не такая уж большая беда, или, как Хрисипп [2544],что жаловаться на это и несправедливо и отнюдь не похвально; я не советовал,как Эпикур, — хотя его способ крайне близок моему, — перенестись мыслью свещей тягостных на приятные; я не следовал также Цицерону, полагавшему, чтовсе эти доводы нужно свалить в одну кучу и пользоваться ими по меренадобности; но, отклоняя мало-помалу нашу беседу от ее основной темы ипереводя постепенно на предметы сначала близкие, а затем, по мере того как яовладевал вниманием моей собеседницы, и на более отдаленные, я незаметноотвлек в сторону грустные мысли моей дамы, и она взяла себя в руки иоставалась спокойной, пока я был возле нее. Те, кто после меня приняли насебя те же заботы, не смогли обнаружить в ее состоянии никаких улучшений, ипричина этого в том, что топор не добрался до корней ее скорби.

Я уже касался, пожалуй, одного вида отвлечений в общественной жизни.Что до использования отвлечений в борьбе с врагами, применявшихся Периклом вПелопоннесской войне [2545], а многими другими в иное время и при иныхобстоятельствах, то в истории различных народов это вещь слишком частая.

Поистине хитроумной была уловка, с помощью которой сьер д’ Эмберкурспас себя и других в Льеже, куда его послал державший льежцев в осаде герцогБургундский, чтобы он принял город на уже заключенных условиях капитуляции [2546]. А льежцы, собравшись ночью для обсуждения этих условий, принялисьроптать, недовольные достигнутым соглашением, и многие задумали расправитьсяс парламентерами, находившимися в их власти. Сьер д’ Эмберкур, почуяв угрозупо первой волне людского потока, подступившей к дверям его дома и готовойобрушиться на него, тотчас же выслал к народу двух местных жителей (ибо принем их было несколько), поручив им огласить в народном собрании новые иболее мягкие предложения, придуманные им тут же на месте ввиду грозившейопасности. Эти двое остановили первый шквал бури и повели за собойвозбужденную толпу в ратушу, где бы их могли выслушать и обсудитьпринесенные ими вести. Обсуждение было кратким, и вот разражается второйшквал, столь же бешеный, как первый, и сьер д’ Эмберкур опять шлет навстречуему четырех новых столь же мнимых посредников, утверждавших, что на этот разим поручено сообщить о более выгодных для льежцев условиях, которые имнесомненно придутся по вкусу и которыми они будут довольны; благодаря этимпосулам народ снова был завлечен на собрание. Короче говоря, теша горожантакими забавами, отвлекая их гнев и понуждая их расточать его в бесплодныхспорах и обсуждениях, он, в конце концов, усыпил его и благополучно дождалсянаступления дня, что и было его главной задачей.

Нижеследующий вымысел повествует примерно о том же. Аталанта, девавыдающейся красоты и редких дарований, желая отделаться от множествапоклонников, домогавшихся вступить с нею в брак, объявила, что возьмет вмужья только того, кто сравняется с нею в скорости бега, причем потерпевшиенеудачу заплатят жизнью. Несмотря на рискованность столь жестокого договора,нашлось немало таких, которые сочли подобную цену соразмерной с обещанноюнаградой. Иппомен, которому предстояло испытать свои силы последним,обратился к богине — покровительнице любовной страсти — и воззвал к еепомощи, и она, вняв его просьбе, дала ему три золотых яблока и научила, каких использовать. Состязание началось, и Иппомен, почувствовав, что владычицаего сердца, следующая за ним по пятам, вот-вот нагонит его, как бы нечаяннороняет одно из упомянутых яблок. Девушка, восхищенная красотой яблока, неможет превозмочь искушение и задерживается, чтобы поднять его,

Obstupuit virgo nitidique cupidine pomi

Declinat cursus, aurumque volubile tollit. [2547]

То же самое сделал он в нужный момент и во второй раз и в третий, покане добился, при помощи этого обмана и отвлечения, преимущества в беге.

Когда врачи не могут справиться с воспалением, они отвлекают его иотводят в какую-нибудь другую, менее опасную область нашего тела. Я заметил,что этот прием чаще всего применяется и при болезнях души.

Abducendus etiam nonnumquam animus est ad alia studia, solicitudines,curas, negotia; loci denique mutatione, tanquam aegroti non convalescentes,saepe curandus est [2548]. По ее недугам мало кто бьет сплеча; приступы их не поддерживают ине пресекают, их стараются отвести и сгладить.

Противоположный способ — слишком возвышенный и трудный. Только людивысшей породы способны постигать вещь во всей ее наготе, отчетливо видеть ееи исчерпывающе судить о ней. Лишь Сократу дано лицезреть смерть, не меняясьв лице, одному ему — приручить ее, шутить с нею. Он не ищет утешения внесамой смерти; она для него естественное и обычное явление; он останавливаетсвой взгляд прямо на ней и решается на нее, не озираясь по сторонам. УченикиГегесия, вдохновляясь красивыми речами своего учителя, побуждали себяумирать голодною смертью, и они делали это так часто, что царь Птолемейзапретил ему услаждать свою школу этими человекоубийственными речами [2549], —так вот, эти ученики Гегесия жаждали смерти не самой по себе и нисколько незадумывались над ее сущностью; не на ней останавливали они свою мысль; ониторопились, они стремились к иному, новому существованию. А бедняги, которыхмы иногда видим на эшафоте! Эти полны пылкой набожности; они отдают ей, помере возможности, все свои чувства; превратившись в слух, они жадно ловятобращенные к ним напутствия, и, воздев к небу глаза и руки, возвысив голос вгромких молитвах, охваченные суровым и неослабным волнением, они, конечно,являют пример отменно похвальный и подобающий их горькой участи. Их следуетхвалить за религиозное рвение, но отнюдь не за твердость духа. Они бегут отборьбы; они не хотят думать о смерти и во многом напоминают детей, которыхвсячески забавляют, чтобы тем временем вскрыть им нарыв. Я наблюдалосужденных на казнь и видел, как их взгляд, опускавшийся порою нарасставленные рядом ужасные орудия смерти, тотчас же отвращался от них, иони в исступлении заставляли себя перенестись мыслью на любые другиепредметы. Переправляющимся через грозную пропасть велят зажмуриваться илиотводить от нее глаза.

Субрий Флав был осужден Нероном на смерть, и умертвить его должен былсвоей рукою Нигер — и тот и другой были римскими военачальниками. КогдаФлава привели к месту казни, то, увидев безобразную яму с кривыми краями,вырытую для него по приказанию Нигера, он, повернувшись к присутствующим тутвоинам, произнес: «Даже это сделано не по уставу», а — Нигеру, обратившемусяк нему с увещанием держать голову твердо, сказал: «Обо мне не заботься. Лишьбы ты поразил меня с такой же твердостью!» И он предугадал правильно, потомучто у Нигера тряслись руки, и он отрубил Флаву голову лишь после несколькихповторных ударов [2550]. Вот человек, который, как видно, и впрямьсосредоточенно думал о своей смерти и ни о чем больше.

Кто умирает в схватке, не выпуская из рук оружия, тот неприсматривается заранее к смерти, не ощущает ее и не помышляет о ней: егоувлекает боевой пыл. Один из моих знакомых, человек порядочный и правдивый,упав однажды во время поединка, зная, что его противник, пока он лежал наземле, нанес ему девять или десять ударов кинжалом, и слыша, как он самвпоследствии мне рассказывал, голоса окружающих, наперебой умолявших егопозаботиться о своей душе, не придавал этим крикам никакого значения и думалтолько о том, как бы вскочить на ноги и отомстить за себя. И он убил своегопротивника в этом же поединке.

Большую услугу оказал Луцию Силану [2551]тот, через кого ему былаобъявлена весть о его осуждении: услышав ответ Силана, что он готов умереть,но только не от преступной руки, этот глашатай императорской воли вместе сосвоими воинами устремился к Силану, чтобы схватить его, и так как тот упорносопротивлялся, пустив в ход кулаки и ноги, убил его в этой борьбе; вызвав внем внезапно вспыхнувший бурный гнев, он избавил его, таким образом, оттягостной мысли об уготовленной ему медленной и мучительной смерти.

В таких обстоятельствах мы всегда думаем о чем угодно, но не о ней: настешат и поддерживают надежды на иную, лучшую жизнь, или надежды, возлагаемыенами на наших детей, или предвкушение будущей славы нашего имени, или мысльо том, что мир, который мы покидаем, — не более как юдоль скорби, или мечтыо возмездии, угрожающем тем, кто причиняет нам смерть,

Spero equidem mediis, si quid pia numina possunt,

Supplicia hausurum scopulis, et nomine Dido

Saepe vocaturum…

Audiam, et haec manes veniet mihi fama sub imos. [2552]

Когда Ксенофонту сообщили о гибели в битве при Мантинее [2553]его сынаГрилла, он, с венком на голове, приносил жертвы богам. Ошеломленный этимизвестием, он швырнул венок наземь, но затем, слушая повествование опроисшедшем и постигнув, что эта смерть была поистине героической, поднялего и снова надел на голову.

Даже Эпикур — и он также — утешал себя перед своей кончиною мыслями овечности и полезности написанных им сочинений [2554]. Omnes clari etnobilitati labores fiunt tolerabiles [2555]. И Ксенофонт говорит, что точнотакая же рана и такие же трудности и лишения тяготят полководца не в примерменьше, чем воина [2556]. Узнав, что победа осталась за ним, Эпаминондвоспрянул духом и принял смерть с поразительной твердостью [2557]. Haec suntsolatia, haec fomenta summorum dolorum [2558]. И бесчисленные схожие с этимиобстоятельства уводят, отвлекают и избавляют нас от размышлений о смерти кактаковой.

Даже доводы философии лишь слегка прикасаются к ней, не добираясь до еесущности и едва скользя по ее оболочке. Первейший мыслитель первейшей извсех философских школ, главенствующей над всеми другими, великий Зенон,понося смерть, сказал следующее: «Ни одно зло не заслуживает уважения;смерть заслуживает его; стало быть, она вовсе не зло»; а понося пьянство —следующее: «Никто не вздумает доверять свою тайну пьянице; всякий доверяетее лишь разумному человеку; стало быть, разумный человек не может бытьпьяницей» [2559]. Бьют ли подобные доводы в цель? Мне приятно видеть, что этиобразцовые души не могут отделаться от иных свойств, роднящих их с нами.

Сколь бы совершенными людьми они ни были, это, однако ж, всего-навсеголюди и ничего больше.

Жажда мщения — страсть в высшей степени сладостная; ей свойственнонекоторое величие, и она вполне естественна; я очень хорошо это вижу, хотяличного знакомства мы с нею и не свели. Чтобы отвлечь от нее одного юногогосударя, — это случилось совсем недавно, — я не стал распространяться отом, что ударившему вас по одной щеке следует смирения ради подставитьдругую; не стал я ему пересказывать и всевозможные трагические события,изображаемые поэтами, как следствия этой страсти. Обо всем этом я необмолвился ни словечком и стремился только к тому, чтобы научить егочувствовать красоту совершенно иной картины, рисуя ему почет, любовь иблагожелательность, которых он может достигнуть, проявляя снисходительностьи доброту; и я отвратил его от тщеславия [2560]. Вот как делаются такие дела.

Если вас охватывает чрезмерно пламенная влюбленность, вам советуютрассеять ее; и советуют вполне правильно, в чем я не раз и с пользою длясебя убеждался на опыте; распределите ее между несколькими желаньями, одноиз которых, если вы того захотите, может быть главным и основным, но изопасения, как бы оно не заслонило все остальные и безраздельно невластвовало над вами, ослабляйте и сдерживайте это желание, деля и отвлекаяего все снова и снова:

Cum morosa vago singultiet inguine vena,

Coniicito humorem collectum in corpora quaeque. [2561]

И подумайте об этом заранее, чтобы не оказаться в беде, если оно ещераз нахлынет на вас,

Si non prima novis conturbes vulnera plagis,

Volgivagaque vagus venere ante recentia cures. [2562]

Однажды в дни молодости мне пришлось пережить сильное, чрезмерное длямоей души огорчение, и оно было не только сильным, но — что важнее всего — иглубоко обоснованным; положись я тогда попросту на свои силы, я бы, пожалуй,не выдержал. Нуждаясь, чтобы рассеяться, в каком-нибудь способном захватитьменя отвлечении, я заставил себя, призвав на помощь рассудок и волю,влюбиться, чему немало помог мой возраст. Любовь облегчила меня и развеяласкорбь, причиненную дружбой. И повсюду мы наблюдаем все то же: меняодолевает какое-нибудь неприятное представление; я нахожу, что заменить егоновым много проще, чем его побороть; и если я не могу заместить егопредставлением противоположного свойства, я все же замещаю его каким-либодругим. Разнообразие всегда облегчает, раскрепощает и отвлекает.

Если я не могу одолеть засевшее во мне неприятное представление, ястараюсь улизнуть от него и, убегая, петляю из стороны в сторону, пускаюсьна всевозможные хитрости; переезжая с места на место, меняя занятия,общество, я спасаюсь в сумятице иных развлечений и мыслей, и так несносноепредставление теряет мой след, и я окончательно ухожу от него.

Корни этого — во вложенном в нас самою природой благодетельномнепостоянстве, ибо время, приставленное к нам ею в качестве врача-исцелителянаших страстей, достигает успеха в их лечении главным образом тем, что,давая нашему воображению все новую и новую пищу, расчленяет и нарушает нашепервоначальное восприятие, сколь бы острым оно в свое время ни было. Мудрецпо прошествии двадцати пяти лет столь же явственно видит своего друга вмомент его смерти, как и в течение первого года после его кончины; и,согласно объяснению Эпикура [2563], он видит его не менее явственно именнопотому, что нисколько не смягчал горестности этой утраты ни тогда, когдапредвидел ее, ни по прошествии многих лет после нее. Но столько прочихраздумий наслоилось на это воспоминание, что оно потускнело и, в концеконцов, отошло вдаль.

Стремясь отвести от себя сплетни и пересуды, Алкивиад отсек своейвеликолепной собаке уши и хвост [2564]и в таком виде выпустил ее на городскойрынок, с тем чтобы народ, получив отличную тему для болтовни, оставил впокое прочие его действия и поступки. И я также видел, как некоторыеженщины, с той же целью — отвести от себя всевозможные домыслы и догадки исбить с толку судачащих на их счет, прикрывали свои истинные любовныечувства чувствами поддельными и наигранными. Но я знал среди них и такую,которая в притворстве своем зашла так далеко, что искренне увлекласьвымышленною страстью и забыла о своей истинной и изначальной любви радипритворной; и пример этой дамы воочию убедил меня, что когда те, комуповезло в любовных делах, соглашаются на подобную маскировку, они ведут себяне лучше отъявленных простаков. Неужели вы думаете, что после того, каквстречи и разговоры на людях становятся исключительным правом такого мнимоговоздыхателя, он окажется настолько неловким, что не займет, в конце концов,вашего места и не оттеснит вас на свое? Это не что иное, как кроить и тачатьбашмаки, чтобы их обул кто-то другой.

Любая безделица отвлекает и уводит в сторону наши мысли, ибозадерживает их на себе тоже безделица. Мы никогда не видим предметаполностью и в отдельности; наше внимание останавливают на себе окружающаяего обстановка или его несущественные, приметные с первого взглядаособенности и та тончайшая оболочка, в которую он заключен и которуюсбрасывает с себя точно так же,

Folliculos ut nunc teretes aestate cicadae

Linquunt. [2565]

Даже Плутарх, — и он, — оплакивая умершую дочь, распространяется о еедетских проказах [2566]. Нас печалят воспоминания о прощании, о каком-нибудьпоступке умершего, поразительной его примиренности перед кончиной, опоследнем его поручении. Тога Цезаря взволновала весь Рим, чего не сделалаего смерть [2567]. То же самое можно сказать и о горестных восклицаниях,которыми прожужжали нам уши: «О мой бедный учитель!», или «О бесценный другмой!», или «Увы! мой любимый отец!», или «Моя милая дочь!», и когда моегослуха касаются все эти извечные повторения и я приглядываюсь к ним ближе, яприхожу к выводу, что это — стенания, можно сказать, грамматические и чистословесные. Меня задевает слово и тон, которым оно произносится. И все это —совсем как те выкрики, которыми проповедники часто пронимают свою паствугораздо сильнее, нежели увещаниями и доводами, или как жалобный вой и визгубиваемого нам в пищу животного; во всех этих случаях я не оцениваюпо-настоящему и не постигаю истинной сущности предмета или явления:

His se stimulis dolor ipse lacessit [2568].

Таковы основания наших горестей и печалей.

Упорство моих камней, особенно при их прохождении по детородному члену,не раз причиняло мне длительную задержку мочи на три, на четыре дня, и ябывал так близок к смерти, что надеяться улизнуть от нее или даже попростужелать этого было чистым безумием — настолько невыносимы боли, вызываемыеэтим недугом. До чего же великим докой в искусстве мучительства и истязанийбыл добрый тот император, который приказывал туго-натуго перевязыватьдетородный член осужденным на смерть, дабы они умирали от невозможностипомочиться [2569]. Пребывая в таком состоянии, я имел случай отметить, скольлегковесными доводами и какой чепухой пичкало меня мое воображение, побуждаясожалеть о расставании с жизнью; из каких мельчайших крупиц складывалось вмоей душе представление о значительности и трудности этого переселения;сколькими вздорными мыслями занимаем мы наше внимание, готовясь к стольважному делу: собака, лошадь, книга, кубок — и чего, чего тут только небыло! — включались мною в список моих потерь. Другие вносят в него своичестолюбивые чаянья, свой кошелек, свои знания, что, на мой взгляд, не менееглупо. Пока я рассматривал смерть отвлеченно, как конец жизни, я смотрел нанее довольно беспечно; в целом я не даю ей спуску, но в мелочах — онаположительно подавляет меня. Слезы слуги, распределение остающихся послеменя носильных вещей, прикосновение знакомой руки, всеобщие утешениярасслабляют меня и приводят в отчаяние.

Вот почему волнуют нам душу и жалобы вымышленных героев, а стенанияДидоны и Ариадны трогают даже тех, кто, читая о них у Вергилия и Катулла, неверит тому, что они и вправду существовали на свете. Если мы вспомним даже оПолемоне, о котором рассказывают как о своего рода чуде и которого называютв качестве примера полнейшей бесчувственности и душевной неуязвимости, то непобледнел ли также и Полемон, когда его всего-навсего укусила злая собака,вырвавшая у него на ноге кусок мяса [2570]. И никакая мудрость не простираетсятак далеко, чтобы постигнуть рассудком причину столь живой и глубокойскорби, возрастающей в еще большей мере при непосредственном наблюдении тогоили иного горестного события: ведь наблюдают наши глаза и уши — органы,способные отзываться лишь на внешнее и, стало быть, наименее существенное вявлении.

Справедливо ли, что даже искусства используют вложенные в нас самоюприродою легковерие и слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор, какутверждает риторика, лицедействуя в фарсе, именуемом его судебною речью,будет тронут звучанием своего голоса и своим притворным волнением и, в концеконцов, даст обмануть себя страсти, которую старается изобразить. Онпроникнется подлинной и нешуточною печалью, порожденною в нем фиглярством,нужным ему, чтобы заразить ею и судей, которым до нее еще меньше дела, чемему самому. Подобное творится и с теми, кого нанимают для участия впохоронах с целью усугубить горестность этой торжественной церемонии и ктопродает свои слезы и скорбь мерой и весом; ведь несмотря на то, что ввыражении своего горя эти люди ограничиваются простым подражаниемустановленным образцам, все же, как достоверно известно, приноравливаясь ипонуждая себя к определенному поведению, они нередко с таким усердиемпредаются этому занятию, что впадают в неподдельную скорбь.

Мне пришлось в числе нескольких друзей господина де Граммона [2571],убитого при осаде Ла-Фер, сопровождать его тело из лагеря осаждающих вСуассон. Во время этой поездки я заметил, что, где бы ни проходила нашапроцессия, народ повсюду встречал ее с причитаниями и плачем и что ихвызывало лишь впечатление, производимое нашим печальным шествием, ибо втолпе не знали покойного даже по имени.

Квинтилиан говорит, что ему доводилось видеть актеров, настолькосживавшихся со своей ролью людей, охваченных безысходною скорбью, что онипродолжали рыдать и возвратившись к себе домой; и о себе самом онрассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, онне только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и весь егооблик становился обликом человека, отягощенного настоящим страданием [2572].

В одной местности у подножия наших гор деревенские женщины уподобляютсятем священникам, которые одновременно исполняют свои обязанности и сами себеотвечают за певчего, ибо, бередя в себе тоску об умершем муже перечислениемвсех его добрых и приятных им качеств, они, вместе с тем, вспоминают иоглашают во всеуслышание и его пороки и недостатки, делая это как бы радитого, чтобы уравновесить вторыми первые и отвлечь себя от скорби кпрезрению; и они поступают не в пример лучше нас, когда мы стараемся изовсех сил в случае смерти едва известного нам человека воздать ему впервыепришедшие нам на ум и притом фальшивые похвалы: не видя его больше средиживых, мы превращаем его в совершенно иное существо по сравнению с тем,каким он нам представлялся, когда мы его видели среди нас, как если бысожаление открыло нам в нем нечто такое, чего мы прежде не знали, и слезы,омыв наш рассудок, просветили его. Я наперед отказываюсь от любых похвал,которыми пожелают осыпать меня не потому, что я их заслужил, но потому, чтоя буду мертв.

Если спросить кого-либо из осаждающих крепость: «Что вам в этой осаде?» — он, конечно, ответит: «Решительно ничего, но я должен подавать примеростальным и повиноваться, как все, моему государю. Я не ищу никакой личнойвыгоды; что же до славы, то я очень хорошо понимаю, сколь ничтожная крупицаее может выпасть на долю столь ничтожной особы, как я; и я не ощущаю в себени страсти, ни озлобления». Но взгляните на него следующим утром, и выобнаружите, что перед вами совсем другой человек, что он весь кипит, бурлити багровеет от гнева, стоя в своем ряду и готовый идти на приступ; это блескповсюду сверкающей стали, и огонь, и грохот наших пушек и барабанов вселилив него такую непримиримость и ненависть. «Нелепейшая причина!» — скажете вына это. Какая уж там причина! Чтобы возбудить нашу душу, и не требуетсяникаких причин: бесплотные и беспредметные образы безраздельно владеют ею ивозбуждают ее. Едва я принимаюсь строить воздушные замки, как моевоображение преподносит мне радости и удовольствия, которые по-настоящемузадевают и веселят мою душу. До чего же часто заволакивается наш ум гневомили печалью, которые насылает на нас какая-нибудь тень, и мы предаемсявыдуманным страстям, действительно будоражащим нам и душу и тело! Какиетолько гримасы — удивления, смеха, смущения — не вызывают грезы на нашихлицах! Какие судорожные движения в наших членах и какое волнение в голосе!Не кажется ли вам, что этот пребывающий в одиночестве человек видит передсобою призрачную толпу людей и ведет с ними какие-то разговоры, или что онодержим внутренним демоном, не оставляющим его ни на мгновенье в покое?Задайте себе вопрос, где же, собственно, то, что вызвало в нем этиизменения, и есть ли в природе еще что-нибудь, кроме нас, что питалось быпустотой и над чем она была бы всесильна?

Камбиз велел умертвить своего брата лишь потому, что ему приснилось,будто тот должен стать персидским царем, — а это был брат, которого он любили которому всегда доверял! [2573]Аристодем, царь мессенцев, наложил на себяруки из-за сущего вздора, который он считал роковым предзнаменованием, — онсовершил это лишь из-за того, что по какой-то невыясненной причине выли егопсы. А царь Мидас сделал то же, встревоженный и испуганный неким тягостнымсном, который ему привиделся [2574]. Лишить себя жизни из-за сновидения —значит и вправду ценить ее ровно во столько, сколько она стоит вдействительности!

А теперь выслушайте, пожалуй, как издевается наша душа надбеспомощностью тела, над его немощностью, над тем, что оно подверженовсевозможным напастям и изменениям: она и впрямь имеет основание говоритьобо всем этом!

О prima infelix fingenti terra Prometheo!

Ille parum cauti pectoris egit opus.

Corpora disponens, mentem non vidit in arte;

Recta animi primum debuit esse via. [2575]