Гималайское паломничество 3 страница
Но, когда течение подхватило меня и легко перенесло через Гангу, я вновь забеспокоился. Я оставил паспорт и все свое нехитрое имущество на другом берегу. Теперь же я плыл прямо в противоположном направлении. Найду ли я свои вещи на том же самом месте, когда вернусь? Но в тот же миг я стал думать: Какой смысл переживать о таких пустяках? Мгновение назад мне угрожала смертельная опасность, и лишь духовный паспорт — имя Бога — позволил мне переплыть реку и спастись. Когда несколько часов спустя я вернулся на другой берег, день уже клонился к закату, и на песчаном берегу Ганги сотни человек совершали омовение. Мои пожитки лежали на самом виду, никем не тронутые.
Окруженный шумной толпой, я сел и стал размышлять.
Утром этот песок жег меня, словно огонь, а позже был готов поглотить меня. Но сейчас тот же самый песок, прохладный и мягкий, стал моим пристанищем. Подобно песку, человек под влиянием обстоятельств может испытывать злобу и зависть или же, наоборот, быть любящим и добрым.
Окружение и общение формируют наше сознание. Насколько же важно своим общением пробуждать в людях их лучшие, а не худшие качества! Каждая песчинка на этом берегу готова поделиться со мной глубочайшей мудростью. Нужны только уши, чтобы услышать то, что они хотят сказать!
Мягкий песок струился сквозь мои пальцы, а я размышлял о том, как боролся за жизнь в потоке матери-Ганги. Любящая мать порой бывает сурова со своим ребенком, чтобы преподать ему урок, который он запомнит надолго. Что должен был вынести я из сегодняшнего испытания? Может быть, то, что не всегда следует идти наперекор неодолимой силе? Я вспомнил о многочисленных испытаниях, с которыми столкнулся на своем пути. Если в таких ситуациях идти напролом, то все наши усилия кончатся ничем. Это все равно, что плыть против течения Ганги. Иногда для достижения желанной цели лучше избрать путь наименьшего сопротивления. Летнее солнце опускалось за горизонт, и я вспомнил, как сегодня днем ястреб схватил ничего не подозревающую рыбу и вытащил ее из реки. Чуть позже, безо всякого предупреждения, я сам оказался в когтях судьбы и изо всех сил цеплялся за жизнь в той же самой реке. Я думал так: Сегодня Господь наглядно показал мне, насколько далек я от своей цели. Этот урок дался мне нелегко, и я надеюсь, что никогда не забуду его. Я глубоко вздохнул и обратил взор вверх, в сумеречное небо, где на недосягаемой для других птиц высоте с царственной уверенностью парил ястреб.
Наступил сезон дождей. Клубящиеся облака — фиолетовые, свинцовые и иссиня-черные — озарялись вспышками молний. По небу разносились гулкие, басовитые раскаты грома. Хотя путешествовать в сезон дождей было труднее, чем обычно, теплый и напоенный влагой воздух вызывал у меня радостное волнение в груди. Приближался июль, и мне предстояло решить, в какую страну выехать для продления индийской визы. Поговаривали, что это нетрудно сделать в Непале, и, поскольку до границы с Непалом было недалеко, я решил попробовать.
По дороге на северо-восток, в Непал, я оказался в Патне, столице штата Бихар, — шумном, многолюдном городе с огромными зернохранилищами, многочисленными колледжами и государственными учреждениями. Дойдя до берега Ганги, я устроился на ночлег рядом с Коллектори-гхатом, у которого мать-Ганга кажется широкой, как море. Наутро меня разбудили первые лучи солнца и пение сотен людей, пришедших к Ганге совершить омовение. Я лежал, наслаждаясь красочным зрелищем, которое открылось передо мной. Вдруг я явственно ощутил рядом чье-то присутствие.
Подняв глаза, я увидел, что надо мной возвышается удивительный человек величественной внешности с длинными белыми волосами и бородой. Он казался мудрецом, сошедшим со страниц священных писаний. На лбу у него красовался тилак из трех вертикальных линий: двух белых и одной красной между ними. На вид ему было далеко за семьдесят, и по-английски он не говорил. Сложив ладони и склонившись в приветствии, незнакомец знаками пригласил меня в храм, стоявший неподалеку на берегу реки. Это было здание из серого камня, не больше хижины, но очень древнее. Фасад храма был обращен к реке, и, когда мы вошли внутрь, я увидел старца лет восьмидесяти пяти. Он сидел перед алтарем и читал молитвы.
Старец поприветствовал меня на хорошем английском: «Меня зовут Нараян Прасад, я родом из Патны». Недолго думая, он стал рассказывать мне историю своей жизни: «Когда мои дети выросли, я ушел в отставку с государственной службы и теперь каждый день прихожу сюда служить своему гуру». Старец взял меня за руку и подвел к седовласому незнакомцу, который привел меня сюда: «Это — мой гуру, Рама-севака Свами, он — великий бхакти-йог». Я уже знал, что бхакти означает «преданность Богу», но не имел никакого представления о глубине и подлинной сути этой традиции.
Свами пригласил меня оставаться в его храме столько, сколько я захочу. Это был первый садху, следовавший путем бхакти-йоги, с которым я близко познакомился. Словно любящий отец, он внимательно заботился обо мне. Каждый раз, когда он смотрел на меня, нежная улыбка озаряла его старческое лицо. Будучи вчетверо старше, он, тем не менее, собственноручно кормил меня, а позже, когда я заболел, готовил для меня травяные лекарства. Он был уважаемым Свами, а я — всего лишь крохотной заблудшей душой, юношей с Запада, тщетно пытающимся найти свой путь.
Преданность и любовь Рама-севаки Свами сильно повлияли на меня. Именно от него я научился тому, как должен вести себя настоящий святой человек. Простота и преданность сплошным потоком проливались из его сердца на все, что он делал. Каждое утро он проводил в одиночестве несколько часов, повторяя имена Господа Рамы на деревянных четках и с большим чувством поклоняясь алтарю. Однажды он объяснил мне, что означает его имя: «Рама-севака означает „тот, кто служит Господу Раме“, а самое лучшее служение Раме — помогать другим узнать и полюбить Его». Он пригладил свою мягкую седую бороду и продолжил с еще большим чувством: «Я очень признателен тебе за то, что ты позволяешь мне служить тебе». Услышав эти слова, Нараян Прасад так расчувствовался, что комок слез застрял у него в горле. Только справившись с волнением, он смог перевести мне слова своего гуру. Что касается меня, то я только-только начинал понимать, что такое истинная преданность Богу.
По ночам, когда мы спали на неровном каменном полу храма, меня донимал рой кровожадных комаров. Было такое ощущение, что меня едят заживо. От комариного писка у меня звенело в ушах. Облепляя меня, комары вонзались в мою плоть и начинали сосать из меня кровь. Заснуть в таких условиях было просто невозможно. Совершенно измученный, я смотрел на Рама-севаку Свами и еще одного гостившего в храме садху. Хотя комары точно так же роились вокруг них и безостановочно пили их кровь, те продолжали безмятежно спать, лежа на камнях. Эти два садху совершенно не обращали внимания на телесные страдания. Мне же оставалось лишь молиться, чтобы когда-нибудь стать таким же отрешенным, как они.
Однажды вечером гостящий в храме садху вызвался приготовить для нас обед. Утром он собрал в городе подаяние, и, вернувшись, разжег костер. Сидя на корточках, он подкидывал в огонь сухие коровьи лепешки, кипятя в глиняном горшке воду для кичри — блюда из риса, маша и картофеля. Садху был смуглым, со спутанными волосами и бородой. Из одежды на нем была лишь выцветшая добела набедренная повязка. Приготовив блюдо, он освятил его на алтаре, а потом позвал нас. Я сел на полу в одном ряду с Рама-севакой Свами и еще тремя садху. Пока наш повар раскладывал кичри по тарелкам, мы, готовясь к трапезе, читали молитвы во славу Господа Рамы. Ели мы, как обычно, руками с тарелок из листьев. Но, стоило кичри коснуться моего языка, как я почувствовал невыносимое жжение во рту. Ощущение было такое, словно повар приготовил блюдо из одного красного перца, лишь для вида приправив его рисом. Я покрылся испариной, из носа у меня потекло, а из глаз покатились слезы. Казалось, что даже оставшаяся в ушах сера начала плавиться. Я был в отчаянии, поскольку у садху принято доедать свою порцию до конца. В тот момент единственной целью моей жизни было каким-то образом доесть то, что осталось на тарелке. Жжение было невыносимым, и я начал неудержимо икать. В ужасных муках я глотал обжигающее блюдо, тогда как остальные ели его с наслаждением, даже не замечая моих страданий. Когда мне удалось запихнуть в себя остатки кичри с тарелки и я уже надеялся, что мучения мои позади, наш щедрый повар стал раздавать добавку.
Я закрыл свою тарелку обеими руками: «Пуран, пуран — я сыт, больше не надо».
Повар же улыбался, держа над моей тарелкой полный до краев половник: «Лора, тора — еще немного, совсем чуть-чуть».
У меня было ощущение, что передо мной стоит олицетворенная смерть и я молю ее о пощаде.
«Пуран, пуран», — закрывал я руками тарелку.
«Тора, тора».
С невинной улыбкой садху произвел свое судьбоносное действо, и содержимое половника перекочевало в мою тарелку. Едва не потеряв сознание, я кое-как доел добавку и с облегчением перевел дух. И тут я увидел, что садху заходит с добавкой на третий круг. Я понял, что третьей порции я не переживу. Мне хотелось сбежать, но я не мог себе этого позволить. По этикету, принятому среди садху, нельзя вставать до того, как все остальные закончат трапезу. Повар зачерпнул полный половник кичри, в котором во множестве плавали стручки красного перца, и занес его над моей тарелкой.
Я с детства очень боялся огорчить кого-либо. А наш повар так искренне старался угодить нам, что я просто не мог позволить себе хоть как-то проявить неудовольствие. Сердце мое бешено колотилось. Что делать?
Я торопливо поднял свою тарелку и скомкал ее.
Садху улыбнулся и перешел к следующему едоку. В изумлении я наблюдал, как остальные с наслаждением поглощают порцию за порцией. Повар, кивнув на меня, похвалился: «Ему так нравится мое кичри, что он даже плачет от благодарности». Я выдавил из себя улыбку и согласно кивнул, размышляя о том, какую важную роль в жизни этих людей играет философия бескорыстного служения.
Да, я плачу. И вполне возможно, именно от благодарности, как считает этот садху. Удовлетворить других порой нелегко, но я хочу это делать, и это желание — часть моей глубинной природы. В сущности, вытерпеть жгучую боль от острой пищи — совсем небольшая цена за то, чтобы увидеть удовольствие на лице этого садху.
Той ночью комары меня почти не беспокоили — наверное, потому, что моя кровь стала для них слишком острой.
За то время, что я провел в Патне, мы очень сблизились с Нараян Прасадом. Как это часто бывает среди друзей, он решил познакомить меня еще с одним своим другом — врачом-рентгенологом. Однажды этот врач пригласил нас к себе в клинику. Мы расположились в его кабинете, за письменным столом. Хотя по происхождению врач был индусом, он не мог смириться с распространенным в индуизме пренебрежением к низшим кастам. Это было главной причиной, по которой он принял ислам. Теперь его звали Мухаммед, и он изучал Коран. Хотя Мухаммед не отрицал учение Бхагавад-гиты, он не желал более отождествлять себя с религией, дискриминирующей людей по признаку их происхождения. Я возразил ему: «Но ведь в Гите ничего не говорится об ущемлении прав людей на основании их происхождения. Многие великие индусские святые были выходцами из низших каст. Бхагавад-гита учит, что мы — бессмертные души, а не бренные тела».
Вместе мы обсуждали истинные основы религии и проводили параллели между тем, что сказано в Бхагавад-гите, Библии и Коране. После этого мы встречались еще несколько раз и без каких-либо предубеждений к верованиям друг друга беседовали о Боге. Мухаммед не пытался обратить меня в ислам, и я не делал попыток переубедить его. Вместо этого, каждый из нас делился своим пониманием, проявляя глубокое уважение к взглядам собеседника. Когда мы разговаривали, я особенно ясно ощутил, что милость Бога проливается на людей через все религии, все священные писания и через разных святых. Я все глубже и глубже понимал, что, какой бы путь мы ни избрали и каким бы узким он ни был, искренняя преданность Богу, в самом общем смысле этого слова, — это единственный способ преодоления распрей и разногласий и этом мире.
На следующий день после разговора с Мухаммедом я, сидя на берегу Ганги с Нараян Прасадом, спросил его: «Как в стране, где так остры противоречия между индуизмом и исламом, Вам удается с такой любовью относиться к представителю другого вероисповедания?»
Тепло улыбнувшись, он произнес в ответ слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Собака узнает своего хозяина в любой одежде. Хозяин может быть в халате, в костюме и галстуке или вообще не одет, но собака всегда его узнает. Если мы не способны узнать Бога, нашего возлюбленного хозяина, когда Он облачен в другие одежды — одежды из другой религии, — то мы хуже собаки».
Поскольку я задержался у Рама-севаки Свами дольше, чем предполагал, мне пришлось идти в контору иммиграционной службы в Патне, чтобы попытаться продлить свою визу. Контора представляла собой небольшое кирпичное здание, в котором за столом сидел пожилой индус-инспектор. Система хранения документов, похоже, отсутствовала как таковая — бумаги лежали стопками на столе и прямо на полу. Минут пятнадцать инспектор рылся в этой груде документов в поиске бланка заявления. Заполнив бланк, я протянул его инспектору вместе со своим паспортом. Тот бросил на паспорт беглый взгляд, а затем произнес бесстрастным бюрократическим голосом: «Ваша виза продлению не подлежит».
Я лишился дара речи. Мысль о том, что мне нужно будет покинуть мою новую родину, была для меня нестерпимой. Снова и снова я умолял инспектора о снисхождении, но тот не собирался отступать от правил. Утратив всякую надежду, я стал молиться.
И тут на стене позади инспектора я заметил изображение Господа Рамы. Я смиренно обратился к инспектору: «Знаете ли Вы, сэр, что в стране, откуда я родом, все едят коров?»
Он в изумлении вытаращил глаза и открыл рот: «Что? Убивают священных коров? Какой ужас!»
«Сэр, в моей стране юноши и девушки зачастую живут вместе, даже не заключив брак».
Он неодобрительно покачал головой и цокнул языком: «Как это нецивилизованно».
«Не могу без содрогания говорить об этом, сэр, но в моей стране никто даже не слышал имя Рамы».
Он не мог поверить своим ушам. Перегнувшись через стол, он схватил меня за руки: «Ты не должен возвращаться в это ужасное место!»
«Но если Вы не продлите мне визу, то мне придется вернуться туда. Я приехал в Индию в поисках прибежища у Вашего возлюбленного Господа Рамы».
Инспектор вскочил, опрокинув стул: «Я — верный слуга Рамы. Мой долг — оказать тебе защиту». С этими словами он проставил новую визу в моем паспорте.
По утрам в ашраме Рама-севаки Свами собиралось пятеро садху. Они читали на хинди Рамаяну — историю жизни Господа Рамы. Я понимал лишь отдельные слова, но Нараян Прасад пообещал мне рассказывать после каждого чтения все, о чем они говорили. Три часа кряду садху сидели, увлеченно слушая Рамаяну. Было видно, что эмоции переполняют их сердца — они то смеялись, то плакали от радости, то погружались в скорбь. А иногда они замирали в тревожном ожидании, страхе или удивлении. Наблюдая за этим, я испытывал непреодолимое желание услышать историю, которая вызывала у них столь сильные чувства.
Когда чтение закончилось, я попросил Нараян Прасада: «Пожалуйста, перескажите мне все, о чем вы говорили».
Мы вышли из храма, сели на берегу Ганги, и Нараян Прасад начал свое повествование: «Однажды, когда Господь Кришна был еще младенцем, Яшода стала кормить его грудью. И тут она заметила, что молоко, которое кипятилось на плите, убегает. Тогда, положив малыша Кришну в безопасное место, она кинулась спасать убегавшее молоко. Кришне не понравилось такое отношение к себе. Желая показать, что служение Богу превыше всего, он проявил одно из тех качеств, которые покоряют сердца любящих его, — проказливость: разбил глиняный горшок, в котором хранилось масло, и стал это масло есть. Затем, решив, что этого недостаточно, он отправился в кладовку и взобрался на высокую деревянную ступу. Оттуда маленький Кришна дотянулся до большого глиняного горшка с маслом, подвешенного к потолку на веревках. Наевшись масла досыта, он стал кормить им обезьян. А Яшода тем временем повсюду искала своего малыша.
Выследив Его по масляным следам на полу, она увидела, что тот кормит обезьян, испуганно оглядываясь при этом по сторонам. Яшода заулыбалась. Она тихонько подкралась к нему, но Кришна заметил ее и бросился наутек. Преисполнившись материнской любви, Яшода погналась за Ним, и Кришна, довольный любовью своей матери, позволил ей поймать себя. При одной мысли о наказании Кришна задрожал всем своим маленьким тельцем. Из глаз его покатились слезы, а с губ срывались мольбы о прощении. Он обещал больше никогда не воровать масло. У матушки Яшоды было много дел по хозяйству, и, чтобы с ее непоседливым ребенком ничего не случилось, она решила привязать его за талию шелковой веревкой к деревянной ступе. Веревка оказалась на два вершка короче, чем нужно, и Яшоде пришлось надвязать ее. Но и тогда ей не хватило двух вершков. Гопи, подруги Яшоды, принесли еще веревок, но, сколько они ни удлиняли веревку, им всё равно не хватало тех же двух вершков. Взирая на это чудо, Яшода пыталась скрыть улыбку любви. Когда Кришна увидел, что его мать устала и покрылась испариной и что цветы, украшающие ее волосы, падают на пол, он позволил связать себя — не веревкой, а узами ее любви. Этой своей игрой Кришна показывает нам, что, хотя он — владыка всего мироздания, для него нет большего удовольствия, чем быть связанным любовью своих верных слуг».
К моему удивлению, этот бесхитростный рассказ вызвал у меня такую радость, что я стал просить Нараян Прасада рассказать, что было дальше.
«Но это все, о чем мы сегодня говорили», — ответил он.
«Но вы беседовали более трех часов! Пожалуйста, расскажите еще».
«Мы больше ни о чем и не говорили».
На следующий день, восхищенный историей о маленьком Кришне и тем вниманием, с которым садху слушали ее, я с нетерпением ждал продолжения. Как только закончились чтения, мы с Нараян Прасадом опять сели на берегу Ганги, и он снова пересказал мне ту же самую историю о Кришне, ворующем масло. Сколько я ни упрашивал его, он не добавил ни слова. На все мои недоуменные вопросы он отвечал с лукавой улыбкой: «Это всё, о чем мы говорили».
На третий день во время чтений эмоции, которые проявляли садху, передались мне, заражая меня их любовью к Богу. Сидя на берегу матери-Ганги, я бросил на моего переводчика, Нараян Прасада, долгий испытующий взгляд: «Я должен знать, о чем вы говорили сегодня». И он вновь рассказал мне ту же самую историю о Кришне, укравшем масло, которую я уже слышал.
Охваченный негодованием, я спросил его: «Почему Вы так со мной поступаете? Вы каждый день беседуете по три часа, а Ваш пересказ занимает не больше десяти минут. Зачем Вы обманываете меня?»
«Но это, действительно, все, о чем мы говорили».
Я почувствовал растущее раздражение: «Сегодня я слушал очень внимательно. Вы ни разу не произнесли слов „Кришна“ или „Яшода“. Я Вас очень прошу, пожалуйста, скажите мне правду!»
Нараян Прасад невозмутимо улыбнулся: «Мы беседовали только о том, как маленький Кришна ворует масло».
Мои глаза наполнились слезами: «Неужели я недостоин того, чтобы услышать, о чем вы говорите?»
Видя мое неподдельное огорчение, Нараян Прасад смягчился. Серьезно взглянув мне в глаза, он произнес: «Я вижу, что твои слезы искренни, поэтому я объясню тебе, в чем дело». Немного помолчав, он продолжил: «На следующую ночь после того, как ты появился у нас, Рама-севака Свами видел сон. Во сне ему явился Господь Рама и сказал о тебе: „Этот юноша — бхакта[8] Кришны, хотя сам еще не подозревает об этом. Не говорите с ним ни о чем, кроме величия Кришны. Вриндаван станет местом его поклонения, но, если ты расскажешь ему об этом сейчас, он все равно тебе не поверит. Придет время, и он поймет это“».
С этими словами Нараян Прасад обнял меня за плечи. Мы сидели и смотрели, как катит свои могучие волны Ганга. Нараян Прасад пытался успокоить меня, хотя у него самого в глазах стояли слезы: «Мой гуру, Рама-севака Свами, велел, чтобы я говорил с тобой только о Кришне. Я же с детства поклоняюсь Раме, хотя Рама и Кришна — один и тот же Верховный Господь, в разное время принимавший разные обличья. Единственная история о Кришне, которую я знаю в подробностях, — это история о том, как Он воровал масло». Нараян Прасад достал из сумки картинку, на которой маленький Кришна украдкой ел масло, и протянул ее мне. Картинка так мне понравилась, что я долго не мог оторвать от нее взгляда, но слова Нараян Прасада о том, что я должен поклоняться Кришне в месте, которое называется Вриндаван, были выше моего понимания. Поскольку я все равно ничего не понял, я решил не придавать этому особого значения. Все, что я знал тогда, — это то, что мне пора возвращаться в гималайские пещеры.
Покоренный мягкостью и доброжелательностью Рама-севаки Свами и его последователей, я провел в его ашраме несколько недель. В день своего отъезда я пришел к Свами и поклонился ему, прося благословений. Он решил сделать мне какой-нибудь подарок, но что он мог дать мне? Свами огляделся вокруг, и взгляд его упал на его же собственный посох. Улыбаясь сквозь слезы, он вручил посох мне. Я ощутил прилив благодарности. Хотя посох представлял собой обычную сучковатую палку, это был дар любви, значивший для меня гораздо больше, чем все богатства мира. К огромной радости Рама-севаки Свами, я с восторгом принял этот священный дар. Дрожащим от волнения голосом он стал говорить, а Нараян Прасад переводил мне его слова: «В священных писаниях сказано, что посох милости, который мы получаем от слуг Господа, способен защитить нас от величайшей опасности». С этого дня посох, подаренный Свами, стал моим постоянным спутником.
Я спешил вперед, стараясь не думать об опасностях, которые могли подстерегать меня. Ощущение того, что в Непале я встречу что-то особенное, не покидало меня. Из Патны я добрался поездом до приграничного города Раксола.
Водитель грузовика, с одеждой и волосами, покрытыми слоем дорожной пыли, улыбнулся мне, обнажив красные от постоянного жевания бетеля зубы, и взмахом руки пригласил меня залезать в кузов. Забравшись внутрь, я отыскал свободное место среди седых горянок в длинных выцветших платьях с накинутыми на голову шалями и крестьян в выгоревших на солнце одеждах, везущих блеющих коз и кудахчущих кур, и сел на мешки с зерном на дне кузова. Подпрыгивая на ухабах и натужно урча, грузовичок стал подниматься в горы.
Кузов был открытым, а пассажиров набралось столько, что некоторые сидели чуть ли не на крыше кабины водителя. Хотя такой способ путешествия нельзя было назвать ни удобным, ни безопасным, это с лихвой компенсировалось великолепными видами Гималаев, открывавшимися перед нами. По мере того как грузовик взбирался по извилистой горной дороге, нашему взору представали всё новые и новые покрытые зеленью горные хребты и долины. На горизонте возвышались заснеженные вершины, и иногда они оказывались прямо над нашими головами. Я с наслаждением вдыхал свежий горный воздух, и тело мое трепетало под порывами прохладного ветра. Временами на нас обрушивались потоки муссонного дождя, но, похоже, никого из пассажиров это по беспокоило. Глубокой ночью водитель высадил нас на окраине Катманду.
Уставший и голодный, я в одиночестве продолжил свой путь в сырой ночной тьме. По обеим сторонам пустынной улицы проступали силуэты ветхих деревянных домов. Но не они привлекли мое внимание — откуда-то издалека до меня донесся безумный вой собак. С возрастающим беспокойством я стал вспоминать, как странствующие садху предупреждали меня о диких собаках: по ночам они сбиваются в злобные стаи, выслеживают и окружают свою добычу, постепенно сужая круг, а потом накидываются на нее и начинают рвать на куски, съедая свою жертву в считанные минуты. Не успел я подумать об этом, как навстречу мне откуда ни возьмись выскочила бездомная собака с пеной и слюной, капающей из пасти. Увидев меня одного посреди пустынной улицы, она запрокинула голову и пронзительно завыла.
Несколько мгновений спустя я увидел, как на меня несется свора рычащих псов. Сколько их было — шесть или восемь? Я был слишком напуган, чтобы считать. Но что означает слюна с белой пеной, текущая из их клацающих пастей, я понял сразу — бешенство. Бешеные псы, выкатив в ярости глаза, приближались ко мне, безумно завывая и уже готовясь растерзать меня. Их костлявые тела были почти безволосыми. Замогильный вой собачьей своры вогнал меня в ступор. Псы наступали на меня, из их раскрытых пастей падали ошметки пены и по клыкам стекала ядовитая слюна. Чтобы защитить себя от нападения сзади, я прижался спиной к стене дома и стал молиться в темноте. Что делать?
Затем, словно стряхнув с себя наваждение, я вспомнил о посохе, который дал мне Рама-севака Свами, и стал яростно размахивать им перед собой. Свора попятилась, образовав полукруг в метре с небольшим от меня. Стоило какому-то из бешеных псов броситься на меня, как он получал по морде посохом Свами. Я отбивался изо всех сил. Свирепо рыча, на меня бросался следующий пес, чтобы получить сокрушительный удар по морде. Все нападавшие, получив удар посохом, отступали, но уже мгновение спустя, как ни в чем не бывало, снова бросались на меня. Собачий вой и скулеж огласили ночь. Снова и снова свора нападала на меня, но мне каждый раз удавалось отбиваться. Однако чем дольше я сражался, тем яростнее становились псы. Они учуяли запах моей плоти и крови и понимали, что силы мои на исходе. У меня не было времени на размышления, поскольку каждую секунду мне приходилось отбиваться изо всех сил. Если хотя бы один пес прорвется ко мне, то уже через мгновение свора будет рвать меня на куски. Неужели это моя судьба — стать добычей бешеных псов?
Силы мои таяли, а рычание псов, предвкушавших победу, становилось все громче и злобнее. Они подступали ко мне все ближе, чтобы покончить со мной, и теперь были настолько близко, что я едва не терял сознание от их смрадного дыхания. Меня била дрожь, и я в отчаянии молил Господа о помощи. Перед лицом смерти я чувствовал себя брошенным и никому не нужным. В этот момент, посмотрев через плечо, я различил в темноте у себя за спиной дверь. Заперта или нет? Посреди этого кошмара забрезжил слабый луч надежды. Молниеносно развернувшись, я резко нажал на ручку и толкнул дверь. Она открылась. Я юркнул внутрь, захлопнув ее за собой. Оставшиеся снаружи собаки взвыли от негодования и стали биться о запертую дверь.
Внутри царила кромешная тьма. Внезапно вспыхнула лампада, осветив семью, спавшую на полу и разбуженную мной. Мужчины, приняв меня за грабителя, вскочили на ноги и стали выяснять, кто я такой. Но я не говорил на их языке. Один из них бросился ко мне с саблей в руке. Единственное, что мне оставалось, это упасть на колени и, сложив ладони, молить о пощаде.
Увидев, что я сдался на их милость, хозяин смягчился и резким жестом указал на дверь, требуя, чтобы я немедленно ушел. Однако, услышав на улице надрывный собачий лай, осекся, понимая, что посылает меня на верную смерть. Он посмотрел мне в глаза долгим пронзительным взглядом, словно ощупывая и пытаясь оценить меня и мои намерения: было видно, что он все еще относится ко мне с подозрением. Я безмолвно кричал одними глазами, умоляя его дать мне прибежище. Каким-то образом моя безмолвная мольба дошла до него. Он опустил саблю и предложил мне сесть. С этого момента все переменилось — он увидел меня в ином свете и стал воспринимать меня как садху, хоть и попавшего в его жилище при чрезвычайных обстоятельствах, но пришедшего благословить его дом. Остальные домочадцы последовали его примеру и поднесли мне фрукты и стакан горячего подслащенного молока, которые я с благодарностью принял. Оставшуюся часть ночи я провел на правах гостя, прислушиваясь к яростному лаю голодных псов, не смолкавшему до самого рассвета.
Давным-давно, еще в Америке, мне довелось услышать индейскую притчу, и сейчас она всплыла у меня в памяти. У каждого в сердце живут две собаки — плохая и хорошая, и они постоянно дерутся между собой. Плохая собака олицетворяет собой наши порочные качества: зависть, злобу, похоть, жадность, чванство и лицемерие. Хорошая собака — это наша божественная природа: способность прощать, сострадание, самообладание, великодушие, смирение и мудрость. Все зависит от нашего выбора: та собака, которой мы уделяем больше времени и которую больше кормим, делая выбор в ее пользу, получает больше сил. Она будет громче лаять и в конце концов победит свою соперницу. Быть добродетельным — значит морить голодом плохую собаку и кормить хорошую. Свора бешеных собак с пеной у рта, что хотели сожрать меня этой ночью, была наглядной иллюстрацией всего того, чему я объявил войну внутри себя, избрав духовный путь.
Пока я лежал и отдыхал от своих приключений, мыслями я с благодарностью устремился к Рама-севаке Свами. Если бы не посох, который он подарил мне, я бы наверняка уже был мертв. Мне припомнились его слова, которые оказались пророческими: Посох милости, который мы получаем от слуг Господа, способен защитить нас от величайшей опасности.
На следующее утро, когда все стихло и псы разошлись, чтобы вести дневную жизнь, я от всего сердца поблагодарил хозяев дома и направился в храм Господа Вишну. Здесь я услышал, как группа садху восхваляет Джанакпур — священное место посреди равнин Непала, где на Землю явилась супруга Господа Рамы — Сита. Их слова пробудили во мне жажду приключений, и я, не долго думая, отправился туда. В Катманду я сел на старенький автобус, направлявшийся в Джанакпур. Через несколько часов автобус спустился с гор, пересек равнину и въехал в густые тропические джунгли, где я увидел дикого носорога, мирно пощипывающего листву. Прибыв в Джанакпур, я первым делом посетил Вихар-кунд — маленькое озеро, расположенное вдалеке от городского шума. Вокруг озера росли старые деревья и стояли древние святилища. Там же находился ашрам, где меня отвели к гуру по имени Шри Веджи. Это был пожилой садху с седой щетиной на подбородке и ежиком седых волос на голове. Он проявил живое участие в моей судьбе и стал просить меня пожить немного в его ашраме, где меня готовы были каждый день бесплатно кормить рисом и далом.