Вправе ли комендант осажденной крепости выходить из нее для переговоров с противником?

Луций Марций, римский легат, во время войны с Персеем, цареммакедонским, стремясь выиграть время, чтобы привести в боевую готовностьсвое войско, затеял переговоры о мире, и царь, обманутый ими, заключилперемирие на несколько дней, предоставив, таким образом, неприятелювозможность и время вооружиться и приготовиться, что и повело кокончательному разгрому Персея [70]. Но случилось так, что старцы-сенаторы,еще хранившие в памяти нравы своих отцов, осудили действия Марция какпротиворечащие древним установлениям, которые заключались, по их словам, втом, чтобы побеждать доблестью, а не хитростью, не засадами и не ночнымисхватками, не притворным бегством и неожиданным ударом по неприятелю, атакже не начиная войны прежде ее объявления, но, напротив, зачастую оповещаязаранее о часе и месте предстоящей битвы. Исходя из этого, они выдали Пирруего врача, задумавшего предать его, а фалискам — их злонамеренного учителя [71]. Это были правила подлинно римские, не имеющие ничего общего с греческойизворотливостью и пуническим вероломством, у каковых народов считалось, чтоменьше чести и славы в том, чтобы побеждать силою, а не хитростью иуловками. Обман, по мнению этих сенаторов, может увенчаться успехом вотдельных случаях, но побежденным считает себя лишь тот, кто уверен, что егоодолели не хитростью и не благодаря случайным обстоятельствам, а воинскойдоблестью, в прямой схватке лицом к лицу на войне, которая протекала всоответствии с установленными законами и с соблюдением принятых правил. Поречам этих славных людей ясно видно, что им еще не было известнонижеследующее премудрое изречение:

dolus an virtus quis in hoste requirat? [72]

Ахейцы, рассказывает Полибий, презирали обман и никогда не прибегали кнему на войне; они ценили победу только тогда, когда им удавалось сломитьмужество и сопротивление неприятеля [73]. Eam vir sanctus et sapiens scietveram esse victoriam, quae salva fide et integra dignitate parabitur, [74] — говоритдругой римский автор.

Vos ne velit an me regnare hera quidve ferat fors

Virtute experiamur. [75]

В царстве тернатском [76], именуемом нами с легкой душою варварским,общепринятые обычаи запрещают идти войною, не объявив ее предварительно и несообщив врагу полного перечня всех сил и средств, которые будут применены вэтой войне, а именно, сколько у тебя воинов, каково их снаряжение, а такжеоборонительное и наступательное оружие. Однако, если, невзирая на это,неприятель не уступает и не идет на мирное разрешение спора, они неостанавливаются ни перед чем и полагают, что в этом случае никто не имеетправа упрекать их в предательстве, вероломстве, хитрости и всем прочем, чтомогло бы послужить средством к обеспечению легкой победы.

Флорентийцы в былые времена были до такой степени далеки от желанияполучить перевес над врагом с помощью внезапного нападения, что за месяцвперед предупреждали о выступлении своего войска, звоня в большой колокол,который назывался у них Мартинелла.

Что касается нас, которые на этот счет гораздо менее щепетильны, нас,считающих, что, кто извлек из войны выгоду, тот достоин и славы, нас,повторяющих вслед за Лисандром, что, где недостает львиной шкуры, там нужнопришить клочок лисьей, то наши воззрения ни в какой степени не осуждаютобщепринятых способов внезапного нападения на врага. И нет часа, говорим мы,когда военачальнику полагается быть более начеку, чем в час веденияпереговоров или заключения мира. Поэтому для всякого теперешнего воинанепреложно правило, по которому комендант осажденной крепости не должен нипри каких обстоятельствах выходить из нее для переговоров с неприятелем. Вовремена наших отцов в нарушении этого правила упрекали господ де Монмора иде Л’Ассиньи, защищавших Музон от графа Нассауского [77].

Но бывает и так, что нарушение этого правила имеет свое оправдание.Так, например, оно извинительно для того, кто выходит из крепости, обеспечивсебе безопасность и преимущество, как это сделал граф Гвидо ди Рангоне (еслиправ Дю Белле, ибо, по словам Гвиччардини, это был не кто иной, как он сам)в городе Реджо [78], когда встретился с господином де Л’Экю для веденияпереговоров. Он остановился на таком незначительном расстоянии от крепостныхстен, что, когда во время переговоров вспыхнула ссора и противники взялисьза оружие, господин де Л’Экю и прибывшие с ним не только оказались болееслабою стороною, — ведь тогда-то и был убит Алессандро Тривульцио, — но исамому господину де Л’Экю пришлось, доверившись графу на слово, последоватьза ним в крепость, чтобы укрыться от угрожавшей ему опасности.

Антигон, осадив Евмена в городе Нора [79], настойчиво предлагал емувыйти из крепости для ведения переговоров. В числе разных доводов в пользусвоего предложения он привел также следующий: Эвмену, мол, надлежитпредстать перед ним потому, что он, Антигон, более велик и могуществен, начто Евмен дал следующий достойный ответ: «Пока у меня в руках меч, нетчеловека, которого я мог бы признать выше себя». И он согласился напредложение Антигона не раньше, чем тот, уступив его требованиям, отдал емув заложники своего племянника Птолемея.

Впрочем, попадаются и такие военачальники, которые имеют основаниедумать, что они поступили правильно, доверившись слову осаждающих и выйдя изкрепости. В качестве примера можно привести историю Анри де Во, рыцаря изШампани, осажденного англичанами в замке Коммерси. Бертелеми де Бонн,начальствовавший над осаждавшими, подвел подкоп под большую часть этогозамка, так что оставалось только поднести огонь к запалу, чтобы похоронитьосажденных под развалинами, после чего предложил вышеназванному Анри выйтииз крепости и вступить с ним в переговоры, убеждая его, что это будет к егоже благу, в доказательство чего и открыл ему свои козыри. После того какрыцарь Анри воочию убедился, что его ожидает неотвратимая гибель, онпроникся чувством глубокой признательности к своему врагу и сдался со всемисвоими солдатами на милость победителя. В подкопе был устроен взрыв,деревянные подпоры рухнули, замок был уничтожен до основания.

Я склонен оказывать доверие людям, но я обнаружил бы это пред всеми сбольшой неохотою, если бы мое поведение подавало кому-нибудь повод считать,что меня побуждают к нему отчаяние и малодушие, а не душевная прямота и верав людскую честность.