Глава седьмая Римская наука

Предварительные замечания

Прежде всего требует уточнения вопрос: что такое римская наука и существовала ли она вообще? Разумеется, под римской наукой можно понимать всю ту науку, которая развивалась, процветала или приходила в упадок на территории Римского государства, пока это государство оставалось мировой державой, включавшей в себя и Афины, и Александрию, и Пергам, и все прочие культурные центры тогдашнего Средиземноморья. В этом случае не имеет значения, были ли ученые, которых мы считаем представителями римской науки, греками, сирийцами, иудеями или собственно римлянами; неважно также, на каком- языке они писали свои работы. Определяемая таким образом, римская наука должна рассматриваться в качестве одного из этапов античной науки в целом, а именно в качестве последнего, заключительного ее этапа, поскольку время римского владычества над странами средиземноморского региона хронологически почти совпадает с эпохой Римской империи, распад которой ознаменовал собой крах всей античной цивилизации. При такой трактовке понятие «римская наука» практически эквивалентно понятию «наука эпохи Римской империи». Величайшими представителями этой науки окажутся Птолемей, Гален, Диофант — люди, по своему происхождению отнюдь не бывшие римлянами и писавшие не на латинском, а на греческом языке. Среди корифеев этой поздней античной науки собственно римлян мы не найдем.

И все же в данной главе речь пойдет не об античной науке эпохи Римской империи, а лишь о том вкладе, который внесли в эту науку собственно римляне. Кто же такие эти собственно римляне? Этим наименованием мы обозначаем этнос, образовавшийся на Апеннинском полуострове в результате сплава многочисленных и разнородных племен — латинов, умбров, осков, самнитов и ряда других^[326]. В этом котле племен переплавились в конечном счете и этруски — народ, имевший достаточно самобытную культуру и свой особый язык и в VII–V вв. распространявший свою гегемонию на значительную часть Апеннинского полуострова. Объединяющим признаком римского этноса явился латинский язык, поглотивший все прочие наречия италийских племен (включая язык этрусков); поэтому понятия «римская наука» и «римская литература» можно считать эквивалентными понятиям «латиноязычная наука» и «латиноязычная литература».

Уже в республиканскую эпоху выявились характерные черты культуры римского этноса. С одной стороны, эти черты указывали на значительное влияние греческой культуры. Это влияние было обусловлено тем историческим фактом, что начиная с III в. Римская республика находилась в постоянном соприкосновении с греческими городами юга Италии, прежде всего с Тарентом. В конце концов эти города были завоеваны римлянами и вошли в состав римского государства, причем многие аспекты более высокой культуры покоренных греческих городов были восприняты римлянами. Греческое влияние явственно ощущается в самых различных областях римской материальной и духовной культуры. Римская архитектура при сохранении некоторых этруско-италийских черт уже в III в. начинает ориентироваться на греческие образцы. Постепенно происходит эллинизация традиционной римской религии: римляне принимают скульптурные изображения греческих богов, устанавливая соответствие между своими божествами и персонажами олимпийского пантеона (Юпитер — Зевс, Юнона — Гера, Минерва — Афина, Марс— Арес и т. д.). Получают признание и чисто греческие культы Геракла и Асклепия. Первые дошедшие до нас поэтические произведения латиноязычных авторов еще написаны свободным сатурническим стихом, заимствованным из устной народной поэзии, но очень скоро римские поэты заметили, что греческие метрические схемы, основанные на чередовании долгих и коротких гласных, могут быть прекрасно применены и к латинским стихам. Трудно представить себе, что получилось бы из латинской поэзии, если бы она не стала следовать (и притом совершенно сознательно) греческим канонам: это в равной степени относится и к эпосу, и к драме, и к лирике; пожалуй, только лишь сатиру можно назвать л качестве вполне оригинального жанра римской поэзии, которому нельзя подыскать аналога в греческой. литературе. Укажем, наконец, на ораторское искусство и на историографию: замечательные достижения римских ораторов и историков были в большой степени обусловлены глубоким усвоением соответствующих греческих образцов.

Все это так. Но, с другой стороны, будучи усердными учениками греков, римляне отнюдь не стали эпигонами. Даже в тех случаях, где, по видимости, имело место чистое подражательство, римляне сумели вдохнуть новую жизнь в старые греческие формы. Вергилий в «Энеиде» бесспорно подражает Гомеру и нисколько не скрывает этого; в ряде случаев он просто дает латинский перевод отдельных гомеровских строк, сравнений, образов. Но разве мы не признаем, что уже самый тембр латинской речи придал гомеровскому гекзаметру новые своеобразные качества? Катулл переводил на латинский стихи Сапфо, но разве это просто переводы, а не гениальное сотворчество? Разве лирика того же Катулла, оды Горация, «Послания» и «Тристии» Овидия, элегии Тибулла и Проперция не содержат в себе принципиально новых черт, позволивших этим произведениям оказать несравненно большее влияние на поэзию нового времени по сравнению с творениями более удаленных от нас (и не только в хронологическом смысле) греческих лириков VII–V вв.? Мы не будем вдаваться здесь в вопрос — в чем состояли эти черты, но ясно, что дело заключалось не только в большей распространенности латинского языка. Возьмем, например, скульптуру. Разумеется, создания резца таких мастеров, как Поликлет, Скопас, Лисипп, были для римских ваятелей высочайшими образцами, но разве римская портретная скульптура с ее глубоким реализмом и тонкой индивидуализацией лиц не сказала новое и притом очень важное слово в мировом искусстве?

Короче говоря, римская культура отнюдь не была эпигонским ответвлением греческой: ее следует рассматривать в качестве младшей, но, в сущности, равноправной ветви на едином древе общеантичной культуры.

Но вот мы переходим к науке, и тут нас охватывает недоумение, как если бы мы неожиданно оказались перед пустой дырой. Из предыдущих глав мы знаем, что в IV–II вв. греки достигли величайших высот в развитии математики (Эвдокс, Эвклид, Архимед, Аполлоний Пергский), астрономии (Эвдокс, Аристарх, Гиппарх), механики (Архимед); не будет преувеличением сказать, что все три названные дисциплины были созданы именно в это время и именно греками. Казалось бы, что и здесь, начав с подражания своим учителям, римляне могли создать нечто новое и своеобычное. Ничего подобного, однако, не произошло. Римляне просто прошли мимо этих областей культуры (ведь наука тоже является частью культуры), как бы. не заметив их или, вернее, но заинтересовавшись ими. Мы не можем назвать ни одного римлянина, который внес какой-либо, хотя бы самый незначительный вклад в развитие указанных точных наук.

Нечто сходное имело место и в сфере философии. Правда, мы не можем сказать, что римляне были в такой же степени равнодушны к философии, как к математике, но философия, которая их привлекала, была практической философией, философией человеческого поведения, зачастую сводившейся к чистому морализированию (Сенека, Марк Аврелий). Но теоретическая философия, давшая в Греции таких великих мыслителей, как Парменид, Демокрит, Платон, Аристотель, была чужда римлянам. Единственным универсально образованным римским философом был Цицерон, но оригинальным мыслителем мы никак не можем его назвать; основная заслуга Цицерона состояла в том, что он, как прекрасно сказал А. Блок, «собрал жалкие остатки меда с благоуханных цветов великого греческого мышления, с цветов, беспощадно раздавленных грубым колесом римской телеги»^[327].

Своеобразным исключением из сказанного может показаться знаменитая поэма Лукреция «О природе вещей». Но не следует ли отнести славу этой поэмы прежде всего на счет ее литературных достоинств? Как поэтическое произведение она действительно стоит выше философских поэм Парменида и Эмпедокла. Ее автор был, бесспорно, вдумчивым и образованным человеком, прекрасно знавшим греческую философию. Но по существу своего содержания поэма Лукреция была всего лишь талантливым изложением воззрений Эпикура, к которым сам Лукреций не добавил ничего принципиально нового. В ходе дальнейшего изложения мы еще будем говорить об этой поэме и покажем, что она была вполне адекватна специфике римского мышления.

Сделаем вывод. Рим дал миру великолепных поэтов, глубоких моралистов, замечательных историков, блестящих ораторов. Но в области теоретического мышления — будь то математика, астрономия или отвлеченные проблемы философской онтологии или гносеологии — мы не найдем ни одного представителя римского этноса. Римляне были бесспорно одаренным народом, но их одаренность была проникнута духом практицизма, чуждого греческому гению.

Этот практицизм позволил им создать сильнейшую в мире армию, образовать прекрасно действующую администрацию для величайшей в мире империи, заложить основы строгой правовой науки. Но в силу того же практицизма они не доказали ни одной математической теоремы, ибо в такого рода деятельности они не усматривали для себя ни малейшей нужды.

Игнорируя теоретическую науку, римляне с большим вниманием и интересом относились к прикладным сферам знания, таким, как сельское хозяйство, военное дело или строительная техника. В каждую из этих чисто практических дисциплин они внесли свой вклад — порой достаточно весомый. Поэтому, говоря о римской науке, мы должны иметь в виду, в частности, эти практические дисциплины. Отказав им в праве называться наукой, мы должны будем признать, что римской науки вообще не существовало. В данном случае мы такого категорического вывода делать не будем и на последующих страницах данной главы попытаемся дать характеристику той литературной продукции римлян, которая имела если не прямое, то хотя бы косвенное отношение к тому, что мы обычно называем наукой.

Катон Старший и его эпоха

Если Фалеса Милетского мы считаем основоположником греческой науки и философии, то в Риме, четырьмя столетиями позже, аналогичную роль сыграл Марк Порции Катон Старший (234–149 гг. до н. э.). Катон Старший был настолько яркой и притом типично римской фигурой, что о нем следует сказать поподробнее.

Происходя из незнатного рода, Катон провел свою молодость частью и занятиях сельским хозяйством, частью же в военных походах, в которых проявил себя бесстрашным воином. Напомним, что это было время второй пунической войны (219–201 гг.), от исхода которой зависело будущее римской республики. Плутарх, написавший биографию Катона, сообщает, что уже в возрасте семнадцати лет он имел множество ран, полученных в боях с карфагенянами^[328]. По окончании войны Катон начал быстро продвигаться по административной лестнице, занимая последовательно должности эдила, претора и, наконец, консула (в 195 г.). В период своего консульства Катон сурово подавил восстание в Испании (где римляне утвердились начиная с 206 г.), за что по возвращении в Рим был награжден триумфом. В дальнейшем он принимал активное участие в общественно-политической жизни Рима, многократно выступая в судах, на народных собраниях и в сенате. Будучи сенатором, Катон проявил себя бескомпромиссным защитником древних римских добродетелей и непримиримым врагом всякого иноземного, в особенности же греческого, влияния, в котором он усматривал основную причину порчи нравов римского общества.

Но Катон был не только воином, оратором и выдающимся государственным деятелем. На склоне своих лет он занялся литературным трудом и снискал себе славу основоположника латинской научной прозы. Помимо не дошедших до нас речей (в эпоху Цицерона были известны тексты около 150 речей Катона), Катон написал первое на латинском языке историческое сочинение, носившее название «Начала» (Origines), в котором он изложил имевшиеся у него сведения об основании и ранней истории ряда италийских городов, а кроме того, явился создателем первой римской энциклопедии. Эта энциклопедия была составлена в форме наставлений к сыну (Praecepta ad filium) и состояла из нескольких частей, посвященных сельскому хозяйству, медицине, военному делу, оратор-жому искусству и праву. До нас дошла только часть, относящаяся к сельскому хозяйству (De agri cultura), но она дает достаточное представление о стиле и особенностях прозы Катона, послужившей образцом для многих римских прозаиков последующих поколений^[329].

Это — сжатая, лаконичная проза, лишенная каких-либо длиннот, отступлений и рассуждений. Почти каждая фраза содержит прямое предписание, бывшее квинтэссенцией опыта как самого Катона, так, вероятно, и многих других сельских хозяев его эпохи. Лаконизм Катона не лишен известной суровой прелести. Говоря о том, что сельский хозяин должен заботиться прежде всего о хорошей обработке земли, он пишет: «Что значит хорошо возделывать поле? — Хорошо пахать. — Что, во-вторых? — Пахать. — Что, в-третьих? — Унавоживать»^[330].

Земледелие, по мнению Катона, наиболее достойное римлянина занятие; во всяком случае, оно предпочтительнее, чем торговля и тем более ростовщичество. «Когда предки хвалили доброго мужа», пишет он, «они хвалили его как хорошего земледельца». «Из земледельцев выходят и храбрые мужи и самые предприимчивые воины, а земледелие есть занятие наиболее благочестивое и устойчивое, людям же, которые ему предаются, всего менее свойственен дурной образ мыслей»^[331]. Мы видим, что и здесь Катон выступает в качестве ревнителя традиционных добродетелей, которые он связывает с сословием земледельцев.

Но под земледельцем Катон понимал отнюдь не крестьянина, своим трудом обрабатывающего принадлежащий ему клочок земли (как это было у Гесиода). Земледелец Катона — это помещик, применяющий рабский труд и связанный с рынком, куда он сбывает продукты своего хозяйства. Правда, количество рабов, которое Катон считает оптимальным, сравнительно невелико (на оливковой плантации — 13, на винограднике — 16); его хозяйство еще не похоже на огромные латифундии, получившие развитие в более позднюю эпоху. Но рекомендуемые им отношения между хозяином и рабами менее всего можно назвать патриархальными. Рабы для Катона равносильны рабочему скоту; их силу нужно использовать максимальным образом; у рабов нет выходных дней, и они никогда не должны сидеть без дела. От болезненного или одряхлевшего раба следует избавиться, как от лишней помехи в хозяйстве. При этом хозяин не должен сам командовать рабами: для этого существует управитель («вилик»), выбираемый из числа рабов и во всем отчитывающийся перед хозяином.

Мы не будем вдаваться в чисто агрономические детали книги Катона. Достаточно будет сказать, что наряду с правилами посева, прополки, сбора, хранения и сбыта урожая Катон рассматривает множество других вопросов, могущих иметь значение для земледельца, вплоть до молитв, к которым следует прибегать в тех или иных случаях. Анализ всех этих вопросов выходит за пределы задач настоящей работы.

Выше было сказано о резко враждебном отношении Катона к греческой культуре, которая как раз при его жизни начала оказывать все большее влияние на высшее римское общество. Войны первой половины II в. до н. э. привели к политическому подчинению Риму сначала Македонии, а затем и всей Греции. И здесь оказалось справедливым общее правило: менее культурные победители подверглись мощному воздействию более высокой культуры побежденного народа. В самом Риме появилась многочисленная эллинофильская партия, во главе которой стояла семья Сципионов — влиятельнейших государственных деятелей того времени. Эта партия считала усвоение достижений греческой культуры римлянами нужным и полезным делом, причем усвоение это осуществлялось различными способами.

Во многих знатных римских семьях стали появляться греческие учителя — большей частью из числа греческих пленников или заложников, увезенных в Рим. Так, после решительной победы, одержанной римским полководцем Эмилием Павлом над последним королем Македонии Персеем (в 168 г.), которому помогал так называемый Ахейский союз греческих городов, тысяча ахейских граждан были отправлены в Рим в качестве заложников. Среди них находился знаменитый историк Полибий. По прибытии в Рим он был сразу же приглашен Эмилием Павлом в качестве наставника его детей (среди которых был будущий покоритель Карфагена Сципион Африканский Младший). Характерно также, что Эмилий Павел вывез в Рим и разместил у себя в доме большую библиотеку царя Персея. Этим было положено начало ограблению Греции римскими полководцами: не только (и не столько) библиотеки, но главным образом произведения искусства, прежде всего бесчисленные статуи, вывозятся в Рим и используются для украшения богатых римских домов и вилл.

Надо, однако, отметить, что римляне отнюдь не рассматривались греками в качестве чистых варваров. В это время Греция находилась в состоянии глубокого политического упадка, и на образованных греков не могли не производить впечатления победы римских легионов, прекрасно организованных, дисциплинированных, возглавлявшихся полководцами твердыми и порой суровыми, воевавшими не ради интересов каких-то случайных деспотов, а во имя республики, многими своими чертами импонировавшей греческим интеллигентам.

В результате многие выдающиеся греки появляются в Риме. Знаменитый грамматик и руководитель пергамской библиотеки Кратес приезжает в Рим около 168 г. в качестве посла царя Пергама Эвмена П. В 155 г., когда афиняне оказались в немилости у римского сената, они послали в Рим представительную делегацию (о деятельности ее уже шла речь в этой книге). В состав этой делегации вошли глава тогдашней Академии Карнеад, перипатетик Критолай и стоик Диоген. Греческие философы использовали свободное время для публичных докладов, привлекавших большое количество слушателей, особенно из числа молодежи. Этот факт вызвал ярость семидесятидевятилетнего Катона, который в сенате потребовал срочной высылки греческих философов из Рима.

Но ход истории нельзя было обратить вспять, и эллинизация римлян происходила все более быстрыми темпами. Сципион Африканский Младший организовал кружок для изучения греческой литературы и философии. К участию в этом кружке были привлечены уже упомянутый Полибий и выдающийся философ-стоик Панэтий, впоследствии ставший учителем Цицерона. Вслед за этим преподавание греческой литературы, риторики, грамматики и даже философии (разумеется, в довольно примитивной форме) проникает в римские школы. В результате типичный римский интеллигент I в. до н. э. уже ничем не походил на катоновский идеал старорежимного земледельца и воина.

Какую роль в процессе эллинизации римлян сыграла греческая наука? У римлян, отнюдь не страдавших отсутствием любознательности, достижения греческой науки вызывали несомненный интерес, но этот интерес был, мягко выражаясь, весьма односторонним. Римлянам даже не приходила в голову мысль о возможности самим заняться теоретическими изысканиями в области математики или астрономии, чтобы продолжить работу, так блестяще начатую гениями эллинистической науки. В частности, к математике римляне были абсолютно равнодушны (или неспособны?), поэтому всякое математическое знание казалось им чем-то заумным и потому вряд ли заслуживающим внимания. Математики, о которых с таким уважением писал Аристотель (включавший в их число также и теоретиков — астрономов), казались римлянам чудаками, занимавшимися если не бессмысленным, то, во всяком случае, бесполезным делом. Математические знания самих римлян ограничивались архаичными приемами счета на абаке и приближенными вычислениями площадей и объемов. О строгой дедуктивной математике они не имели и не желали иметь никакого понятия.

Для иллюстрации сказанного приведем два примера, взятых из области географических наук. Основателем точной картографии по справедливости считается Гиппарх, впервые введший в употребление сетку меридианов и параллелей в качестве основы для построения географических карт. Из Страбона мы знаем, что Гиппарх резко критиковал «Географию» Эратосфена за использование ненаучных методов локализации географических объектов (об этом мы уже говорили в четвертой главе). Впоследствии традиции Гиппарха были развиты Птолемеем в его «Географии», хотя при составлении своей карты мира Птолемей не чуждался использовать и менее точные данные, взятые из описаний, составленных путешественниками.

B течение II–I вв. Римская республика, до этого не выходившая за пределы Апеннинского полуострова, превратилась в мировую державу. Этот факт уже сам по себе способствовал усилению интереса римлян к географии, так как и административные и военно-стратегические интересы правителей Рима требовали создания достаточно точных географических карт. Уже Юлий Цезарь замыслил проект составления карты всего подвластного римлянам мира, но свое осуществление этот проект нашел лишь в эпоху правления Октавиана Августа (вторая половина Τ в. до н. э.). Выполнение этой задачи Август поручил одному из наиболее высокопоставленных чиновников — Марку Агриппе. Агриппа подошел к делу с чисто римской деловитостью. Он учредил широко разветвленную службу картографирования, в задачу которой входило определение размеров и границ всех римских провинций. На выполнение этой работы потребовалось около 20 лет. Характерно, что Агриппа совершенно игнорировал методы локализации географических объектов, разработанные Гиппархом. Основной способ определения расстояния между двумя точками состоял у него в счете камней, устанавливаемых римскими легионами при прохождении примерно равных отрезков пути. Расстояние между камнями определялось, с нашей точки зрения, довольно приближенно на основании числа шагов, которые делал солдат, проходя от одного камня к другому. В итоге всей работы Агриппа составил карту, удовлетворявшую потребностям римских администраторов и военачальников; эта карта была прикреплена к стене одного из портиков Рима и служила образцом для снятия множества копий.

Другой факт относится к биографии Цицерона, бывшего, как известно, одним из образованнейших людей своего времени. Из переписки Цицерона с его другом Аттиком, находившимся в течение некоторого времени в Африке, мы знаем, что у Цицерона имелось намерение написать сочинение по географии. Для облегчения труда Цицерона Аттик прислал ему трактат, написанный греческим географом Серапионом, принадлежавшим, по-видимому, к школе Гиппарха. В своем ответе Аттику^[332] Цицерон пишет, что он в состоянии понять едва ли одну тысячную часть трактата Серапиона. В другом письме^[333]он выражает недоумение по поводу критики, которой Серапион (следуя Гиппарху) подвергает «Географию» Эратосфена, казавшуюся Цицерону наиболее авторитетным сочинением в области географической науки. Еще в одном письме к Аттику^[334] Цицерон упоминает о своем проекте, но в дальнейшем он от него, по-видимому, окончательно отказался. География, надо думать, показалась ему трудным и скучным предметом — и притом таким предметом (и это, вероятно, было основное), который не давал возможности развернуться Цицерону-стилисту. Подход Цицерона к написанию географического трактата был чисто римским подходом: он хотел изложить по-латыни вещи, уже известные греческим географам, придав своему изложению безупречную литературную форму. Это был подход не ученого, а дилетантствующего литератора.

Подобного рода дилетантизм был характерной чертой всей римской науки. В целом у римлян сложилось следующее представление об ученом: ученым называется человек, бывший в курсе всевозможных мнений, высказывавшихся прежними авторами по каждому данному вопросу, и умевший изложить эти мнения в удобочитаемой и литературно обработанной форме. Свыше этого к ученому не предъявлялось никаких требований. Таким образом, по римским представлениям, ученым был вовсе не творческий исследователь (на самостоятельное научное творчество римляне не претендовали, предоставляя это дело грекам), но писатель-энциклопедист, впитавший в себя максимальное количество знаний. В свое время Тераклит резко осудил «многознание» (πολυμαϑίη), утверждая, что оно «уму не научает»^[335]. С точки зрения римлян, именно многознание было высшей добродетелью ученого.