Научный реализм» перед лицом инструменталистской критики

Указанная трудность—мишень для критики «научных реалистов» со стороны их оппонентов, инструменталистов и конвенционалистов. Если «научные реалисты» желают оставаться метафизиками и просто постулировать существование объективной реальности как универсум объектов и их отношений, изображаемого в научных теориях, этого нельзя запретить, так что их полемика с инструменталистами становится беспредметной. Но «научные реалисты» претендуют на нечто большее — они утверждают, что изображения реальности, получаемые с помощью научных теорий, адекватны этой реальности, совпадают с ней. Это побуждает использовать для оценки научных теорий так называемую «корреспондентную теорию истины». Согласно этой теории утверждения истинны, если реальность соответствует тому, что говорится в этих утверждениях.

Но как можно установить это «соответствие»? Понятно, что для этого надо как-то выйти за пределы языковых кар­касов научных теорий и обратиться к чему-то независимому от этих те­орий. К чему же? «Миф каркаса» обесценивает обращение к «теорети­чески-нейтральному» опыту, ибо все существенные данные интерпре­тированы теорией и потому не могут быть беспристрастными свидетелями научной ставке теории и реальности. Антиметафизическая установка запрещает обращаться и к «реальности самой по себе», такое обращение было бы отказом от кредо «научного реализма»: толь­ко наука способна отвечать на онтологически значимые вопросы.

Остается одно — обратиться к самим теориям и по их характеристи­кам и свойствам пытаться определить, насколько они адекватны и спо­собны «отобразить” реальность такой, какой она есть. Это напоминает ситуацию, когда исследователь судит об адекватности показаний при­бора по исправности, надежности, “гарантированности” самого прибо­ра. Но легко понять, что все эти характеристики в конечном счете оп­ределяются через “соответствие” его показаний тому, что есть на самом деле: круг замыкается и положение кажется безвыходным.

Чтобы избавиться от подобных затруднений, инструментализм во­обще склоняется к отказу от самой проблемы “соответствия”: надо раз и навсегда признать, что никакой реальности, кроме той, какая “изо­бражается” в научных теориях, для науки нет. Теории вообще дают нам не “изображения”, а “конструкты”—особые средства, инструмен­ты, с помощью которых ученые решают определенные задачи: упорядочивают данные опыта, предсказывают явления, достигают так называемого “практического успеха”.

Эта классическая позиция не вполне последовательно разделялась логическими позитивистами. Они склонялись к инструменталистской трактовке “теоретических терминов”, но оставляли возможность реа­листической интерпретации терминов наблюдения. Другое дело, что логические позитивисты не смогли выбраться из лабиринта затрудне­ний, возникающих из-за отождествления реальности и ее чувственных образов, соскальзывая к субъективному идеализму.

Но отказ от рассмотрения языка наблюдения как теоретически не­зависимой инстанции, упор на теоретическую интепретированность опытных данных, характерных для позитивистской философии науки, открывали перспективу более последовательного инструментализма. когда уже все теоретическое знание выступает как набор “схем” или “конструктов”, а отношение теории к реальности—вопросом “трансцендентальной аргументации”, не имеющим внутритеоретического обоснования^[299][299].

Такой инструментализм уже не мог довольствоваться критикой в адрес “научных реалистов”, основанной на известном рассуждении, которое в середине 50-х годов было названо К. Гемпелем “дилеммой теоретика”. Суть этого рассуждения сводилась к следующему: если теоретические термины и выполняют какую-либо научную функцию, то она может состоять только в установлении определенных связей между наблюдаемыми явлениями, однако эти связи могут быть установлены и без помощи теоретических терминов, следовательно, последние могут быть элиминированы из теории. “Дилемма теоретика” строилась на очевидно эмпирицистской посылке: научно значимая онтология стро­ится только на базе языка наблюдения, следовательно, теоретические термины не имеют реальных референтов, а являются лишь полезными, но в принципе устранимыми “инструментальными” функциями. Если же противоположность между языком наблюдения и теоретическим языком снимается и оба эти языка трактуются либо в реалистическом, либо в инструменталистском духе, конфликт между реалистической и инструменталистской позициями становится предельно обнаженным и острым: инструменталист уже атакует не частные положения реали­стов (о референциальном статусе теоретических терминов), а целиком реалистическую концепцию.

Впрочем, эта атака должна вестись без применения “метафизиче­ского оружия” и опираться только на определенные методологические положения. Следуя этому принципу, участники полемики ставят себя в двусмысленное положение: хотя их разногласия имеют философский характер, по взаимному согласию полемика переносится на почву ме­тодологии.

Например, к числу аргументов инструменталистов против “науч­ных реалистов” относятся следующие:

— аргумент “идеализации”, выдвинутый некогда еще П. Дюгемом: между теорией и реальностью всегда сохраняется неустранимый раз­рыв, ведь реальность предстает в наблюдении своей текучестью, нерасчлененностью, наблюдения неточны, смутны, часто противоречат друг Другу, теории же идеализируют действительность, рационализируют ее и придают ей гармоничность, но именно поэтому принципиально возможно даже бесконечное множество таких идеализаций, эмпири­чески эквивалентных, но логически несовместимых; выбор одной из таких идеализаций осуществляется лишь по прагматическим сообра­жениям;

— аргумент “неопределенности” (его связывают с именем А. Пуанкаре): реалист не может привести доказательств того, что избранная им теория истинна; ведь опыт может в равной степени поддерживать даже альтернативные теории, а метафизические доводы не должны быть критериями истинности в науке; отсюда—дилемма, стоящая перед реалистами, которые должны либо сказать, что опыт не является для них решающей инстанцией для проверки истинности теорий и тем самым покинуть почву научного эмпиризма, либо признать множественность истины, что делает это понятие явно нереалистическим;

— аргумент “научных революций”, ставший популярным особенно в последние десятилетия: самые прочные убеждения в том, что науч­ные теории дают истинное описание и объяснение реальности, разру­шаются, когда наступает время радикальных концептуальных сдвигов в науке; «история науки не позволяет нам забывать, что даже самые фундаментальные теории и их объекты не будут служить нам веч­но»^[300][300]; трудность состоит в том, что «реализм предполагает, будто сточки зрения будущей науки наши нынешние теории будут считаться референтативными и частично или приблизительно истинными, тогда как история учит, если ока вообще чему-либо учит, что и сегодняшние те­ории будут опровергнуты, как это было в прошлом»^[301][301].

Мы видим, что эти, как и подобные, аргументы связаны с общей и фундаментальной проблемой истинности научных теорий. Именно к этой проблеме легко сводятся все возражения в адрес «научного реа­лизма»: правомерно ли говорить об истинности теории как о ее «соответ­ствии» с реальностью?

Последовательный инструменталист не приемлет такого определе­ния истины, как не соглашается и с его модификациями и уточнениями в реалистическом духе. Например, “научный реалист” может говорить о “приблизительной истине”, то есть о том, что научные теории описы­вают и объясняют реальность только с некоторой степенью точности, с отдельных сторон, неполно и т.д. Относительная истина—не то же са­мое, что ложность. Скажем, теория идеальных газов может быть беско­нечное число раз “опровергнута” опытом с реальными газами, но это не означает, что теория идеальных газов ложна; ведь она дает возмож­ность осуществлять точные предсказания, близко подходя к истине— настолько, насколько того требуют наши практические интересы. Од­нако, замечает Дж. Уоррел, такое рассуждение все равно опирается на посылку о “соответствии с реальностью”: чтобы знать, как близко подходит к действительности, к реальности утверждение теории, надо уже знать какова “на самом деле” эта реальность!

Или в ответ на аргумент “идеализации” от “научного реалиста” можно было бы услышать, что “на самом деле” теории не могут быть вполне эмпирически эквивалентными, одна из них должна быть истинной, а альтернативы—ложными. Эмпирическая эквивалентность несовместимых теорий—это временное состояние, и всегда остается надежда решить спор теорий, изобретая все новые и новые эксперименты. Верно, замечает Уоррел, но такое рассуждение доказывает лишь то, что мы не располагаем удовлетворительным критерием эквивалентно­сти теорий, коль скоро тут приходится говорить обо всех возможных экспериментах. На практике, однако, ученые вынуждены поступать (и достаточно часто) в духе рекомендаций инструменталистов и полагать истинной ту теорию, которая удовлетворяет определенным методоло­гическим критериям^[302][302].

С другой стороны, не следует примитивизировать позицию инстру­ментализма; во всяком случае его классики (А. Пуанкаре, П. Дюгем) никогда не рассматривали научные теории как набор инструментов, выбор которых чисто произволен. Напротив, они видели основание применимости этих “инструментов” в их относительных достоинствах (простоте, широте, применимости и т.п.), проверяемых именно опыт­ным путем. Однако среди этих достоинств они не помещали такую ха­рактеристику, как “соответствие с реальностью”, поскольку вкладыва­ли в это понятие метафизический смысл, несовместимый с требовани­ями научного метода. С точки зрения А. Пуанкаре, отмечают исследователи, «одинаково неверно было бы сомневаться в истинности научных теорий или верить в абсолютную непогрешимость науки, от­рицать ценность добытых учеными знаний или приписывать их творе­ниям статус окончательной, непререкаемой истины»^[303][303]. В своей методологической позиции выдающийся французский ученый искал проти­вовес неприемлемой метафизике. В то же время «научный реализм», с точки зрения инструментализма, берется за невыполнимую задачу: быть одновременно методологической и метафизической доктриной.

Что может возразить инструментализму «научный реализм»? Сослаться на реалистическую склонность ученых? Действительно, уче­ные стремятся формулировать истинные утверждения о реальности и видят в этом цель научного познания. Но инструменталисты отрицают не это, а возможность достижения данной цели.

«Научные реалисты» утверждают, что без реалистической интерпретации бессмысленно говорить о научном прогрессе и вообще развитие науки становится необъяснимым чудом. «То, что термины зре­лых научных теорий являются, как правило, обозначающими, ... что теории, принятые в зрелой науке, являются приблизительно истинны­ми, что один и тот же термин может обозначать одну и ту же вещь, даже если он встречается в различных теориях,—все эти утверждения рас­сматриваются научным реалистом не как тавтологии, а как условие единственно научного объяснения успеха науки и, следовательно, как условие любого адекватного описания науки в ее отношении к своим объектам», — поясняет Х. Патнэм^[304][304]. Но инструменталисты возразят, что «успех науки», то есть возрастающую способность научных теорий объяснять и предсказывать явления, можно описать без всякой ссылки на «истинность» или «приблизительную истинность»; более того, сами эти понятия следует определить через понятие «эмпирической успеш­ности», а если такая попытка не удастся, то и вовсе отказаться от них.

Такой путь, по существу, предлагает Л. Лаудан. В истории науки, утверждает он, можно найти массу примеров, когда «эмпирически ус­пешными» были теории, которые с современной точки зрения нельзя считать даже в минимальной степени истинными (теория хрустальных небесных сфер, гуморальная теория в медицине, химия флогистона, теория эфира и т.п.). Некоторые «научные реалисты», в принципе со­глашаясь с такими примерами, все же настаивают, что теории должны характеризоваться своей истинностью. Например, К. Хардин и А. Розенберг попытались доказать, что: а) как теории, которые в прошлом использовались для объяснения и предсказания явлений, так и поня­тия, объем которых с современной точки зрения пуст, тем не менее мо­гут считаться приблизительно истинными (таковы атомистика Даль­тона, генетика Менделя и др.); б) такого рода понятия, не имея денота­тов, все же обладали референцией, поскольку «указывали» на те же (или почти те же) явления, какие впоследствии были объяснены совре­менными, «более истинными» теориями^[305][305]. Лаудан считает, что эта по­пытка неудачна. Во-первых, «истинная» теория, понятиям которой ни­что не соответствует в реальности,—это если не абсурд, то совсем не «реалистическая» концепция, некий «реализм без реальности». Во-вторых, референция, столь резко отделенная от денотации,—слишком аморфное семантическое понятие; ведь в таком случае можно говорить и о том, что «стремление к своему естественному месту» у Аристотеля обладало той же референцией, что и современное понятие гравитации, эфир указывал на то, что теперь называют «электромагнитным по­лем» и т.д. Не слишком ли далеко можно уйти в этом направлении?

Тот факт,—заявляет Лаудан,—что а) две теории занимаются в точности одними и теми же (или многими одинаковыми) проблемами и б) эти теории связывают решаемые ими проблемы в сходные «узлы», конечно, еще не говорит о том, что в) онтологические конструкты этих теорий, вводимые с целью объяснения, «указывают» на одни и те же объекты^[306][306]. Если же стать на точку зрения Хардина и Розенберга и счи­тать «эмпирическую успешность» теории гарантом существования те­оретических объектов, то доктрина «научного реализма» превращает­ся всего лишь в спорную семантическую теорию, не имеющую ясной эпистемологической основы; претензии же на такую эпистемологию, то есть попытки определить «приблизительную истинность» без опоры на «эмпирическую успешность», выглядят не более чем утопическими грезами. Отсюда, согласно Лаудану, следует вывод: «научный реа­лизм» —необоснованная доктрина; наука—не движение к Истине, а род рациональной, то есть подчиненной ряду интеллектуальных норм и правил, деятельности по решению проблем^[307][307].

3. Истинность или эмпирическая адекватность? «Научный реализм» в полемике против «конструктивного эмпиризма»

Последовательный инструментализм (особенно после критики его со стороны К. Поппера) не пользуется откровенной поддержкой в со­временной философии науки. В полемике с «научными реалистами» чаще выдвигаются смягченные или более тонкие концепции, которые хотя и открещиваются от крайностей инструментализма, но по сути родственны ему. Наряду со взглядами Лаудана в этом отношении мо­жет быть поставлен «конструктивный эмпиризм» Б. ван Фраассена. Смысл его позиции в следующем.

По отношению к научным теориям уместны два типа вопросов: а) о структуре теории и ее методологических характеристиках; 6) об отно­шении теории к фрагменту реальности, к ее предметной области. Меж­ду «научными реалистами» и «конструктивными эмпиристами» нет согласия по вопросам первого типа, дискуссия идет по содержанию и формулировкам вопросов второго типа.

Для «научного реалиста» главное достоинство теории — в ее соответствии с реальностью. «Конструктивный эмпирист» считает, что такое достоинство, если вообще существует, не может быть обнаружено уче­ным, который должен выше всего оценивать эмпирическую адекват­ность, то есть способность теории «спасать явления» (охватывать опи­санием и объяснением максимальное количество наблюдаемых фак­тов)^[308][308]. Такой эмпиризм, в отличие от позитивистского, конструктивен в том смысле, что упомянутое достоинство является продуктом сознательного теоретического конструирования: вначале строятся достаточ­но богатые модели, позволяющие описывать максимальный круг явле­ний, затем семейство этих моделей сужается таким образом, чтобы обеспечить наибольшее эмпирическое содержание, информирован­ность об определенном множестве явлений. Именно эта цель, будучи достигнута, становится в глазах ученого главным достоинством теоре­тической конструкции и главным аргументом, с помощью которого он защищает свою теорию перед оппонентами и коллегами. Что же каса­ется «истины», то это понятие приемлемо только как синоним эмпири­ческой адекватности, иначе всякие разговоры об истине пустословны. «Чтобы быть хорошей, теория не обязана быть истинной»^[309][309].

«Истинность» и «информативность» можно рассматривать как две крайние точки в линейно-упорядоченном континууме оценок, приме­нимых к научному знанию. Стремясь к одной из них, мы неизбежно удаляемся от другой. Например, тавтологии «предельно истинны», а противоречия — максимально «содержательны» (из противоречия сле­дует все что угодно). Отношение исследователя к этим крайним точкам не одинаково: тавтологии допускаются, а противоречия отбрасывают­ся. Но реальное продвижение науки связано не с умножением тавтоло­гий, а со смелыми и рискованными догадками. Здесь ван Фраассен со­лидарен с К. Поппером и так же, как он, критикует инструментализм за то, что последний не соотносит теоретическое знание с реальностью. Но это соотнесение не может идти напрямую (как на то якобы претен­дуют «научные реалисты»), а измеряется лишь эмпирической адекват­ностью. Это понятие трудно определить точным образом, но это не так уж необходимо. Недостаток современной методологии науки, замеча­ет ван Фраассен, вообще состоит в чрезмерном увлечении логической точностью определений. «Определение эмпирической адекватности может стать до абсурда затруднительным, если проводится чисто лин­гвистическими операциями; большинство таких определений годны лишь на то, чтобы заставить кого-либо с отвращением от них отвернуться и занять позицию реалиста или позитивиста. Я призываю вернуться к эмпиризму, каким он был до позитивистской Реформации»^[310][310]. Итак, не истинность, а эмпирическая адекватность является работающим критерием оценки теорий. Но дело в том, что эмпирически адекватными могут быть (и были) ложные теории! Этот аргумент подобен бумерангу—ведь именно он выдвигался против «научного реализма», против его претензий на истинность как характеристику научных теорий. Теперь Уоррел возвращает его ван Фраассену: отброшенные теории ранее полагались не только истинными, но и «спасающими явле­ния»! «Я полагаю,— пишет Уоррел,—что если Б. ван Фраассен выдви­гает альтернативу реализму, ему следовало бы более убедительно показать, в чем состоит ее превосходство; если же он просто хочет осла­бить тезис реализма, то мы вправе спросить, почему ослабление фило­софской концепции означает ее улучшение, а не принимать это априорно»^[311][311]. «Конструктивный эмпиризм», продолжает Уоррел, не может ответить на главный вопрос: как это может быть, чтобы ложные теории успешно «спасали явления»?

Другой парадокс эмпирической адекватности связан с рассмотрени­ем эмпирически эквивалентных, но несовместимых теорий. Если счи­тать эмпирическую адекватность синонимом истинности, то получает­ся, что противоречащие друг другу эмпирически эквивалентные тео­рии в равной степени истинны!

Разумеется, «конструктивный эмпирист» может возразить, что та­кой парадокс возникает только для самих же «научных реалистов»; его не будет, если говорить об одинаковой приемлемости эмпирически эк­вивалентных теорий.

Но тогда разговор уже переходит в область прагматики, возразит «научный реалист»: ведь вопрос о том, принимать или не принимать те­орию, не связан однозначно с вопросом об. ее истинности. Для реалиста же понятие эмпирически эквивалентных, но несовместимых теорий, по-видимому, все же является неприемлемым. Но как его оспорить?

Можно попытаться критически проанализировать понятие «эмпи­рическая эквивалентность». Предположим, что оно определяется по отношению ко всем возможным данным или по отношению к некоторой ограниченной области данных, либо по отношению к тому, что извест­но в настоящее время. Например, теории Птолемея и Коперника могут считаться эмпирически эквивалентными по отношению к чисто кинетическим данным об относительных положениях Солнца и планет. Но они неэквивалентны по отношению к более широкой области данных, включающих ссылки на абсолютное пространство, инерциальные системы отсчета, эфир или фиксированный центр универсума. Другой пример: Максвелл отмечал эмпирическую эквивалентность электро- и магнитостатической теории, с одной стороны, и веберовской теории атомизма, пустого пространства и дальнодействия—с другой. Но эти теории эмпирически неэквивалентны, если в область наблюдения включаются движущиеся заряды и распространение электромагнит­ных волн. Поэтому, рассматривая такие случаи, реалист скажет, что для сравнения теорий должно расширить область наблюдения и тогда уж пытаться поставить решающие эксперименты.

«Научная практика... убеждает в том, что «теория» понимается не как аксиоматически построенное исчисление, — пишет М.Хессе. — Множество ее эмпирических следствий не ограничено логически выво­димыми из нее теоремами. Сталкиваясь с эмпирической эквивалент­ностью теорий (Птолемея и Коперника, Максвелла и Вебера), научная практика почти всегда стремится к тому, чтобы найти решающие про­верки допустимых, но не выводимых дедуктивно следствий из этих те­орий. Это могут быть следствия, полученные путем присоединения иных», считающихся верными, теорий, либо утверждений о каких-то конкретных условиях, либо это могут быть «более простые» или «более естественные» приемы согласования опытных данных, а также выводы по аналогии, заимствованной из соответствующих областей знаний. Эти выводы позволяют проводить такое различение между сравнивае­мыми теориями, которого не обеспечивают прямые логические выводы»^[312][312].

Все это должно вести к выводу о том, что альтернативные теории не могут в действительности быть эмпирически эквивалентными и при более широком понимании эксперимента всегда можно эмпирически обосновать преимущества одной из них.

Но оппоненты «научного реализма» могут придать понятию эмпи­рической эквивалентности более сильный смысл, понимая его как «эк­вивалентность по отношению ко всякому возможному опыту». Пример таких онтологически несовместимых, но эмпирически эквивалентных относительно любого возможного опыта теорий приводит Патнэм: это теории пространства как «составленного» либо из сходящихся линей­ных сегментов, либо из точек^[313][313]. Такие примеры, считает Хессе, наибо­лее затруднительны для «научного реализма».

Чтобы как-то справиться с подобными примерами, реалист должен выдвинуть встречные требования: исключить неясное понятие «всяко­го возможного опыта» и говорить только о реально достижимых опытных данных; затем нужно ввести различение между более сильными и слабыми подтверждениями, что дало бы возможность обосновать преимущества одной теории перед другой, даже если формально они выглядят эмпирически эквивалентными. Так, К. Глаймур предлагает следующий критерий: «Гипотезы подтверждаются по отношению к определенной теории и посредством некоторого набора опытных данных, ели применяя теорию, мы можем вывести из этих данных частный случай гипотезы, но без них такой вывод не получается»^[314][314].

Примером может служить вывод Ньютоном обратно-квадратичного закона для спутников Юпитера. Опытные данные, используемые Нью­тоном, заключались в следующем: вектор, проведенный от Юпитера к его спутникам, описывает равные площади в равные промежутки вре­мени, а периоды обращения спутников равны 3/2 расстояния от Юпи­тера. Другими словами, движение спутников удовлетворяет второму и третьему законам Кеплера. Применяя второй закон механики, Нью­тон вывел, что существует сила, действующая между спутниками и Юпитером, и она обратно пропорциональна квадрату расстояния меж­ду ними. Иначе говоря, из опытных данных и механики он вывел част­ный случай универсального закона гравитации и тем самым подтвер­дил этот закон по отношению к механике.

Центральной идеей данного критерия подтверждения является то, что ученые предпочитают общие теории, содержащие многообразие внутренних связей. Это ценное обобщение методологического крите­рия простоты. Но, как замечает Хессе, данный критерий пригоден только для внутренне сцепленных систем гипотез, но не может не рас­сматриваться как общая теория сравнения различных теорий по силе их опытных подтверждений. Есть и более глубокая проблема: должна ли внутренняя сцепленность рассматриваться как показатель истин­ности теории? Ведь различные элементы аристотелевской космологии неплохо сцеплены друг с другом, но вряд ли кто-либо решится утверж­дать сегодня истинность этой теории.

М. Фридмэн предложил «семантически ориентированный» крите­рии подтверждаемости. Согласно этому критерию, теории подтверж­даются лучше, чем их наблюдаемые следствия. Это происходит пото­му, что подтверждающие данные в пользу одного закона могут считаться подтверждениями и другого закона, если имеется теория, которая связывает эти законы. Например, если удается соединить ме­ханику с законами газов (кинетическая теория газов), то подтверждения механических законов становятся подтверждениями о газовых^[315][315]. Однако, по мнению Хессе, критерий Фридмэна противоречит обыч­ному пониманию того, какую роль играет вероятность в процессе подтверждения: «Вряд ли можно согласиться с тем, что обоснованная уве­ренность в множестве посылок выше, чем уверенность в их наблюдае­мых следствиях»^[316][316]. Поэтому она предлагает применить к этой концепции подход Бэйеса, связывающий вероятность гипотезы с веро­ятностью исходных данных. «Идеи Фридмэна о том, что подтвержде­ние объединяющей теории каким-то образом оказывается более высо­ким, чем подтверждение простой конъюнкции ее следствий, не могут получить буквального выражения в теории вероятностей, но они могут быть переформулированы в требование, чтобы хорошая теория облада­ла более высоким подтверждением, чем произведение исходных веро­ятностей некоторых пар ее следствий, взятых в отдельности»^[317][317].

Это означало бы, что даже если мы имеем дело с парой эмпирически эквивалентных теорий, можно сказать, что теория, обладающая боль­шей унифицированностью или взаимозависимостью некоторых своих следствий, обладает и большей вероятностью по сравнению с другой те­орией. Все это может рассматриваться как аргумент против инструмен­тализма, однако это не может быть достаточным аргументом в пользу реалистического толкования научных теорий: ведь критерии связан­ности и взаимозависимости следствий не обеспечивают истинности те­орий. Поэтому, делает вывод Хессе, мы должны ограничиться более скромным вариантом реализма: хорошей теорией надо считать ту, ко­торая обеспечивает наиболее подтверждаемые опытом и взаимосвя­занные эмпирические следствия ^[318][318].

Но ведь это почти то же самое, к чему призывает ван Фраассен! «Конструктивный эмпирист» и «научный реалист» как бы делают шаг навстречу друг другу и в нерешительности останавливаются: дальней­шее движение означало бы отказ от своих собственных позиций!

Как верно заметил А. Масгрейв, ван Фраассену не удается доказать преимущества своей позиции над «научным реализмом», но поднима­емые им вопросы заставляют «научных реалистов» более самокритич­но отнестись к своим утверждениям; «критика со стороны «конструк­тивного эмпиризма» должна стряхнуть с реалистов известное самодо­вольство»^[319][319].

Анти-реализм» М. Даммита

Как видим, инструменталисты и «конструктивные эмпиристы» кри­тикуют «научный реализм» за необоснованность его претензий на оп­ределение истины как соответствия с реальностью. Другая линия кри­тики намечена М.Даммитом. Он следующим образом реконструирует позицию «научного реализма»: предложения науки соотносятся с ре­альностью, существующей независимо от нашего знания о ней, таким образом, что эта реальность сообщает каждому предложению истин­ность или ложность как бы независимо от того, что мы об этом знаем или даже можем знать. Следовательно, реализм предполагает приня­тие принципа бивалентности для научных предложений: любое такое предложение должно быть либо истинным, либо ложным^[320][320]. Другим не­обходимым условием реалистической позиции является реалистиче­ская семантика, согласно которой «значение — это отношение между единичным термином, фигурирующим в предложениях данного клас­са, и некоторым объектом из данной предметной области»^[321][321].

Эти два условия и вызывают возражения М.Даммита. Реалистиче­ская семантика позволяет считать предложения истинными, если даже мы не в состоянии распознать эту истинность. Это превращает истин­ность в некую идеальную сущность, оторванную от реального процесса познания и от познающего субъекта. Альтернативой тут является семантика интуиционистская: предложение считается истинным, только, если указано построение, образующее его доказательство. Такая семантика, как известно, отвергает принцип двузначности для предложений. Идея Даммита состоит в том, чтобы перенести эту ее особенность на эпистемологическую почву вообще. «В семантической теории, аналогичной теории Гейтинга для математических предложений, то есть интуиционистски истолкованной, допустимо только такое понятие истинности, которое непосредственно связано с нашей способностью распознавать истинность некоторого предложения»^[322][322]. Таким образом, по Даммиту, речь не может идти об истинности предложения до тех пор, пока у нас нет решающих свидетельств (доказательств), делающих это предложение для нас интуитивно (очевидно) истинным.

Конечно, возникает вопрос, насколько правомерна аналогия с математическими доказательствами? Что значит «быть доказанными», «быть очевидно истинными» для предложений естественнонаучной теории? У Даммита нет четких ответов на эти вопросы и потому его идеи являют собой скорее некую программу, чем ее реализацию (если вообще такая программа может быть реализована). Однако мысль Даммита все же интересна: он обращает внимание на то, что любое определение «доказанности» должно включать ссылку на субъекта и на его уверенность в истинности данного предложения; поэтому «значение» для Даммита это не объект, с которым термин соотносится как «напрямую» (минуя субъекта, употребляющего термин), а то, что этот субъект знает, когда понимает предложение, содержащее данный термин. Такое знание верифицируется в процессе языковой коммуникации.

Опуская детали концепции значения Даммита, укажем на существенную черту его «анти-реализма»: она состоит в привлечении к анализу семантических отношений характеристик познающего субъекта. Таким образом в картину мира включается конкретика языковой (речевой) деятельности. Метафизика оказывается неотделимой от эпистемологии.

«Реализм и анти-реализм суть метафизические доктрины, — пишет Даммит. — Наш анализ понятия реализма опирается на посылку, что метафизические вопросы... являются коренными вопросами теории значения. Но это не значит, что можно строить теорию значения, отвлекаясь от эпистемологии; ведь значение — это в конце концов предмет знания. Значение некоторого выражения — это то, что должен знать говорящий на данном языке, чтобы понимать это выражение, а теория значения решает, что именно должен знать говорящий, чтобы уметь говорить или знать данный язык»^[323][323].

Наивность «научного реализма», считает Даммит, как раз и состоит в допущении, будто возможно непосредственное знание внешних объ­ектов, о которых идет речь в языковых выражениях. Эта критика не вполне справедлива. В рамках «научного реализма» развиваются и та­кие тенденции, которые ведут к реформе традиционной теории в зна­чения в направлении, близком идеям Даммита. Вместе с тем, сама его концепция не лишена явных недостатков и неясностей, акцентирова­ние которых дает основания критикам для упреков в идеализме^[324][324]. Эти упреки не вполне основательны. Само по себе требование учитывать знание субъекта при определении истинности предложений — это еще не идеализм. Однако, действительно, в рассуждениях Даммита субъек­тивная сторона познавательного процесса как бы оттесняет на задний план объективную. Условия правильного употребления не исчерпыва­ют значение терминов, ведь за этими условиями стоит содержание предложений, а оно связано с реалистической семантикой. Недооценка этого обстоятельства, преувеличение «эпистемологической» компо­ненты значения в ущерб «онтологической» (если воспользоваться тер­минами самого Даммита) и приводят к идеалистическим мотивам в его концепции.