Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности

Итак, рассмотрев несколько основных для XX века опреде­лений языка (см. предыдущую статью), мы должны прийти к вы­воду, что определение "Язык — дом духа" является наиболее об­щим. Не столь существенно, что оно восходит к философу-экзис­тенциалисту и что ему придана экзистенциалистская форма; мы могли бы привести еще не менее десятка сходных определений разной философской окраски (в том числе и наше собственное — "Язык — пространство мысли"). Если мы выбрали данное, то лишь потому, что оно звучит как афоризм, оно красиво, и оно легко запоминается.

Что касается его общности, то, действительно, им хорошо покрываются по крайней мере два следующие доминирующие понимания языка в конце нашего века. Первое: язык неотделим от познания и, самое главное, от процедур добывания знания и операций с ним; это понимание, когнито-логическое, принадлежит новому комплексу дисциплин — ко-гнитологии и тесно связано с практической деятельностью в об­ласти компьютерной информатики. Легко видеть, что здесь гос­подствует общий деятельностный подход; второе — связывает язык с глубинным, философским постижением действительности: язык — пространство философствования. Оно носит более спокойный и созерцательно-философский характер. Конечно, оба понимания различны. Но они не противопоставле­ны, а взаимодополнительны. К ним равно подходит определение Язык — дом духа". Различие лежит, скорее, в понимании само­го "духа" — как энергично, "предпринимательски", действующе-

го, в первом случае, и как спокойно-созерцательного, во втором. Это различие больше похоже на религиозное, чем на научное. И однако оно очень существенно. Если первый подход воплощает, скорее, современные лингво-технические достижения, он — на высоте современной технологии, то второй лежит в сфере логи­ко-философских поисков.

Наши дальнейшие рассуждения здесь будут связаны со
второй линией. Мы покажем, что в рамках этого течения возник­
ли три такие столь важные для нашего ментального мира вооб­
ще, понятия, как 1) язык в языке, или дискурс; 2) новая катего­
рия— "Факт"; 3) новое понимание причины и прин­
ципа причинности. Мы изложим их в этой последова­
тельности.

1. Дискурс

Термин дискурс (фр. discours, англ. discourse) начал широко употребляться в начале 1970-х гг., первоначально в значении близком к тому, в каком в русской лингвистике бытовал термин "функциональный стиль" (речи или языка). Причина того, что при живом термине "функциональный стиль" потребовался дру­гой — "дискурс", заключалась в особенностях национальных лингвистических школ, а не в предмете. В то время как в русской традиции (особенно укрепившейся в этом отношении с трудами акад. В. В. Виноградова и Г. О. Винокура) "функциональный стиль" означал прежде всего особый тип текстов — разговорных, бюрократических, газетных и т. д., но также и соответствующую каждому типу лексическую систему и свою грамматику, в англо­саксонской традиции не было ничего подобного, прежде всего потому, что не было стилистики как особой отрасли языкозна­ния.

Англо-саксонские лингвисты подошли к тому же предмету, так сказать, вне традиции — как к особенностям текстов. "Дис­курс" в их понимании первоначально означал именно тексты в их текстовой данности и в их особенностях. Т. М. Николаева в своем Словарике терминов лингвистики текста (1978 г.) под этим

термином писала: "Дискурс — многозначный термин лингвисти­ки текста, употребляемый рядом авторов в значениях, почти омонимичных (т. е. даже не синонимичных. — Ю. С). Важней­шие из них: 1) связный текст; 2) устно-разговорная форма текста; 3) диалог; 4) группа высказываний, связанных между собой по смыслу; 5) речевое произведение как данность — письменная или устная" [Николаева 1978, 467]. Лишь значительно позднее англо­саксонские лингвисты осознали, что "дискурс" — это не только "данность текста", но и некая стоящая за этой "данностью" систе­ма, прежде всего грамматика. "Первоначально,— писали в 1983 г. Т. А. ванДейк и В. Кинч,— теоретические предположе­ния, основанные на том, что грамматика должна объяснить си­стемно-языковые структуры целого текста, превращаясь, таким образом, в грамматику текста, оставались декларативными и по-прежнему слишком близкими по своему духу генеративной пара­дигме. Однако вскоре и грамматика текста, и лингвистические исследования дискурса разработали более независимую парадиг­му, которая была принята в Европе и в Соединенных Штатах" [ван Дейк и Кинч 1988, 154]. Однако и в этой работе двух авторов по-прежнему доминирует чисто "текстовой" подход— на тексты смотрят, в общем, как "на речевые произведения", которых вели­кое множество, может быть множество неисчислимое, и которые поэтому требуют выработки лишь общих принципов для своего понимания (для "своей грамматики"), но не реальных конкрет­ных грамматик разных типов дискурса.

Между тем В. 3. Демьянков в своем словаре "Англо-рус­ских терминов по прикладной лингвистике и автоматической пе­реработке текста" (вып. 2, 1982 г.) сумел дать обобщающий эскиз того, что представляет собой "грамматика" и, шире, "мир дискур­са". В. 3. Демьянков писал (мы опускаем его многочисленные указания на отдельные работы, подтверждающие его обобще­ния): «Discourse — дискурс, произвольный фрагмент текста, со­стоящий более чем из одного предложения или независимой час­ти предложения. Часто, но не всегда, концентрируется вокруг не­которого опорного концепта; создает общий контекст, описыва­ющий действующие лица, объекты, обстоятельства, времена, по­ступки и т. п., определяясь не столько последовательностью предложений, сколько тем общим для создающего дискурс и его

интерпретатора миром, который "строится" по ходу развертыва­ния дискурса, — это точка зрения "этнография речи", ср. предла­гаемый (в одной из работ. — Ю. С.) гештальтистский подход к дискурсу. Исходная структура для дискурса имеет вид последова­тельности элементарных пропозиций, связанных между собой ло­гическими отношениями конъюнкции, дизъюнкции и т. п. Эле-менты дискурса: излагаемые события, их участники, перформа тивная информация и "не-события", т. е. а) обстоятельства, со­провождающие события; б) фон, поясняющий события; в) оценка участников событий; г) информация, соотносящая дискурс с со­бытиями » {Демьянков 1982, 7]. Это лучшее до сих пор определе­ние дискурса показывает, что для понимания того, что такое дис­курс, мы нуждаемся не столько в общих рекомендациях (которые ставили своей целью, например, Т. А. ван Дейк и В. Кинч в упо-мянумой работе),— ведь дискурс описывается как всякий язык (а не просто текст), как всякий язык, имеющий свои текс­ты, — мы нуждаемся в хороших описаниях дискурсов, без кото­рых не может быть продвинута и их теория. И такие описания не замедлили появиться. И еще на каком материале!

Мы имеем в виду — уже ставшую классической — работу франко-швейцарского лингвиста и культуролога Патрика Серио (другая его работа публикуется в настоящей книге) "Анализ со­ветского политического дискурса" ("Analyse du discours politique sovietique", Paris, 1985) (см. [Seriot 1985], — далее указываем стра­ницы этого издания).

П. Серио начинает свое исследование как историческое, показывая, какое воздействие оказал на русский язык "советский способ оперирования с языком" на протяжении десятилетий со­ветского строя.

Что получилось в русском языке— новый язык? Новый "подъязык"? Новый "стиль"? Нет, — гласит ответ П. Серио. — То, что образовалось в русском языке должно быть названо осо­бым термином — "дискурс". Мы, со своей стороны, предва­рительно разъясним это явление так: дискурс — это перво­начально особое использование языка, в данном случае русского, для выражения особой ментальности, в данном случае также осо­бой идеологии; особое использование влечет активизацию неко­торых черт языка и, в конечном счете, особую грамматику и осо-

бые правила лексики. И, как мы увидим дальше, в конечном сче­те в свою очередь создает особый "ментальный мир". Дискурс со­ветской идеологии хрущевской и брежневской поры получил во Франции среди знающих русский язык наименование "langue de bois", "деревянный язык" (во Франции бытует также выражение "gueule de bois", явно сходное с упомянутым, но применимое обычно к тому, что человек ощущает у себя во рту при "крутом похмелье").

Конечно, дискурс существует не только в явно обозначен­ной политической сфере. Скажем, — современный "русский рече­вой этикет" (так даже называются некоторые книги). Идет ли речь о нормах русского языка? Нет, — опять отвечает Серио. — Речь идет о нормах дискурса, которые авторы подобных работ желают выдать за нормы русского языка вообще. И это совер­шенно верное утверждение П. Серио. Автор ставит своей задачей "читать строки", а не "читать между строк": дискурс — это преж­де всего тексты (прежде всего, но как мы опять-таки увидим ни­же — далеко не только тексты). П. Серио анализирует вплоть до мельчайших деталей два — "основополагающих" для названной эпохи — текста: Н. С. Хрущев "Отчет Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза XXII съезду КПСС" (1961 г.) и Л. И. Брежнев "Отчетный доклад Центрально­го Комитета КПСС XXIII съезду Коммунистической Партии Со­ветского Союза" (1966 г.). В результате анализа выясняются две яркие особенности советского политического дискурса этой эпо­хи — так называемая "номинализация" и так называемое "сочи­нение" (т. е. сочинительные связи в некоторых частях предложе­ния).

Номинализация — само по себе явление не новое, это одна из общих тенденций языкового союза, в который вхо­дит русский язык. Но в советском политическом дискурсе эта тенденция приобретает до крайности гипертрофированные мас­штабы и преломляется особым образом. Вот типичный пример (из доклада Брежнева, по книге "Ленинским курсом", М.: Изд. Политич. литер., 1973, с. 313):

"Главным источником роста производительности труда Должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных

технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализа­ции и улучшение производственного кооперирования предприя­тий".

Семантическим итогом таких бесчисленных номинализа-ций, т. е. замены личных форм глаголов их производными на чгние, -ение, -ация и т. п. является исчезновение субъ­екта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приоб­ретают безличный облик, хотя и не схожий с тем, который имеет "классическая" безличность в русском языке (например, Меня так и осенило; Его будто бы ударило, и т. п.). А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие, уже чисто идеологичес­кие манипуляции с поименованными сущностями.

Сочинение — другая особенность советского поли­тического дискурса. Оно приобретает две основные формы — ли­бо соединяются посредством союза "и" два понятия (или большее их число), которые в обычной русской речи, т. е. за пределами данного "дискурса", синонимами не являются: например, "пар­тия", "народ" — результат "партия и народ". Либо, при другой форме сочинения, союз "и" вообще устраняется и логические от­ношения между соединенными понятиями вообще приобретают форму, не поддающуюся интерпретации: например, "партия, весь советский народ"; "комсомольцы, вся советская молодежь".

Результатом этой процедуры оказывается следующий се­мантический парадокс: огромное количество понятий в конеч­ном счете оказывается как бы синонимами друг друга, чем и на­вевается идея об их действительном соотношении в "жизни", о чем-то вроде их "тождественности". П. Серио приводит такой список сочиненных понятий — иллюстрация парадокса [Seriot 1985, 95]:

партия = народ = ЦК = правительство = государство = коммунисты = советские люди = рабочий класс = все народы Со­ветского Союза = каждый советский человек = революция = наш съезд = рабочие = колхозники = беспартийные = рабочие совхо­зов = специалисты сельского хозяйства = . . . и т. д. (мы пропус­каем часть списка) . . . = народы всех братских республик Совет­ского Союза = общество = инженеры = техники = конструкторы = ученые = колхозное крестьянство = крестьяне = делегаты XXII

съезда - народы других стран == все человечество = трудящиеся всех стран = весь социалистический лагерь = социализм = массы

МИЛЛИОНЫ.

Точно такое же соотношение касается и тех, кто произно­сит "отчетный доклад". Но здесь вопрос даже сложнее: «Что де­лает Хрущев или Брежнев, "выступая с докладом"?»— "читает доклад" (или: "зачитывает" его)? "произносит доклад"? "делает доклад"? и т. д. Очевидно, что все эти разные формы предполага­ют разное авторское участие, разную степень от­ветственности докладчика за текст доклада. И, со­вершенно подобно тому, что мы отметили выше при "номинали-зации", здесь происходит "исчезновение авторства" и одновре­менно "исчезновение ответственности": официально приемлемо почти только одно выражение — "выступил с докладом".

С другой стороны, к тому же результату ведет и "сочине­ние", итогом чего оказывается, что "источником" текста являет­ся: я (= Генсек) = ЦК = вся партия = наша страна - мы, а его "по­лучателем", "адресатом": делегаты съезда = все коммунисты = на­род = все прогрессивное человечество = все люди = мы [Seriot 1985, 71].

Рассмотрим теперь некоторые общие признаки д и с-курса вообще.

Дискурс, по-видимому, создается не во всяком языке, или, точнее не во всяком ареале языковой культуры. Мы увидим да­лее (в разделах 2 и 3), что дискурсы, в частности, "дискурс царя Эдипа", выделяются в древнегреческом языке соответствующей эпохи. Это связано, по-видимому, с наличием особого мифологи­ческого слоя в греческой культуре того времени. Но не является ли дискурс всегда, в том числе и в наши дни, выражением какой-то мифологии?

Во всяком случае дискурс не может быть сведен к стилю. И именно поэтому стилистический подход, создание стилистики как особой дисциплины в рамках изучения данного языка, — в настоящее время уже не является адекватным. П. Серио [Seriot 1985, 287] хорошо показывает это на примере сравнения русского политического дискурса с переводами его текстов на чешский язык. Возьмем, к примеру, такое высказывание из советского по­литического дискурса:

"В отличие от других форм организации общественно-про­изводственного труда учащихся школьная бригада помогает на­иболее удачно решать задачи массового вовлечения подростков и юношей в колхозное производство, обеспечения их труда педа­гогическим и агротехническим руководством, выполнения уча­щимися всего комплекса полевых работ, применения механиза­ции".

Чешский перевод:

"Na rozdil od jinych organizacnich forem spolecenske vyrobni pra-ce zaku pomaha Skolni brigada nejzdarileji reSit ukol,aby byla dospivajici mladez masove zarazena do kolchozni vyroby, aby jeji praci bylo zajiSte-no pedagogicke a agrotechnicke vedeni, aby zaci vykonavali cely kom-plex polnich praci a aby bylo vyuzito mechanizace".

Если подходить к сравнению этих образцов текста только с точки зрения языковой "характерологии" и сравнительной сти­листики, как это предписывалось в духе соответствующего опре­деления языка (см. пункт 5 в предыд. статье), то останется как раз неучтенным и неосознанным то различие, что русско-советские номинализации по-чешски передаются развернутыми фразами и, следовательно, в чешском языке не существует фундаментальная двусмысленность советского политического дискурса, которая отмечена выше.

Другая особая, конституирующая черта дискурса состоит в том, что дискурс предполагает и создает своего рода иде­ального адресата (как говорит П. Серио, un Destina-taire ideal). Этот "идеальный адресат дискурса" отличен от кон­кретного "воспринимателя речи" (un recepteur concret), каковыми являются, в частности, все делегаты съезда КПСС, сидящие в за­ле заседаний съезда и слушающие отчетный доклад. "Идеальный адресат, — говорит П. Серио, — может быть определен как тот, кто принимает все пресуппозиции каждой фразы, что позволяет дискурсу осуществиться; при этом дискурс-монолог приобретает форму псевдо-диалога с идеальным адресатом, в котором (диало­ге) адресат учитывает все пресуппозиции. В самом деле, отрицать пресуппозиции было бы равносильно отрицанию правил игры и тем самым отрицанию за говорящим-докладчиком его права на место оратора, которое он занимает".

Но каковы эти пресуппозиции?— Они показаны в пред­ыдущем анализе. В частности, одной из самых сильных является следующая: номинализованные группы (номинализации вместо пропозиций, содержащих утверждение) являются обозначениями объектов (референтов), реально существующих, — однако их су­ществование (т. е. утверждение существования) никем не произ­водилось: номинализации такого рода выступают как кем-то (не­известно кем, — это остается в тени) изготовленные "полуфабри­каты", которые говорящий (оратор) лишь использует, вставляя в свою речь. П. Серио называет эти "полуфабрикаты" — номина­лизации специальным термином "le preconstruit", примерный пе­ревод которого может быть таким: "предварительные заготов­ки", или, как мы уже сказали "полуфабрикаты". (Во французском языке, например, сборные дома называются аналогичным терми­ном "prefabrique".)

Из этих особенностей дискурса вытекают новые требова­ния к его логическому анализу. П. Серио демонстрирует это на следующем примере (с. 241 и сл.). Допустим, мы имеем фразу (это подлинная фраза из доклада Н. С. Хрущева):

"Одержанные советским народом всемирно-исторические победы являются самым убедительным доказательством пра­вильного применения и творческого развития марксистско-ле­нинской теории".

Обычный логический анализ, т. е. анализ в терминах про­позиций-утверждений был бы таким:

(1) советский народ одержал всемирно-исторические побе­
ды;

(2) м.-л. теория правильно применяется / применялась / бы­
ла применена. — N правильно применяет / применял / применил
м.-л. теорию;

(3) м.-л. теория творчески развивается / развивалась / раз­
вилась. N развивает / развивал / развил м.-л. теорию.

Однако ввиду наличия в исходном контексте не пропози­ций, а номинализаций все эти утверждения и соответствующий силлогизм как бы заранее устранены, или, говоря теперь точнее в терминах анализа дискурса, заранее утверждены как не требую­щие доказательства, как "preconstruit".

В своей работе П. Серио создает эскиз нового типа логиче­ского анализа, применимого к советскому политическому дис­курсу и, как мы полагаем, к дискурсу вообще. Эту часть исследо­вания П. Серио мы здесь оставляем в стороне, — более подробно новый тип анализа будет освещен ниже, по данным, главным об­разом, так называемой "Пенсильванской школы" США, в осо­бенности работ 3. Вендлера.

В заключении этого раздела отметим лишь одну немало­важную для нашей книги деталь: так называемый "классический генеративный анализ" не дает адекватного результата в случаях, подобных только что рассмотренному. «"Классическая" генера­тивная модель (т. е. модель синтаксиса, функционирующего без учета лексики, даже если она принимает во внимание "лексичес­кие ограничения", des contraintes de selection) дала бы в таких слу­чаях анализ, основанный на представлении синтагматической последовательности (компонентов фразы. — Ю. С. ). ... Такой анализ функционирует, на наш взгляд, путем атомизации поверх­ностных единиц» [Seriot 1985, 319 и сл.]. Между тем суть анализа, по справедливому выводу П. Серио, должна заключаться как раз в том, чтобы описать фундаментальную особенность дискурса данного типа— "амбивалентность", или фундаментальную дву­смысленность" (ambivalence ou ambiguite) его именных групп-но-минализаций. П. Серио удачно подошел к формулировке этой за­дачи.

Следующий шаг в ее решении был связан с работами "Пен­сильванской школы" США и с новой трактовкой категорий "Факт" и "Причина".

Итак, что такое дискурс?

Подводя итог этому разделу, нужно сказать, что дис­курс — это "язык в языке", но представленный в виде особой со­циальной данности. Дискурс реально существует не в виде своей "грамматики" и своего "лексикона", как язык просто. Дискурс су­ществует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, — в конечном счете — особый мир, В мире всякого дискурса действу­ют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это — "возможный (альтернативный) мир"

в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс — это один из "возможных миров". Само явление дис-курса, его возможность, и есть доказательство тезиса "Язык — дом духа" и, в известной мере, тезиса "Язык — дом бытия".

Поэтому ниже, в следующем пункте, когда мы перейдем к анализу категории "Факт", мы будем говорить не только о кате­гориях в формах языка (это, со времени Категорий Аристотеля, основной принцип рассуждений о категориях), но и о категориях в формах определенных дискурсов, — а это уже некоторое нов­шество. Оно носит логико-лингвистический характер. Собствен­но говоря, его уже — если не предвидел (поскольку он занимался другими вопросами, нежели те, к которым мы хотим применить его рассуждение) — то во всяком случае предварил Б. Рассел в своей теории типов, изложенной в его совместной с А. Н. Уайтхедом работе "Principia mathematica" (в 1-м томе, 1910г.) и первоначально имевшей целью разрешить проблему логических парадоксов (ср., например, известный "парадокс лже­ца" и др.). «Основной принцип этой теории,— резюмирует X. Б. Карри, — состоит в том, что логические понятия (высказы­вания, индивиды, пропозициональные функции) располагаются в иерархию "типов" и что функция может иметь в качестве своих аргументов лишь понятия, которые предшествуют ей в этой ие­рархии, но не принадлежат ее уровню» [Карри 1969, 47]. По­скольку всякое предложение, построенное по нормальной моде­ли, может быть сведено к некоторой пропозициональной функ­ции (предикат при этом становится выражением функции, субъ­ект и объекты ее аргументами), и поскольку дискурсы различа­ются типами своих предложений и, следовательно, своими про­позициональными функциями, то ясно, что это положение Рассе­ла имеет также прямое отношение к логическому описанию дис­курсов. Это делается тем более очевидным, если мы вспомним другие высказывания Б.Рассела по этому вопросу, например, следующее: "Если слова являются словами различных типов, то выражаемые ими значения также являются значениями различ­ных типов". С другой стороны, в теории типов пересматривается обыденная, или "наивная" презумпция, что любое грамматически правильное предложение выражает некоторое осмысленное суж­дение.

Но с другой стороны это же утверждалось, в совершено иных терминах и иной картине взглядов, в понимании языка "как системы систем" (язык, в сущности не система в семиологи-ческом или семиотическом смысле слова, а именно система раз­ных систем). Таким образом, то, о чем мы здесь говорим и о чем будем говорить в следующем пункте, является в некотором роде следствием из названного (и рассмотренного выше) понимания языка "как системы систем". Пункт же этот — открытие катего­рии "Факт".

2. Категория "Факт"

Мы собираемся говорить о "факте" как новой категории, точнее — категории недавно открытой*. Естественно, что откры­тие требует для своей обрисовки некоторого исторического фо­на, и поэтому мы рассмотрим этот вопрос на некотором отрезке истории. Сформулируем вехи этого временного отрезка в виде двух вопросов, которые ставились и решались, соответственно, в начале и в конце этого периода, или, точнее, в виде двух утвер­ждений, которые давались как ответы на возникавшие вопросы.

(1) Языковой символ для факта не яв­ляется именем. — Это главный тезис Б. Рассела периода "логического атомизма", т. е. 1920-х гг. Это же и начало той про­блемы, которая занимает нас теперь. "Факты могут быть утвер­ждаемы или отрицаемы, но не могут быть именуемы. (Когда я го­ворю "факты могут быть именуемы", — это, строго рассуждая, бессмыслица. Не впадая в бессмыслицу, можно сказать только так: "Языковой символ для факта не является именем" [Russel 1959, 43]. Что же является адекватным языковым символом для факта в теории Рассела тех лет? — Предложение (пропозиция), а , именно — атомарное предложение.

Следующая часть (до раздела 3) одновременно публикуется в сборнике в честь члена-корреспондента Российской Академии Наук Ю. Н. Караулова "Язык - Система. Язык - текст. Язык и личность".

Но тогда "факт" и есть то, что выражает предложение, или пропозиция (все термины берем здесь в понимании Б. Рассела этого периода). За такими утверждениями стоит особое понима­ние мира: мир состоит не из вещей, а из событий, или фактов.

Позднее, в период работы над книгой "Человеческое по­знание. Его сфера и границы" (1948, рус. пер. 1957) Рассел опре­делил "факт" без отношения к языку: «"Факт" в моем понимании этого термина, может быть определен только наглядно. Все, что имеется во Вселенной, я называю "фактом". Солнце — факт; пе­реход Цезаря через Рубикон был фактом; если у меня болит зуб, то моя зубная боль есть факт. Если я что-нибудь утверждаю, то акт моего утверждения есть факт, и если мое утверждение истин­но, то имеется факт, в силу которого оно является истинным, од­нако этого факта нет, если оно ложно. . . . Факты есть то, что де­лает утверждения истинными или ложными" [Рассел 1957, 177].

"Фактом" для Рассела в конечном счете оказывается непо­средственно наблюдаемая (данная в опыте) "порция простран­ства-времени", будь эта "порция" "Цезарем", "переходом Цезаря через Рубикон" или "началом Второй мировой войны".

Вводя таким образом понятие "факт", Б. Рассел, как можно судить из совокупности его работ, преследовал две главные цели. С одной стороны, он хотел основать философию вообще и фило­софию языка в частности на фундаменте английского эмпиризма. В соответствии с этой установкой, в теории не должно было быть места для эмпирически (опытно) не обоснованных первич­ных положений (понятий). Он подчеркнул это еще раз в своей по­лемике с Дж. Дьюи: "Д-р Дьюи занят главным образом теориями и гипотезами, в то время как я занят главным образом утвержде­ниями о конкретных фактах (assertions about particular matters of fact). Как я уже объяснял, я считаю, что в любой эмпирической теории познания базовые утверждения должны касаться конкрет­ных фактов (particular matters of fact), т. е. единичных событий, которые случаются только один раз" [Russel 1980, 324]. (Таким образом, заметим попутно, в теории Рассела "событие" — это или синоним "факта" или, во всяком случае, одна из разновидно­стей "фактов".)

С другой стороны, вводя понятие "факт", Б. Рассел намере­вался тем самым расправиться со своим "черным животным" —

главным теоретическим понятием своих оппонентов (также и оп-понентов английского эмпиризма)— "понятием сущности", ко­торое он считал вводящим в заблуждение и ввергающим в дебри бесплодных и темных рассуждений.

Однако Рассел, как и следовало ожидать, столкнулся и с "фактами" не в своем собственном смысле слова,— скорее с "фактами как упрямыми вещами", а именно с тем фактом, что в естественном языке есть имена, некоторые из которых выражают то, что Рассел называл "фактом" в своем понимании: например, Солнце, Цезарь, Рубикон, переход, зубная боль и т. п. В теории Рассела не должно быть места именам как языковым символам для "фактов", а в естественном языке такие имена есть. Естест­венно, создатель теории захотел выйти из этого затруднения.

И действительно, в его работе 1940 г.— "Разыскание о значении и истине" (это так называемые "Уильям-Джемсовские лекции 1940 г., прочитанные в Гарвардском университете", — та­ков подзаголовок книги), этот вопрос прямо поставлен. Предва­рительно нужно сказать, что Рассел различает два главных тер­мина— "имя" и "отношение", под отношением он понимает са­мое существо предложения— структуру предиката). Итак, во­прос возник: "Can we invent a language without the distinction of names and relations?"— "Можем мы изобрести язык, в котором не было бы различия между именами и отношениями?". (Мы пользуемся изданием 1980 г. — [Russel 1980,94]).

И Рассел откровенно отвечает: "По этому вопросу у меня мало есть что сказать. Может быть, и возможно изобрести язык без имен, но, что касается меня, то я совершенно не в состоянии вообразить такой язык. Конечно, это аргумент не решающий, разве что в субъективном отношении: он кладет конец моей воз­можности обсуждать проблему." Но проблема остается, и Рассел продолжает:

"Однако, в мою задачу входит предложить точку зрения, которая на первый взгляд может показаться равносильной устра­нению имен. Я предлагаю устранить то, что обычно называют "индивидными обозначениями" ("particulars"), и удовольство­ваться некоторыми словами, которые обычно считают "общими" ("universals"), такими, как "красное", "синее", "твердое", "мягкое" и т. п. Эти слова, по моей мысли, являются именами в синтакси-

ческом смысле. Таким образом, я стремлюсь не отменить имена, а придать необычное расширение термину "имя" [Russel 1980, 94-

95].

Примером трактовки "имени в синтаксическом смысле" яв­ляется расселовский анализ предложения типа "Это— красное", который он сводит к эквивалентности "Красное есть здесь".

Итак, резюмируя и несколько упрощенно, можно сказать, что в теории Рассела, с 1920-х до 1940-х гг. (хотя и не неизменно, хотя и с уточнениями) рисуется такая картина: мир состоит не из "вещей¹¹, а из "событий", или "фактов"; "события", или "факты", существуют объективно, поэтому соответствие им делает выска­зывания (пропозиции) истинными, а несоответствие — ложными; надо стремиться к тому (в научной теории), чтобы представить "события", или "факты" в "минимализованном" виде, как "крат­чайшие отрезки пространства-времени" ("portions of space-time"); наиболее адекватное языковое выражение для "факта" — не имя, а атомарное предложение (пропозиция). Пример: "Цезарь" как собственное имя влечет ложное понимание— представление о некоей "сущности" (Рассел решительно против понятия "сущнос­ти"), между тем как анализ — в соответствии с теорией Рассе­ла — должен привести нас к убеждению, что "Цезарь" есть серия "порций пространства-времени" — "Цезарь в данный момент", "Цезарь — вчера", "Цезарь, переходящий Рубикон", и т. п.

(2) Языковой символ для факта не яв­ляется предложением (п р о п о з и ц и е й). Меж­ду этим утверждением, противостоящим тому, которое выражено в предшествующем разделе, и последним можно было бы, по-ви­димому, установить ряд промежуточных звеньев, постепенно подводивших к данному и принадлежащих разным исследовате­лям. Но мы сразу возьмем конечный результат — тот именно, ко­торый и выражен в приведенной форме. Опять-таки резюмируя, и несколько упрощая, этот результат следует связать с блестящей работой Зено Вендлера "Причинные отношения" ("Causal rela­tions" [Vendler 1967]; рус. пер. [Вендлер 1986]). Она явилась завер­шающим звеном целого этапа американских исследований; в

частности, она была непосредственным ответом на работу Д. Дэвидсона (см. (Дэвидсон 1986]).

Как показывает само название, Вендлер рассматривает в своей статье прежде всего понятие "причины", но путем к реше­нию проблемы является установление того, что такое "факты". Конечный вывод Вендлера гласит: "Причины — это факты, а не события" [Вендлер 1986, 270, 275].

На первый взгляд, может показаться, что Вендлер понима­ет "факт" так же, как Рассел. Некоторые места его статьи застав­ляют считать, что он и сам так думал или, во всяком случае, не обратил внимания на существенное отличие. Так, например, в разделе III (с. 273 — здесь и далее указываем стр. рус. пер.) он го­ворит: "То, что утверждается, может быть фактом, но чье-либо утверждение не может быть фактом, а может только соответство­вать факту". — Сравним у Рассела: ". . . моя зубная боль есть факт. Если я что-нибудь утверждаю, то акт моего утверждения есть факт. . . " и т. д. (см. выше). Это отличие очень важно, если его проанализировать (такой анализ мы здесь опускаем), мы придем, по-видимому, к выводу, что теории Рассела и Вендлера не радикально различны, но, скорее, вторая является существен­ным развитием первой, и развитие заключается прежде всего в открытии новой категории — "категории факта".

Другое существеннейшее отличие состоит в разделении "события" и "факта". Это различие выясняется прежде всего через употребление соответствующих слов в естественном языке. (Здесь Вендлер разделяет основное убеждение Рассела: наблюде­ния над языком могут помочь нам понять, как устроен мир.) А именно: слово "факт" (точнее, слово "fact" в английском языке) имеет совершенно иную сочетаемость, нежели слово "событие" ("event" в английском языке), хотя в некоторой части их сочетае­мости (дистрибуции) пересекаются: слово "факт" и сходные с ним подчиняются тем же ограничениям на сочетаемость, что и не полностью номинализованные группы, тогда как сочетаемост-ные ограничения слова "событие" (и слов его семьи) совпадают с ограничениями, характерными для полностью номинализован-ных групп. Так, например, группа That he sang the song и группа His having sung the song— это факты, а не события, тогда как

группа His beautiful singing of the song — это событие, а не факт (c. 269-270).

К примерам Вендлера можно добавить примеры из других языков, скажем, французское: Qu'il ait chante cette chanson, est in-vraisemblable— "(Утверждение) что он пел эту песню, невероят­но". Здесь неполнота номинализации выражается с помощью употребления наклонения нереальности вместо наклонения ре­альности — индикатива.

Довольно похожим образом выражается то же самое в рус­ском языке, но в нем возможны вариации:

Что он пел эту песню, — невероятно; Чтобы он пел эту песню, — невероятно.

— второй способ полностью аналогичен французскому. (К одному тонкому различию, выясняющемуся в связи с этими при­мерами, мы вернемся несколько ниже.)

Итак, факты — это то, для чего наиболее адекватной фор­мой является неполная— и в принципе не могущая быть пол­ной — номинализация предложения-высказывания. В отличие от фактов, наиболее адекватной языковой формой для события яв­ляется предложение-высказывание или его полная номинализа­ция. Номинализация же — это окказиональное имя. Таким обра­зом, языковой формой для "факта" является нечто, стоящее на полпути, в "промежутке", между именем, с одной стороны, и предложением (пропозицией, высказыванием), с другой.

Не удивительно, что эта специфическая языковая форма соответствует специфическому содержанию. Вендлер очень хоро­шо выражает это в следующем пассаже (напомним, что "причи­ны— это факты, а не события"):

"...Если причины, подобно следствиям, являются событи­ями..., то тогда почему же нельзя и помыслить о том, чтобы при­чины происходили или имели место, о том, чтобы они в опреде­ленное время начались, столько-то длились и внезапно закончи­лись? Почему ни один мудрец не может наблюдать или выслуши­вать причины, ни один ученый не может смотреть на них в теле­скоп или реагировать посредством сейсмографа..." и т. д. (с. 271). И Вендлер заключает: "Я могу только попросить логиков узако-

нить существование фактов, введя факт в число тех единиц, кото­рыми они оперируют" (с. 276).

Вернемся теперь к приведенным выше русским и француз­скому примерам, рассматривая их как один и тот же тип выраже­ний. Языковое выражение "Что он пел эту песню..." (или "Чтобы он пел эту песню...", или его французский эквивалент) — именно в данной выше синтаксической позиции (т. е. так, что за данным выражением следует некая "рамка" — выражение утверждения, сомнения и т.п.) является выражением факта. Но следующая часть всего сложного предложения, т. е. — "...невероятно", "...это невероятно" или даже "...это ложь" либо подтверждает этот факт, либо подвергает его сомнению, либо, наконец, даже опровергает его. Таким образом, в последнем случае мы получаем на первый взгляд абсурдное (во всяком случае, парадоксальное) выражение "Этот факт есть ложь".

Это очень хорошо почувствовал 3. Вендлер. "В английском языке нет слова для обозначения "фактоподобной" сущности, ко­торая является результатом такого абстрагирования. Не гово­рить же, что предмет вашего утверждения — это "ложный" факт! Ощущается потребность в подобном родовом термине, обозна­чающем единство референционно эквивалентных пропозиций не­зависимо от того, истинны они или ложны, однако я не могу по­добрать приемлемый термин" [Вендлер 1986, 274].

Но начиная с этого пункта рассуждение Вендлера, — я ду­маю, — направилось по слишком сложному пути, чреватому не­ясностями и даже ошибками. И причиной тому— английский язык. В английском языке, как мы видели выше на примерах са­мого Вендлера, наиболее адекватной формой выражения факта является некоторая разновидность (некоторый класс) форм на -ing, но в нем мало употребительны выражения, подобные приве­денным русским и нет ничего подобного французским, где "фак-товость" выражается нейтрализацией наклонений — изъятием выражения из сферы реальности и тем самым его переносом в чисто мысленный, "ментальный" мир. Опираясь на формы рус­ского и французского языков, мы прямо приходим к конечному выводу: наиболее адекватной формой для факта служит предика­тивная связь двух явлений (субъекта и его предиката), выражен­ная в системе языка, но без соотнесения с реальной действитель-

ностью во времени, т. е. до утверждения или отрицания. Фран­цузские философы языка 1970-х гг. удачно выразили это (в дру­гой системе рассуждений) в тезисе, или афоризме "L'inasserte рге-cede et domine 1'asserte" — "Неутвержденная предикация предшест­вует утвержденной и доминирует над ней".

Но это же самое является и определением для пропозиции. "В связи с этим встает очень сложный вопрос о том, в чем состо­ит различие между фактами и пропозицией", — замечает Вендлер [Там же, 272]. И он дает по существу верный, но очень сложный ответ (навеянный английским языком): "факты референционно прозрачны, тогда как пропозиции, даже истинные, референцион­но непрозрачны" [Там же, 272].

И вот его конечное определение (которое мы приведем сначала по-английски): "As propositions are the result of an abs­traction from the variety of paraphrastic forms, so facts are the result of a further abstraction from the variety of equivalent referring ex­pressions. A fact, then, is an abstract entity which indiscriminately contains a set of referentially equivalent true propositions" [Vendler, 1967, 711]. Русский перевод (наш, несколько отличающийся от опубликованного): "Подобно тому, как пропозиции представля­ют собой абстракцию от набора перифрастических форм, так же и факты представляют собой дальнейшую абстракцию от набора референционно эквивалентных выражений. Таким образом, факт — это абстрактная сущность, соответствующая конкретно­му классу рефереционно эквивалентных истинных пропозиций". (Это определение, очевидно, аналогично определению фонемы: фонема есть класс эквивалентных конкретных звукотипов — ал­лофонов.)

Но французский и русский языки позволяют достичь этого определения, кажется, более простым путем, более наглядно.

В самом деле, если "Что он пел эту песню" является выра­жением абстрактной сущности — пропозиции, но также и выра­жением факта, и если то же самое языковое выражение остается пропозицией в двух высказываниях —

(а) Что он пел эту песню, — это истина (правда, факт);

(б) Что он пел эту песню, — это ложь,

но является выражением факта только в первом из них (в "а"), то отсюда следует, что — выражения "а" и "б" несовместимы в рам­ках одного и того же рассуждения, т. е. в рамках употребления одного и того же языка (в данном случае, русского) в одной и той же системе рассуждений, в одном и том же тексте. Таким об­разом, факт есть пропозиция, истинная в рамках одного данного текста, который представляет собой особый случай употребле­ния некоторого языка, особый "подъязык", или, как мы уже ска­зали выше [1] -дискурс.

Обычно в связи с подобными рассуждениями о "фактах"
(совершенно справедливыми) упоминают также концепт "причи­
ны" и приводят знаменитый пример с трагедией Софокла "Эдип-
Царь". Рассматривают причину трагедии Эдипа: является ли ею
то, что Эдип женился на женщине по имени Иокаста (которая в
действительности была его матерью, но Эдип этого не знал), или
же причиной является то, что Эдип женился на своей матери. Мы
приходим к ответу (иному, чем у Вендлера), следуя по намечен­
ному выше пути. Выражение "Эдип женился на женщине по име­
ни Иокаста" принадлежит миру Эдипа и греческому языку и —
одновременно "подъязыку" этого языка, которым пользовался
Эдип и его окружение. Что касается выражения "Эдип женился
на своей матери", то оно принадлежит также греческому языку,
но иному миру — миру "всеобщего, универсального знания", ко­
торым обладали боги, но не Эдип и его близкие, и это иной
"подъязык" греческого языка. В языке Эдипа (в его "подъязыке")
это выражение вообще лишено смысла. Трагедия Эдипа наступа­
ет в тот момент, когда оно внезапно переходит от своего мира к
миру универсального знания. Первое из приведенных выражений
является "выражением факта" (или: "выражением для факта") в
другом языке. Но оба выражения принадлежат греческому языку
и являются в нем выражением эквивалентных пропозиций. (Мы
вернемся к концепту "Причина" ниже, в пункте 3.)

Итак, "факт" есть результат представления некоторого действительного "положения дел" в системе данного языка, при­чем под "языком" необходимо понимать то, что сказано об этом выше. Нет фактов вне мира, но нет фактов и вне языка, описыва­ющего данный мир.

Но тем самым у всех лингвистов и философов языка есть право сказать, что открыта новая категория — "факт".

"Я всецело присоединяюсь к предположению Дэвид­сона, — говорит Вендлер в упомянутой работе, — что события следует относить к первичным элементам онтологии причинных отношений. В то же время мне бы хотелось сделать и следующий шаг в этих метафизических построениях, добавив к первичным элементам еще один, а именно факт. Языковое выражение при­чинных отношений, подобно многим другим языковым сферам, заставляет предположить, что факты, наряду с объектами и со­бытиями, также составляют первичную категорию нашей есте­ственной онтологии. Многим из нас, привыкшим к строгим пус­тынным пейзажам, такое размножение первичных элементов по­кажется отталкивающим. К сожалению, джунгли есть джунгли, нравится нам это или нет" [Вендлер 1986, 264].

В заключение напомним, в какой ряд категорий вписыва­ется обрисованная таким образом категория "Факт". — Конечно, не в ряд категорий Канта. Категория "Факт" продолжает ряд лингво-логических, или лингво-философских Категорий Аристо­теля. Вот этот ряд (левая колонка — современный русский пере­вод, правая — традиционный латинский перевод с древнегречес­кого)

1. Сущность (субстанция) Substantia

2. Количество Quantitas

3. Качество Qualitas

4. Отношение (Соотнесенное) Relatio

5. Где? (Место) Ubi

6. Когда? (Время) Quando

7. Положение Situs

8. Обладание (Состояние) Habitus

9. Действие Actio

10. Претерпевание (Страдание) Passio
— и мы завершаем теперь этот список, -

11. Факт — Factum.

(Анализ десяти Категорий Аристотеля в лингво-филоеоф-ском ключе можно найти в нашей книге "Имена. Предикаты. Предложения", — см. [Степанов 1981].)