Глава xii 12 страница

Но вернемся к прерванной нити изложения.

Если природа в своем непрерывном движении ограничивает определеннымисроками, как и все другие вещи, также взгляды и суждения людей, если онитакже только известное время бывают в ходу и имеют, подобно овощам, свойсезон, свои сроки рождения и смерти, если на них влияют небесные светила,направляющие их по своей воле, то какое постоянное и неизменное значениеможем мы им приписывать? Мы знаем по опыту, что на нас оказывает влияниевоздух, климат, почва того места, где мы родились; причем они влияют нетолько на цвет нашей кожи, на наш рост, телосложение и осанку, но и нашидушевные качества: et plaga caeli non solum ad robur corporum, sed etiamanimorum facit, — говорит Вегеций [1771]: как рассказывали египетские жрецы Солону,богиня — основательница города Афин выбрала для закладки его место с такимклиматом, который делает людей мудрыми: Athenis tenue caelum, ex quo etiamacutiores putantur Attici; crassum Thebis, itaque pingues Thebani etvalentes [1772]. Таким образом, подобно тому как плоды иживотные бывают неодинаковыми от рождения, точно так же и люди, взависимости от климата того места, где они живут, бывают либо менеевоинственными, либо более, либо менее справедливыми, либо более, либо менееумеренными и послушными; в одном месте они склонны к вину, в другом — кворовству и распутству; в одних краях — к свободе, в других — к рабству; водних местностях они бывают способны к наукам и искусствам; бываютневежественны или изобретательны; покорны или мятежны; добры или злы. Людименяют свой нрав, если их переселить в другое место, совершенно так же, каки деревья; вот почему Кир не хотел разрешить персам покинуть свою суровую,гористую страну и переселиться в равнину с мягким климатом, ссылаясь на то,что тучные нивы делают людей изнеженными, а плодородная земля делает умыбесплодными [1773]. Если мы видим, что под влиянием какого-то действиянебесных светил процветает то одно искусство, то другое; или что каждый векпорождает определенных людей и наделяет их определенными склонностями; чтолюди бывают то способными, то бесплодными, как бывают поля, — во что в такомслучае превращаются все те прекрасные преимущества, которыми мы якобыобладаем? Поскольку ошибаться может и один умный человек, и сто умных людей,и целые народы, иначе говоря, поскольку, по нашему мнению, человеческий родв течение многих веков ошибается в том или ином вопросе, какая может быть унас уверенность, что он когда-нибудь перестанет ошибаться и что именно вэтом веке он не ошибается?

Мне кажется, что среди показателей нашей слабости нельзя забывать итого, что даже при всем желании человек не умеет определить, что ему нужно.Мы не в состоянии прийти к соглашению, даже в нашем воображении и в нашихпожеланиях, относительно того, что нам необходимо для нашего удовлетворения.Если даже предоставить нашему уму полную свободу выбирать, что ему угодно,он и тогда не сможет пожелать того, что действительно нужно для егоудовлетворения:

quid enim ratione timemus

Aut cupimus? quid tam dextro pede concipis, ut te

Conatus non poeniteat votique peracti? [1774]

Вот почему Сократ просил богов дать ему только то, что они сами считаютполезным для него [1775]. И точно так же лакедемоняне в своих общественных идомашних молитвах просили богов лишь о том, чтобы те даровали им всепрекрасное и благое, а выбор и определение того, что является для нихдействительно прекрасным и благим, предоставляли самим богам [1776]:

Coniugium petimus partumque uxoris; at illi

Notum qui pueri qualisque futura sit uxor. [1777]

И христианин также молит бога: «да будет воля твоя», страшась того, какбы его не постигла беда, в которую, по уверению поэтов, впал царь Мидас [1778]. Он просил у богов, чтобы все, к чему бы он ни прикасался,превращалось в золото. Его молитва была услышана: и вот его хлеб, его вино,его рубашка, его одежды, все, вплоть до перьев в его подушке, превратилось взолото. Он был подавлен исполнением своего желания, получив в дар несносноебогатство, и ему пришлось взять свои слова обратно:

Attonitus novitate mali, divesque miserque,

Effugere optat opes, et quae modo voverat, odit. [1779]

Скажу о себе самом: в молодости я молил судьбу больше всего о том,чтобы мне был пожалован орден святого Михаила, ибо он считался тогда уфранцузской знати высшим и весьма редким знаком почета. Судьба забавноудовлетворила мою просьбу: вместо того чтобы поднять и возвысить меня донего, она поступила со мной необычайно милостиво, снизив его и опустив доуровня моих плеч и даже ниже.

Клеобис и Битон просили у своей богини, а Трофоний и Агамед у своегобога [1780], достойной награды за их благочестие: боги послали им смерть; вотдо чего мнения небожителей о том, что нам нужно, отличны от наших!

Когда бог дарует нам богатство, почести, жизнь и даже здоровье, то этоиной раз бывает нам во вред; ибо не всегда то, что нам приятно, благотворнодля нас. Если вместо исполнения бог посылает нам смерть или усиление нашихстраданий — Virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt [1781], — то в этом обнаруживается егопремудрость, которая знает гораздо лучше нас, что нам нужно; мы же должныпринимать это за благое, ибо оно исходит от существа всеведущего и весьма кнам благосклонного:

si consilium vis,

Permittes ipsis expendere numinibus, quid

Conveniat nobis, rebusque sit utile nostris;

Carior est illis homo quam sibi. [1782]

Действительно, просить у богов почестей или высоких постов — значитмолить их бросить тебя в бой или заставить тебя ввязаться в игру в кости илив какое-нибудь другое рискованное мероприятие, исход которого неизвестен ирезультаты сомнительны.

Философы ни о чем не спорят так страстно и так ожесточенно, как поповоду того, в чем состоит высшее благо человека; по подсчетам Варрона,существовало двести восемьдесят восемь школ, занимавшихся этим вопросом [1783].

Qul autem de summo bono dissentit, de tota philosophiae rationedissentit. [1784]

Tres mihi convivae prope dissentire videntur,

Poscentes vario multum diversa palato;

Quid dem? quid non dem? Renius tu quod iubet alter;

Quod petis, id sane est invisum acidumque duobus. [1785]

Так должна была бы ответить природа философам по поводу их споров.

Одни говорят, что наше высшее благо состоит в добродетели; другие — чтов наслаждении; третьи — в следовании природе; кто находит его в науке, кто вотсутствии страданий, а кто в том, чтобы не поддаваться видимостям; к этомупоследнему мнению как будто примыкает следующее правило древнего Пифагора:

Nil admirari prope res una, Numici,

Solaque quae possit facere et servare beatum. [1786]

являющееся целью школы пирронистов. Аристотель считает проявлениемвеличия души способность ничему не удивляться [1787]. Аркесилай утверждал [1788], что благом является стойкость и невозмутимость, объявляя уступчивостьи податливость злом и пороком. Правда, выдвигая это положение в качествебесспорной аксиомы, он отходил от пирронизма, ибо когда пирронисты заявляют,что высшее благо — это атараксия, то есть невозмутимость духа, то они неутверждают этого в положительном смысле; но та самая склонность, котораязаставляет их избегать опасностей и укрываться в надежное место, побуждаетих принять эту точку зрения и отвергнуть другие.

Как бы я хотел, чтобы кто-нибудь, например Юст Липсий — самый ученыйчеловек нашего времени, обладающий остро отточенным умом, поистинеродственным моему Турнебу [1789], или кто-нибудь другой, еще при жизни моейобнаружил желание (имея при этом достаточно сил и времени) свести воедино исо всей доступной нам тщательностью составить перечень взглядов всех древнихфилософов по вопросу о нашем благе и нашем поведении, распределив этихавторов по школам и направлениям, к которым они принадлежали; описал бы намих споры, распространенность этих школ и судьбы каждой из них; наконец,показал бы, как основатели школ и их последователи применяли свои правила напрактике, на примере наиболее замечательных, памятных случаев из жизни!Какая это была бы прекрасная и полезная книга!

А пока что, поскольку мы сами устанавливаем правила — нашего поведения,мы обречены на чудовищный хаос. Действительно, правило, которое наш разумрекомендует нам, как наиболее в этом отношении надежное и правдоподобное,состоит в том, что каждый должен повиноваться законам своей страны; таковобыло воззрение Сократа, внушенное ему, по его словам, свыше. Но что этозначит, как не то, что мы должны руководствоваться случайным правилом?Истина должна быть общепризнанной и повсюду одинаковой. Если бы человекспособен был познать подлинную сущность справедливости и правосудия, он несвязывал бы их с обычаями той или иной страны: истина не зависела бы оттого, как представляют ее себе персы или индийцы. Ничто так не подверженопостоянным изменениям, как законы. На протяжении моей жизни наши соседиангличане три или четыре раза меняли не только свою политику, котораясчитается наиболее неустойчивой областью, но и свои убеждения в самом важномделе — в вопросе о религии [1790]. Мне это тем более досадно и стыдно, чтоангличане — народ, с которым мои земляки некогда состояли в столь тесномродстве, что в моем доме еще и по сей день имеется немало следов этогостарого родства.

И у нас во Франции я замечал, что некоторые проступки, которые раньшекарались смертью, некоторое время спустя объявлялись законными; и мы,которые обвиняем в этом других, можем сами, в зависимости от случайностейвойны, оказаться в один прекрасный день виновными в оскорблениичеловеческого и божеского величия, поскольку наша справедливость попрошествии немногих лет превратится в свою противоположность, оказавшисьнесправедливостью.

Мог ли древний бог [1791]яснее обличить людей в незнании бога и лучшепреподать им, что религия есть не что иное, как их собственное измышление,необходимое для поддержания человеческого общества, чем заявив — как он этосделал — тем, кто искал наставления у его треножника, что истинной религиейдля каждого является та, которая охраняется обычаем той страны, где онродился? О господи! Kaк мы должны благодарить милостивого нашего создателяза то, что он освободил нашу религию от случайных и произвольных верований иосновал ее на нерушимом фундаменте его святого слова [1792]!

Действительно, что может преподать нам в этом случае философия?Следовать законам своей страны, иначе говоря — ввериться волнующемуся морюмнений каждого народа или государя, которые будут рисовать мнесправедливость каждый по-своему и придавать ей разные обличил, в зависимостиот того, как будут меняться их страсти? Такая изменчивость суждений не помне. Что это за благо, которое я вчера видел в почете, но которое завтра ужене будет пользоваться им и которое переезд через какую-нибудь речкупревращает в преступление? Что это за истина, которую ограничиваюткакие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по ту сторону этихгор [1793]?

Но смешно, когда философы, желая придать законам какую-тодостоверность, утверждают, что существуют некоторые незыблемые и постоянные,неизменные законы нравственности, которые они именуют естественными икоторые в силу самой их сущности заложены в человеческом роде. Одни уверяют,что таких естественных законов три, другие — что четыре; кто считает, что ихбольше, а кто — меньше. Эти разногласия подтверждают только, что указаннаяразновидность законов столь же сомнительна, как и все остальные. Эти жалкиезаконы (ибо как назвать их иначе, если из бесконечного множества законов нетни одного, который по милости судьбы или по случайно выпавшему жребию был быповсеместно принят с общего согласия всех народов?) столь ничтожны, что дажеиз этих трех или четырех избранных законов нет ни одного, которого неотвергли бы не то что один какой-нибудь, а многие народы. Между тем всеобщеепризнание — это единственный показатель достоверности, который можно было быпривести в подтверждение некоторых естественных законов: ибо мы, несомненно,все беспрекословно следовали бы тому, что действительно было бы установленоприродой. И не только целый народ, но и каждый отдельный человек воспринялбы как насилие или принуждение, если бы кто-нибудь захотел толкнуть его надействия, противоречащие этому закону. Но пусть мне покажут воочиюкакой-нибудь закон, удовлетворяющий этому условию. Протагор и Аристонсчитали, что справедливость законов покоится единственно на авторитете имнении законодателя, вследствие чего если отнять этот признак, то благое ипочтенное потеряют свои качества и станут пустыми названиями безразличныхвещей. Фрасимах [1794]у Платона заявляет, что нет другого права, кромеинтереса сильнейшего. Нет большей пестроты и различий, чем в области обычаеви законов. Какая-нибудь вещь, которая в одном месте считается гнусной ипредосудительной, в другом одобряется, например умение воровать вЛакедемоне. У нас под страхом смерти запрещаются браки между близкимиродственниками, в других же местах они, наоборот, в почете:

gentes esse feruntur

In quibus et nato genitrix, et nata parenti

Iungitur, et pietas geminato crescit amore. [1795]

Убийство детей, убийство родителей, общность жен, торговля краденым,всякого рода распутство — нет такого чудовищного обычая, который не был быпринят у какого-нибудь народа.

Весьма вероятно, что естественные законы существуют, как они имеются унекоторых других созданий; однако у нас они утрачены по милости этогозамечательного человеческого разума, который во все вмешивается и повсюдухочет распоряжаться и приказывать, но вследствие нашей суетности инепостоянства лишь затемняет облик вещей: Nihil itaque amplius nostrum est:quod nostrum dico, artis est [1796].

Вещи выглядят по-разному и могут восприниматься с различных точекзрения: отсюда главным образом и проистекает различие в мнениях. Один народсмотрит на какую-нибудь вещь с одной точки зрения и устанавливает себе о нейтакое-то мнение, другой смотрит на нее иначе.

Нельзя представить себе ничего более ужасного, чем пожирание трупасобственного отца; и однако те народы, которые придерживались в древностиэтого обычая, видели в нем свидетельство благочестия и сыновней любви, ибоони считали, что таким путем обеспечивают своим родителям наиболее достойноеи почетное погребение. Ведь, пожирая останки своих отцов, они как быхоронили их в самой сокровенной глубине своего тела и до какой-то степениоживляли и воскрешали своих отцов, превращая их путем пищеварения и питанияв свою живую плоть. Нетрудно представить себе, каким жестоким иотвратительным показался бы людям, проникнутым этим суеверием, обычайпредавать останки своих родителей земле, где трупы гниют и служат пищейживотным и червям.

Ликург считал [1797], что для того, чтобы украсть какую-нибудь вещь усвоего соседа, нужно проявить сметливость, проворство, смелость и ловкость;с другой стороны, он полагал, что для общества будет полезно, если каждыйбудет тщательно охранять свое добро; поэтому он решил, что воспитание обоихэтих качеств — умения нападать и умения защищаться — принесет богатые плодыпри обучении военному делу (являвшемуся главной наукой и добродетелью,которые он хотел привить своему народу) и что это возместит тот ущерб и тунесправедливость, которые вызываются присвоением чужой вещи.

Тиран Дионисий [1798]захотел подарить Платону сшитое по персидскомуобразцу, длинное, пестро окрашенное одеяние, пропитанное благовониями, ноПлатон отказался принять его, говоря, что, будучи мужчиной, он не хочетодеваться в женское платье. Аристипп же принял этот подарок, заявив, чтоникакой наряд не в состоянии затмить неподдельное мужество. Друзья Аристиппаупрекали его в трусости за то, что, когда Дионисий плюнул ему в лицо, оночень легко отнесся к этому. «Ведь терпят же рыбаки, — ответил он им, — идопускают, чтобы морские волны окатывали их с головы до ног, ради того,чтобы выловить какого-нибудь пескаря». Однажды, когда Диоген мыл для себязелень к обеду, он увидел проходящего мимо Аристиппа и сказал ему: «Если быты умел довольствоваться зеленью, то не пресмыкался бы перед тираном», начто Аристипп ему ответил: «А если бы ты умел водиться с людьми, тебе неприходилось бы мыть себе зелень» [1799]. Вот как разум оправдывает самыеразличные действия! Это — котелок с двумя ручками, который можно ухватить ис одной и с другой стороны:

Bellum, о terra hospita, portas;

Bello armantur equi, bellum haec armenta minantur.

Sed tamen iidem olim curru succedere sueti

Quadrupedes, et frena iugo concordia ferre;

Spes est pacis. [1800]

Солона уговаривали не проливать слез по поводу смерти его сына, ибо онибесполезны и бессильны помочь горю; на что он ответил: «Потому-то я ипроливаю их, что они бесполезны и бессильны» [1801]. Жена Сократа растравляласвою скорбь, восклицая: «О, как несправедливо эти злые судьи приговорилитебя к смерти!» — «А ты предпочла бы, чтобы они осудили меня заслуженно?», —ответил ей на это Сократ [1802]. У нас прокалывают себе ушные мочки; греки жесчитали это признаком рабства. Мы таимся во время сношений с женщинами;индийцы же делают это открыто. Скифы приносили в жертву чужестранцев в своиххрамах; в других же местах, наоборот, храмы служили местом убежища.

Inde furor vulgi quod numina vicinorum

Odit uterque locus, cum solos credat habendos

Esse deos, quos ipse colit. [1803]

Мне рассказывали об одном судье, что когда он наталкивался накакой-нибудь вопрос, являвшийся предметом ожесточенных споров между Бартолои Бальдом [1804], или на какой-нибудь вопрос, по которому существуетнесколько различных мнений, то делал следующую пометку на полях своей книги:«по-приятельски». Это значило, что истина так темна и спорна, что в подобномслучае он мог решить дело в пользу любой из спорящих сторон. Он считал, чтотолько из-за недостатка остроумия и учености он не во всех случаях могсделать свою пометку: «по-приятельски». Современные адвокаты и судьи во всехспорных случаях находят достаточно уверток, чтобы решить дело как имзаблагорассудится. В такой запутанной науке, как юриспруденция, гдесталкиваются столько авторитетов и столько мнений и где самый предметисследования столь произволен, разнобой в суждениях совершенно неизбежен.Вот почему нет такого судебного дела, которое было бы настолько ясно, что невызывало бы разногласий. Одна судебная инстанция решает дело в одном смысле,другая — в прямо противоположном, а бывает и так, что одна и та же инстанцияво второй раз принимает противоположное решение. Отсюда наблюдаемые намиповседневно примеры того произвола, когда один за другим выносятся разныеприговоры и когда для решения одного и того же дела перебегают от одногосудьи к другому. Все это сильно подрывает авторитет нашего правосудия илишает его всякого блеска.

Что касается разброда философских мнений по вопросу о пороке идобродетели, то об этом нет нужды распространяться, ибо есть среди нихнемало таких взглядов, что лучше о них промолчать, чем делать их достояниемнеискушенных умов. Аркесилай утверждал, что в делах сладострастия неважно,что именно и как делается: Et obscoenas voluptates, si natura requirit, nongenere, aut loco, aut ordine, sed forma, aetate, figura metiendas Epicurusputat [1805].

Ne amores quidem sanctos a sapiente alienos esse arbitrantur [1806]. — Quaeramus ad quam usque aetatem iuvenes amandi sint [1807].Приведенные два положения стоиков и упрек, брошенный по этому поводуДикеархом самому Платону, показывают, сколько вольностей и излишеств, идущихвразрез с общепринятым обычаем, допускает самая здравая философия.

Законы приобретают тем большую силу, чем они древнее и дольшеприменяются. Опасно их ограничивать первоначальным их назначением. Ониподобны рекам, которые становятся более мощными и величественными по мересвоего движения вперед; если пройти вверх по течению до истоков, то можноубедиться, что вначале это едва заметный ручеек, который по мере своегороста набирается сил и становится полноводной рекой. Приглядитесь, каковыбыли первоначальные воззрения, положившие начало этому могучему потокумнений, которые ныне внушают почтение и ужас; тогда вы убедитесь, что онибыли весьма шаткими и легковесными, и вы не удивитесь тому, что люди,которые все взвешивают и оценивают разумом, ничего не принимая на веру и неполагаясь на авторитет, придерживаются суждений, весьма далеких отобщепринятых. Неудивительно, что взгляды людей, которые берут себе заобразец природу, в большинстве случаев весьма уклоняются от общепризнанных;так, например, лишь очень немногие из них одобрили бы строгость нашегобрака, а большинство из них разрешало общность жен и свободу от всякихограничений. Они отвергали также наши приличия: так, Хрисипп утверждал, чтоза десяток маслин философ готов десять раз перекувырнуться перед зрителями,даже без штанов [1808]. Он вряд ли посоветовал бы Клисфену отказаться выдатьсвою дочь, прекрасную Агаристу, за Гиппоклида, увидев однажды, как тот,вскочив на стол, встал на голову и растопырил в воздухе ноги [1809].

Метрокл [1810]однажды во время спора нечаянно выпустил газы вприсутствии своих учеников. Он спрятался со стыда и не выходил из дому, покаего не навестил Кратет, который стал приводить ему в утешение разные доводыи наконец, желая показать ему пример своей полнейшей непринужденности,принялся наперебой с ним выпускать ветры. Ему удалось таким образом нетолько рассеять сомнения Метрокла, но и склонить его к стоическому учению,более свободному в вопросах о нравах, чем перипатетическое, которое Метроклразделял раньше и которое больше придерживалось правил вежливости.

То, что мы называем непристойностью, а именно вещи, которые мы нерешаемся делать явно, а делаем тайно, люди раньше называли глупостью, считаяпороком замалчивать и как бы осуждать то, чего от нас требуют природа,обычай и наши желания. Им казалось, что лишить таинства Венеры их священногоубежища в ее храме и выставить их перед толпой, значило унизить их; чтопоказать ее игры без занавеса значило осквернить их. Ведь всякаястыдливость, по их мнению, есть вещь относительная, и решение вопроса о том,следует ли такие вещи скрывать, утаивать и обходить молчанием, зависит отточки зрения. Они считали, что отличным примером этого может служитьсладострастие под маской добродетели, которому выгоднее, чтобы его невыставляли напоказ толпе на улицах и площадях, подвергая публичному позору,а предлагали ему ютиться в укромных уголках. Вот почему некоторыеутверждают, что уничтожить публичные дома значит не только повсеместнораспространить разврат, который до этого сосредоточен был в определенныхместах, но что это еще значит способствовать разжиганию у мужчин влечения кпороку с помощью создания на их пути препон:

Moechus es Aufidiae, qui vir, Scaevine, fuisti;

Rivalis fuerat qui tuus, ille vir est.

Cur aliena placet tibi, quae tua non placet uxor?

Numquid securus non potes arrigere? [1811]

Тысячи примеров подтверждают это:

Nullus in urbe fuit tota qui tangere vellet

Uxorem gratis, Caeciliane, tuam,

Dum licuit; sed nunc, positis custodibus, ingens

Turba fututorum est: ingeniosus homo es. [1812]

Одного философа, который был застигнут в момент любовного акта,спросили, что он делает. «Порождаю человека», — ответил он весьмахладнокровно, нисколько не покраснев, как если бы его застали за посадкойчеснока [1813].

Я полагаю, что великий писатель-богослов [1814]одушевлен был весьматрогательными и почтенными чувствами, когда считал, что этот акт обязательнодолжен совершаться стыдливо и втайне и что разнузданные объятия циников немогут удовлетворить эту потребность до конца; он полагал, что циникивыставляли напоказ свои сладострастные движения лишь для того, чтобыподтвердить, что их школа не признает стыда, но что в действительности ониудовлетворяли свою потребность в уединении.

Наш мыслитель, однако, недостаточно оценивал степень распутствациников. Ибо, например, Диоген, открыто предававшийся мастурбации, выражалперед присутствовавшими свою полную готовность, с помощью растирания живота,также удовлетворить и другую свою потребность [1815]. А тем, кто егоспрашивал, неужели он не может найти, чтобы поесть, более подходящего места,чем людная улица, он отвечал: «Я на улице почувствовал голод, потому и ем наулице» [1816]. Женщины-философы, принадлежавшие к цинической школе, открыто,без стыда, отдавались философам; Гиппархия [1817]была принята в кружокКратета только с условием, что она во всем будет подчиняться его правилам.Эти философы выше всего ценили добродетель и отказывались признавать вседругие дисциплины, кроме морали; вот почему они приписывали высший авторитетво всех делах выбранному ими мудрецу, который считался стоящим выше законов.Они не ставили сладострастию никаких иных границ, кроме умеренности исоблюдения свободы другого.

На основании того, что вино кажется горьким больному и приятнымздоровому, что весло кажется изогнутым в воде и прямым, когда оно вынуто изводы, и тому подобных видимых противоречий Гераклит и Протагор доказывали,что все вещи заключают в себе причины таких явлений; по их мнению, в винесодержится некая горечь, которая проявляется в ощущении больного, в весле —некое качество изогнутости, которое открывается тому, кто рассматривает егов воде, и так далее [1818]. Но это означает, что все находится во всем, аследовательно, ничто — ни в чем; ибо ничто не может быть там, где есть все.

Это мнение напоминает мне то, в чем мы постоянно убеждаемся на опыте, аименно: что нет такого смысла и значения — прямого или косвенного, приятногоили неприятного, — которых наш ум не обнаружил бы в читаемых намипроизведениях. Сколько ошибок и заблуждений рождается из самого точного,ясного и совершенного слова! Какая только ересь ни находила в немдостаточных оснований для своего возникновения и распространения! Вот почемувиновники таких заблуждений ни за что не желают отказаться от этого способадоказательства, покоящегося на истолковании слов. Один почтенный человек,всецело погруженный в поиски философского камня, недавно хотел доказать мнезаконность этого занятия, ссылаясь на авторитет Библии; он привел мне пятьили шесть мест из Библии, на которые он, по его словам, прежде всегоопирался, чтобы успокоить свою совесть (ибо он был лицом духовного звания);и действительно, это не была просто смешная выдумка: приведенные им местабыли поистине весьма пригодны для защиты этой пресловутой науки.

Путем подобного же столкновения слов получают распространение разныепророческие вымыслы. Ведь всякого прорицателя, который пользуется такимвлиянием, что к нему часто обращаются и старательно истолковывают всеоттенки его слов и выражений, можно заставить говорить все, что угодно, какэто и делают с сивиллами [1819]. Ведь имеется такое множество способовтолкования, что изобретательный ум всякими правдами и неправдами обязательнонайдет в любом изречении тот смысл, который ему на руку.

Вот почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрелаширокое распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе вниманиепотомства и заинтересовать его (что зависит не только от его дарования, ночасто, или даже еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом), пустьон даже по простоте своей или из хитрости выражается несколько темно идвусмысленно — не беда! Найдется ряд истолкователей, которые, перелагая ипереиначивая его сочинения, припишут ему множество воззрений — либосоответствующих, либо подобных, либо противоречащих его собственным, —которые окружат его имя почетом. Он обогатится за счет своих учеников,подобно учителям в день ярмарки Сен-Дени [1820].

По этой причине стали ценить некоторые пустяковые вещи, приобрелипопулярность разные писания и во многие произведения стали вкладывать самоеразнообразное содержание — кому какое вздумается, — вследствие чего одна ита же вещь приобрела тысячу смыслов и сколько угодно самых различныхзначений и толкований. Возможно ли, чтобы Гомер хотел сказать все то, чтоему приписывают, чтобы он придерживался всех тех разноречивых воззрений,какие вычитывают у него богословы, законодатели, полководцы, философы, людисамых различных профессий, причастных к самым различным областям знания ичеловеческой деятельности? Все они на него опираются и ссылаются на него! Онмастер на все руки, вдохновитель всех творений, всех создателей! Он главныйсоветник во всех начинаниях! Всякий, кому нужны были оракулы и предсказания,находил у него все, что ему нужно. Один ученый человек из числа моих друзейнашел у Гомера столько поразительных совпадений и превосходных мест,говорящих в пользу нашей религии, что ему нелегко было отказаться от мысли,будто именно таково было намерение Гомера (тем более что Гомер был ему стольже близок, как и человек нашего времени). Беда только в том, что те доводы,которые, по его мнению, были свидетельством в пользу нашей религии, многимидревними исследователями считались свидетельством в пользу их религий.

А посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитаетза честь иметь его на своей стороне, то и истолковывает его в желательномдля себя смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды,какие только существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляютему же самому. Его заставляют отвергать нравы, принятые в его время, еслитолько они неприемлемы в наши дни. Все эти истолкования тем убедительнее иярче, чем изощреннее и острее ум толкователя.

Из того самого основания, из которого исходил Гераклит, утверждая, чтокаждая вещь содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают,Демокрит делал противоположное заключение, говоря, что вещи не содержат всебе ничего из того, что мы в них обнаруживаем; а из того факта, что медсладок для одного и горек для другого, он делал вывод, что мед не сладок ине горек [1821]. Пирронисты сказали бы, что они не знают, сладок ли мед илигорек, или — что он ни то, ни другое, или — что он и то, и другое; ибо онивсегда и во всем стоят на позициях крайнего сомнения.