О трех самых выдающихся людях

Если бы меня попросили произвести выбор среди всех известных мне людей,я, мне кажется, счел бы наиболее выдающимися следующих трех человек.

Первый из них — Гомер; и не потому, чтобы Аристотель или, к примеру,Варрон были менее знающими, чем он, или чтобы с его искусством нельзя былосравнить, скажем, искусство Вергилия. Я не берусь этого решать ипредоставляю судить тем, кто знает и того, и другого. Мне доступен толькоодин из них, и я, в меру отпущенного мне понимания в этом деле, могу лишьсказать, что, по-моему, вряд ли даже сами музы превзошли бы римского поэта:

Tale facit carmen docta testudine quale

Cynthius impositis temperat articulis. [2364]

Однако же при этом сопоставлении, следует помнить, что своимсовершенством Вергилий больше всего обязан Гомеру; именно Гомер является егоруководителем и наставником, и самый замысел «Илиады» послужил образцом,давшим жизнь и бытие непревзойденной и божественной «Энеиде». Но для меня вГомере важно не это, мне Гомер представляется существом исключительным,каким-то сверхчеловеком по другим причинам. По правде говоря, я нередкоудивляюсь, как этот человек, который сумел своим авторитетом создать такоемножество богов и обеспечить им признание, не сделался богом сам. Слепойбедняк, живший во времена, когда не существовало еще правил науки и точныхнаблюдений, он в такой мере владел всем этим, что был с тех пор для всехзаконодателей, полководцев и писателей — чего бы они ни касались: религии,философии со всеми ее течениями или искусства, — неисчерпаемым кладеземпознаний, а его книги — источником вдохновения для всех:

Quidquid sit pulchrum, quid turpe, quid utile, quid non,

Plenius ac melius Chrisippo ac Crantore dicit; [2365]

или, как утверждает другой поэт:

А quo, ceu fonte perenni

Vatum Pieriis labra rigantur aquis; [2366]

или, как выражается третий:

Adde Heliconiadum comites, quorum unus Homerus

Astra potitus; [2367]

или, как заявляет четвертый:

cuiusque ex ore profuso

Omnis posteritas latices in carmina duxit,

Amnemque in tenues ausa est deducere rivos,

Unius foecunda bonis. [2368]

Созданные им самые замечательные в мире произведения не укладываются нив какие привычные рамки и почти противоестественны; ибо, как правило, вещи вмомент их возникновения несовершенны, они улучшаются и крепнут по мерероста, Гомер же сделал поэзию и многие другие науки зрелыми, совершенными изаконченными с самого их появления. На этом основании его следует назватьпервым и последним поэтом, так как, согласно справедливому, сложившемуся онем в древности изречению, у Гомера не было предшественников, которым он могбы подражать, но не было зато и таких преемников, которые оказались бы всилах подражать ему. По мнению Аристотеля [2369], слова Гомера — единственныеслова, наделенные движением и действием, исключительные по значительностислова. Александр Великий, найдя среди оставленных Дарием вещей драгоценныйларец, взял этот ларец и приказал положить в него принадлежавший ему личносписок поэм Гомера, говоря, что это его лучший и вернейший советчик во всехвоенных предприятиях [2370]. На том же основании сын Александрида, Клеомен,утверждал, что Гомер — поэт лакедемонян, так как он наилучший наставник ввоенном деле [2371]. По мнению Плутарха, Гомеру принадлежит та редчайшая иисключительная заслуга, что он единственный в мире автор, который никогда неприедался и не надоедал людям, а всегда поворачивался к ним неожиданнойстороной, всегда очаровывая их новой прелестью. Беспутный Алкивиад попросилнекогда у одного писателя какое-то из сочинений Гомера и влепил ему оплеуху,узнав, что у писателя его нет [2372]; это все равно, как если бы укакого-нибудь нашего священника не оказалось молитвенника. Ксенофан однаждыпожаловался сиракузскому тирану Гиерону на свою бедность, которая доходиладо того, что он не в состоянии был прокормить двух своих слуг. «А тыпосмотри, — ответил ему Гиерон, — на Гомера, который, хоть и был во многораз беднее тебя, однако же и по сей день, лежа в могиле, питает десяткитысяч людей» [2373].

А что иное означали слова Панэция, когда он назвал Платона Гомеромфилософов [2374]? Какая слава может сравниться со славой Гомера? Ничто неживет в устах людей такой полной жизнью, как его имя и его произведения,ничего не любят они так и не знают так, как Трою, прекрасную Елену и войныиз-за нее, которых, может быть, на самом деле и не было. До сих пор мы даемсвоим детям имена, сочиненные им свыше трех тысяч лет назад. Кто не знаетГектора и Ахилла? Не отдельные только нации, а большинство народов стараетсявывести свое происхождение, опираясь на его вымыслы. Разве не писал турецкийсултан Мехмед II папе Пию II [2375]: «Я поражаюсь, почему сговариваются иобъединяются против меня итальянцы? Разве мы не происходим от одних и тех жетроянцев и не у меня ли та же цель, что и у них, — отомстить за кровьГектора грекам, которых они натравливают на меня?» Разве не грандиозенспектакль, в котором цари, республиканские деятели и императоры в течениестольких веков стараются играть гомеровские роли? И не является ли аренойэтого представления весь мир? Семь греческих городов оспаривали друг у другаправо считаться местом его рождения; так, даже самая невыясненность егобиографии служит к вящей славе его.

Smyrna, Rhodos, Colophon, Salamis, Chios, Argos, Athenae. [2376]

Вторым наиболее выдающимся человеком является, на мой взгляд, АлександрМакедонский. Если учесть, в каком раннем возрасте он начал совершать своиподвиги, с какими скромными средствами он осуществил свой грандиозный план,каким авторитетом он с отроческих лет пользовался у крупнейших и опытнейшихполководцев всего мира, старавшихся подражать ему; если вспомнитьнеобычайную удачу, сопутствовавшую стольким его рискованным — чтобы несказать безрассудным — походам, —

impellens quicquid sibi summa petenti

Obstaret, gaudensque viam fecisse ruina; [2377] —

если принять во внимание, что в возрасте тридцати трех лет он прошелпобедителем по всей обитаемой вселенной и за полжизни достиг такого полногорасцвета своих дарований, что в дальнейшие годы ему нечего было прибавить нив смысле доблести, ни в смысле удач, — то нельзя не признать, что в нем былонечто сверхчеловеческое. Его воины положили начало многим царским династиям,а сам он оставил после себя мир поделенным между четырьмя своимипреемниками, простыми военачальниками его армии, потомки которых напротяжении многих лет удерживали затем под своей властью эту огромнуюимперию. А сколько было в нем выдающихся качеств: справедливости, выдержки,щедрости, верности данному им слову, любви к ближним, человеколюбия поотношению к побежденным. Его поступки и впрямь кажутся безупречными, если несчитать некоторых, очень немногих из них, необычных и исключительных. Новедь невозможно творить столь великие дела, придерживаясь обычных рамоксправедливости! О таких людях приходится судить по всей совокупности их дел,по той высшей цели, которую они себе поставили. Разрушение Фив, убийствоМенандра и врача Гефестиона, одновременное истребление множества персидскихпленников и целого отряда индийских солдат в нарушение данного им слова,поголовное уничтожение жителей Коссы вплоть до малых детей — все это,разумеется, вещи непростительные. В случае же с Клитом [2378]поступокАлександра был искуплен — и даже в большей мере, чем это было необходимо, —что, как и многое другое, свидетельствует о благодушном нраве Александра, отом, что это была натура, глубоко склонная к добру, и потому как нельзяболее верно было о нем сказано, что добродетели его коренились в егоприроде, а пороки зависели от случая. Что же касается его небольшой слабостик хвастовству или нетерпимости к отрицательным отзывам о себе, или убийств,хищений, опустошений, которые он производил в Индии, то все это, на мойвзгляд, следует объяснять его молодостью и головокружительными успехами.Нельзя не признать его поразительных военных талантов, быстроты,предусмотрительности, дисциплинированности, проницательности, великодушия,решимости, удачливости и везения. Даже если бы мы не знали авторитетногомнения Ганнибала на этот счет, то должны были бы признать, что во всем этомАлександру принадлежит первое место. Нельзя не отметить его редчайшихспособностей и одаренности, почти граничащей с чудом; его горделивой осанкии всей его благороднейшей повадки при столь юном, румяном и бросающемся вглаза лице:

Qualis, ubi Oceani perfusus lucifer unda,

Quem Venus ante alios astrorum diligit ignes,

Extulit os sacrum caelo, tenebrasque resolvit. [2379]

Нельзя не оценить его огромных познаний, его незабываемой в векахславы, чистой, без единого пятнышка, безупречной, недоступной для зависти,славы, в силу которой еще много лет спустя после его смерти людиблагоговейно верили, что медали с его изображением приносят счастье тем, ктоих носит. Ни об одном государе историки не написали столько, сколько самигосудари написали о его подвигах. Еще до настоящего времени магометане, спрезрением отвергающие историю других народов, в виде особого исключенияпринимают и почитают единственно историю его жизни и деяний [2380]. Ктовспомнит обо всем этом, должен будет согласиться, что я был прав, поставивАлександра Македонского даже выше Цезаря, единственного человека,относительно которого я мог на минуту заколебаться при выборе. Нельзяотрицать, что в деяния Цезаря вложено больше личных дарований, ноудачливости было несомненно больше в подвигах Александра. Во многихотношениях они не уступали друг другу, а в некоторых Цезарь даже превосходилАлександра.

Оба они были подобно пламени или двум бурным потокам, с разных сторонринувшимся на вселенную:

Et velut immissi diversis partibus ignes

Arentem in silvam et virgulta sonantia lauro;

Aut ubi decursu rapido de montibus altis

Dant sonitum spumosi amnes et in aequora currunt,

Quisque suum populatus iter. [2381]

И хотя честолюбие Цезаря было более умеренным, но оно являлось роковымв том смысле, что совпало с развалом его родины и общим ухудшениемтогдашнего мирового положения; таким образом, собрав все воедино и взвесив,я не могу не отдать пальмы первенства Александру.

Третьим и наиболее, на мой взгляд, выдающимся человеком являетсяЭпаминонд [2382].

Он далеко не пользовался той славой, которая выпала на долю многимдругим (но слава и не является решающим обстоятельством в этом деле); что жекасается отваги и решимости — не тех, которые подстрекаются честолюбием, апорождаемых в добропорядочном человеке знанием и умом, — то нельзяпредставить себе, чтобы кто-либо обладал ими в более полной мере. Эпаминондвыказал, на мой взгляд, не меньше отваги и решимости, чем Александр иЦезарь, ибо, хотя его военные подвиги и не столь многочисленны и не такрасписаны, как подвиги Александра и Цезаря, однако, если вникнуть во всеобстоятельства, они были не менее сложны и трудны и требовали не меньшейсмелости и военных талантов. Греки воздали ему должное, единодушно признав,что ему принадлежит первое место среди его соотечественников [2383]; но бытьпервым среди греков без преувеличения значит занимать первое место в мире.Что касается его знаний и способностей, то до нас дошло древнее суждение,гласящее, что ни один человек не знал больше и не говорил меньше его, ибо онбыл по убеждениям своим пифагорейцем [2384].

Но то, что Эпаминонд говорил, никто не мог сказать лучше его. Он былвыдающийся оратор, умевший убеждать своих слушателей.

По части морали он далеко превосходил всех государственных деятелей.Именно в этом отношении, которое должно считаться важнейшим ипервостепенным, — ибо только по нему мы можем судить, каков человек (ипотому эта сторона перевешивает, по-моему, все остальные достоинства, вместевзятые) — Эпаминонд не уступает ни одному философу, даже самому Сократу.

Нравственная чистота — основное, наивысшее качество Эпаминонда, онопостоянно, неизменно, нерушимо, между тем как в Александре оно играетподчиненную роль, изменчиво, многолико, неустойчиво и податливо.

Древние считали [2385], что если подробно разобрать деяния всех великихполководцев, то у каждого из них можно найти какое-нибудь особоедостоинство, дающее ему право на известность. И только у Эпаминонда все егодостоинства и совершенства являют некую полноту и единство во всехотношениях, в общественных или частных делах, на войне или в мирное время, вжитейском его поведении или в славной, героической смерти. Я не знаю никакихпроявлений человеческой личности и никакой судьбы человеческой, к которымотносился бы с большим уважением и преклонением. Правда, я нахожу чрезмернымего пристрастие к бедности, как оно было обрисовано нам его лучшими друзьями [2386]. И лишь это его свойство, каким бы благородным и достойным восхищенияоно ни было, представляется мне слишком суровым, чтобы я — хотя бы толькомысленно — мог стремиться подражать ему. Единственно между кем я затруднилсябы произвести выбор, это между Эпаминондом и Сципионом Эмилианом, если быпоследний ставил себе столь же возвышенную цель, как Эпаминонд, и обладал бытакими же разносторонними и глубокими познаниями. Какая досада, что из числаинтереснейших параллельных биографий, написанных Плутархом, до нас не дошлосопоставление между Эпаминондом и Сципионом Эмилианом, которые, поединодушному признанию всех, занимают первое место — один у греков, другой уримлян. Какая благодарная тема и какое мастерское перо! Если же брать неправедника, а человека просто порядочного и вообще и как гражданина, повеличию души не выходившего из ряда вон, то, на мой взгляд, самая яркая,богатая и достойная зависти жизнь выпала на долю Алкивиада. Но что касаетсяЭпаминонда, то в качестве примера его непревзойденного благородства яприведу здесь некоторые его высказывания.

Он заявлял, что наибольшее удовлетворение, пережитое им в жизни, далаему та радость, которую он доставил отцу и матери своей победой при Левктрах [2387]; их радость он ставил гораздо выше удовлетворения, полученного от стольславного подвига им самим.

Он не считал возможным допустить убийство хотя бы одного невинногочеловека, даже если бы дело шло о восстановлении свободы родины [2388]; вотпочему он так холодно отнесся к замыслу своего соратника Пелопида,затеявшего освободить Фивы. Он считал также, что следует избегать в сражениистолкновения с другом, находящимся в стане врагов, и что друг заслуживаетпощады.

Человечность Эпаминонда даже по отношению к врагам была столь велика,что он был заподозрен беотийцами в измене на следующем основании [2389]. Послеблестящей, почти чудесной победы, принудив спартанцев открыть ему проходоколо Коринфа, через который можно было проникнуть в Морею, он ограничилсятем, что разбил их, но не стал преследовать до конца. За это он был смещен споста главнокомандующего, что было для него весьма почетной отставкой,принимая во внимание причину ее, для соотечественников же его — весьмапозорным делом, ибо им пришлось вскоре же восстановить его в прежнем званиии признать, что от него зависит их спасение и слава, поскольку победа теньюшла за ним повсюду, куда бы он их ни вел. Благоденствие его родины кончилосьс ним так же, как с него началось.