XVIII. Современная школа французских каббалистов

Элифас Леви умер в 1857 г., основав, что надо признать, новую школу оккультной философии, блестящую на свой лад, но выстроенную на песке и пустых мечтаниях. В течение десяти лет до своей смерти он не подавал никаких признаков жизни. Ходили слухи о том, что ему будто бы были предложены посвящения, и о том, что он перестроил Обряды посвящения; однако единственное, что доподлинно известно, – это что он собрал вокруг себя небольшую группу последователей, которые смотрели на него как на своего наставника, его фантастические спекуляции воспринимали чуть ли не как откровения и под его руководством изучали Каббалу как великий синтез религиозной веры. Должно было пройти девять лет после его смерти, чтобы проявились видимые результаты его влияния. За этот период в отдельных кругах в Париже интеллектуальная жизнь претерпела значительные изменения; многие из молодого поколения порвали с традициями позитивизма и материализма и, не возвращаясь в лоно церкви, пошли по стопам оккультистов, а оккультизм, умеренный наукой, стал характерной чертой наступающей новой эпохи. Когда в 1884 г. Теософское общество открыло отделение в Париже и начало издавать ежемесячный журнал, вокруг него сплотилась небольшая группа французских оккультистов, а в этом кружке наиболее заметной фигурой был Жерар Энкосс, молодой научный сотрудник знаменитого доктора, прославившегося в связи с деятельностью одной из школ гипноза. Его первые заметки появились на страницах Le Lotus, а первая работа об элементах оккультной науки вышла под покровительством этого общества. Произошел раскол, и отколовшиеся члены, оставив на время свой интерес к восточной метафизике, основали школу западного оккультизма, вдохновителем и организатором которой стал доктор Энкосс, а Элифас Леви в качестве духовного наставника из прошлого. Важнейшими характеристиками этой школы стали неомартинизм и неорозенкрейцерство, однако ассоциируемые с этими именами концепции претерпели значительные изменения, в результате чего напрочь изгладились их родовые черты. Точно так же восхитительные шедевры Элифаса Леви стали отправной точкой и путеводной звездой. В общем, как бы то ни было, именно дело Леви имело продолжение и наряду с прочими оккультными интересами изучение Каббалы получило новый отраженный импульс его энтузиазма. Это ни в коем случае не было исчерпывающим и, того менее, критическим научным изучением; с самого начала оно слишком многое принимало на веру, а уж о текстологических познаниях не приходится говорить. И вместе с тем в этой группе не было ни одного писателя, который хоть что-нибудь не сказал о еврейской теософии, а ее активная деятельность имела последствия такого же рода далеко за пределами узкого круга.

В этой связи два имени заслуживают особого упоминания: это доктор Жерар Энкосс и Станислас Гуайта. Литературными предшественниками в области оккультизма первого писателя являются Сент Ив Д'Алвейдре, Фабр Д'Оливет, Элифас Леви и Адольф Франк. От первого он взял систематический подход к еврейской истории, от второго представление об эзотерических тайнах, сокрытых в древнееврейском языке, от Леви, к сожалению, бремя исторических предположений, а от Франка научное обоснование древности каббалистической литературы. С другой стороны, Станислас Гуайта принадлежал к литературной школе оккультизма и тем самым связан с Сар Паладаном. Я предполагаю рассмотреть позицию обоих этих писателей в кратких подразделах и связать их еще с одной личностью, которая руководствовалась совсем другими мотивами и принципами.

А. Папюс

Слово «Папюс» означает «врач», и, согласно комментарию Элифаса Леви на «Нуктемерон» Аполлония, это титул гения, принадлежащего первому часу того мистического периода, понимаемого, по словам Леви, как «день ночи». Это и псевдоним, взятый Жераром Энкоссом, главой французских мартинистов и, в свое время, одним из лидеров оккультистского движения в Париже. Папюс оказался плодовитым писателем, методичным и скрупулезным, и многие его произведения ценны сами по себе. С самого начала своей литературной деятельности он интересовался каббалистическими проблемами, и еще в 1887 г. он перевел на французский язык Сефер Йециру; перевод вышел в теософском журнале «Лотос». Перевод далеко не блестящий и вскоре превзойден Мейером Ламбертом, что признал сам Папюс. По-видимому, он пользовался латинским текстом из собрания Писториуса, в котором выражение «невыразимые сфирот» всюду передаются словами praeter ineffabile, тем самым как бы возлагая на Книгу Творения ответственность за теологию Эйн-Соф, почему так важно с научной точки зрения, чтобы их там не было.

В 1892 г. Папюс опубликовал краткий обзор Каббалы вместе с библиографией, что также вызывает много критических замечаний. Библиография строилась по самому спорному принципу, возрастание нумерической значимости по не относящимся к делу элементам, которые вообще не каббалистические; в нее включены произведения, явно неизвестные составителю, что подчас приводит к смехотворным результатам. Так, в одном случае среди книг на французском языке мы находим «Алхимию и алхимиков» Фигуера, в которой ни слова о Каббале; «Крокодила» Сен-Мартина, неуклюжую сатиру, заслуживающую возражения по той же причине; «Облако над Скинией» Экартхаузена, также некаббалистическую; и целый ряд эзотерических романов, имеющих не больше права на включение, чем перевод Эдгара По Бодлера¹⁴². В другом случае доктор Папюс, довольно поверхностно знающий английский, вводит в число каббалистических творений перевод Массея «Философии мистицизма» Дю Преля, мою собственную «Жития философов-алхимиков», «Черную Белую Магию» доктора Гартмана, каталог второсортных книг, изданный Джорджем Редуэем, и, к сожалению, выше всяких примеров некогда знаменитую «Сверхприродную Религию». Библиографический раздел литературы на латыни более удачен, хотя и там немало лишнего.

Что касается самого трактата, то он представляет собой, в сущности, сводную таблицу цитат из Франка, Лоеба, де Гуайты, Кирхера и т. д. с рядом полезных диаграмм, взятых из тех же источников. Впрочем, в то время это было кое-что – французское введение в предмет к вящей пользе французских оккультистов. Но ошибкой было приписывать важное значение злотворным еврейским влияниям, обнаруживаемым якобы в литературе по церемониальной магии. В другом разделе я уже дал оценку введения пресловутых ключей для прочтения каббалистической литературы; остается сказать, что в обсуждаемой работе нет попытки оправдать их включение, что объясняется, вероятно, симпатиями автора, который в этом вопросе кое-что заимствует из французского перевода Молитора.

У Папюса был уклон, свойственный большинству французских и английских оккультистов Викторианской эпохи, и уклон этот состоял в том, что результатам современных научных исследований они предпочитали несовершенные методы авторитетов прошлого. В египтологии он не знал более высокого имени, чем Кур де Жеблен; в проблематике еврейской филологии его великим наставником был Фабр д'Оливет; а потому стоит ли удивляться, что он воспринимал П. Христиана как источник серьезной информации по египетским мистериям-инициациям или, с другой стороны, что он считал древневрейский язык Моисеевых Книг идентичным с языком Древнего Египта¹⁴³. Позиция писателей, основывающих свои взгляды на языковедческих работах начала прошлого столетия, столь же научно необоснованна, как у человека, который сегодня попытался бы отстаивать древность поэтических произведений Раули. И можно было бы не говорить об этом, если бы не печальные последствия, как в случае Папюса, когда, например, он уверяет, что эзотерическая традиция идет от Моисея и что она идентична с мистериями Египта.

Я уже достаточно сказал, чтобы показать, что исторический аспект, насколько он существует у Папюса, абсолютно неудовлетворителен и с ним, вероятно, не стоит и считаться. Что касается специфических интересов нашего собственного исследования, исходная позиция Папюса заключается в том, что Каббала является ключевым камнем всей западно-европейской традиции трансцендентализма; что алхимики были каббалистами, а также все мистические братства, будь то тамплиеры, розенкрейцеры, мартинисты или масоны; что исток Каббалы в Моисее и в том, что Моисей воспринял в Египте, откуда Каббала – это наиболее полный итог в бытии египетских мистерий. Почему эти мистерии должны оказывать такое влияние на нас, у Папюса не говорится, но глубинный смысл в том, что, несомненно, традиция Абсолютной Религии сохранилась от древности, и это, вопреки всем его виляниям и уловкам, всем препонам, чинимым его собственным скептицизмом, также и точка зрения Леви, как мы уже видели в предыдущем разделе.

Б. Станислас де Гуайта

Наряду с активной литературной и пропагандистской деятельностью Жерара Энкосса, имя маркиза Мари Виктора Станисласа де Гуайты, хотя и малоизвестное в Англии, высоко ставилось в оккультных кругах Парижа, и его ранняя смерть в тридцать шесть лет была воспринята с глубокой скорбью. Наверное, излишне упоминать, что он был учеником Элифаса Леви, чьи труды считал «наиболее связным, последовательным, абсолютным и безупречным синтезом, о котором может только мечтать оккультист». Если добавим к этому, что Папюс считал, что де Гуайта, бесспорно, может быть отнесен к числу первейших учеников Леви, мы получим верное представление о занимаемом им в этой среде месте. Свою литературную жизнь он начинал как поэт, связанный со школой Бодлера. Но мистические увлечения сказываются и в его поэзии, а вскоре он полностью отдается своей тяге к оккультизму. Его произведения, озаглавленные «На пороге Тайны», «Змей Книги Бытия» и «Ключ Черной Магии», восхищали своим «убедительным тоном», напоминающим его учителя. Он излагал каббалистическую традицию и считал, что «в нео-Моисеевом Христианстве, объясненном Святой Каббалой и Александрийской Герметикой (с некоторыми оговорками), абсолютную истину следует искать во всем знании»¹⁴⁴.

В начальный период своей активной деятельности Станислас де Гуайта основал Каббалистический орден Розы и Креста с тремя Ступенями, вступление в которые было доступно, только если неофит успешно проходил экзамен, тогда как обладание тремя Ступенями ордена мартинстов, детища Папюса, требовало исполнение предварительных условий. Когда численный состав ордена достиг пределов, полагающихся по его уставу, он был распущен жестким решением его Великого Мастера. Друзья отзывались о де Гуайте как о большом эрудите в области ориентальных мистических учений; они же упоминают о книгах на древнееврейском языке, украшавших его библиотеку¹⁴⁵. Наконец, есть сведения, что он считал себя более всех других обладающим Каббалой. Однако если сослаться на авторитет доктора Марка Хавена (Haven), то он различал два рода Каббалы. Первая – это наука, которой никто не мог научить и которой никто не мог научиться, кроме как посвятив этому многие годы усердного труда, потому что «она неприступней Вронского, расплывчатей испанской мистики, сложней гностического анализа». Так что по большей части то, что известно, – это псевдо-Каббала; другая – это, по-видимому, Каббала того рода, что представлена Уильямом Постелем, Николасом Фламелем, Кунратом, Сен-Мартином и др. Должен сказать, что для меня такое различение представляет собой загадку. Я сам прекрасно понимаю, что Сен-Мартин не был никаким каббалистом, разве что в самом фантастическом смысле и самым отдаленным образом. Я знаю, что Фламель алхимик и что если он и писал что-то в этом духе, то лишь в связи с трансмутацией металлов, а не с тайнами Эйн-Соф. И, однако, Каббала такого рода наполняет страницы де Гуайты и вдохновляет всю его кипучую деятельность. Поэтому, несмотря на приписываемую ему эрудицию, автору «Змея Книги Бытия» нечего сказать тем, кто пытается познать Каббалу: Зогар твердый орешек, его сложности явно его пугают и, к тому же, этот памятник не был переведен. Но тот род различения, который де Гуайта пытался установить, в одном пункте по крайней мере, представляет интерес. Постель, Фламель, Кунрат, Сен-Мартин – все эти имена ассоциировались в его сознании с христианской Каббалой, с тем вожделенным браком Зогара с Евангелием, о котором он с такой страстью пишет¹⁴⁶. Поэтому он отличается от своего соратника по пропаганде Каббалы Папюса, который выказывает мало симпатий к христианству и более последовательно привержен доктрине Элифаса Леви. Но у де Гуайты, как и у Леви, это не ортодоксальное христианство, как его понимали, с одной стороны, Пико делла Мирандола и Постель или, с другой стороны, Розенрот, с которыми связана его Каббала, а христианство, пронизанное гностическими элементами, и это специфическое свойство современных оккультистов, которые проявляют интерес к религии Иисуса в свете изменений в еврейской теософии в эпоху христианства. Таким образом, миссионерский пыл ранних школ христианской Каббалы и мессианские чаяния, конструируемые еврейством из элементов Зогара, сменились попыткой вернуться на путь доктринального развития и открыть в аналогиях между Каббалой и гностицизмом практический проход в спорные области эзотерической религии. Ошибочные усилия первых энтузиастов закончились разочарованием, такое же разочарование ждало и представителей новой вспышки интереса к Каббале.

В. Леон Мёрен, О. И.*

Установив некоторые точки случайного соприкосновения между Каббалой и масонством, кажется возможным включить в число приобщившихся к каббалистическим знаниям самого фантастического исследователя этой темы, некогда архиепископа Порт-Луи. Правда, его трактат «Масонство – синагога Сатаны» – это плод папского кошмара в связи с Liberi Muratori и от попадания на полку литературных фальшивок его спасает, если вообще спасает, искренность намерения; правда и то, что он связан с давно уже разоблаченной гнусной подделкой; вместе с тем он свидетельствует о серьезном, пусть и поверхностном, знании каббалистического учения, так и с масонской символикой; и стоит взглянуть на то, как традиция евреев воспринималась в конце XIX в. католическим критиком, который занимал к тому же высокий церковный пост и был членом Общества Иисуса. Не приходится говорить, что это была критика с враждебной позиции. «Вместо правоверной синагоги и истинного учения Моисея, вдохновленного Самим Богом, современные каббалисты представляют собой язычество, которым некоторые еврейские сектанты прониклись во времена Вавилонского пленения. Достаточно ознакомиться с их учением и сопоставить его с религиями цивилизованных народов древности – индусов, персов, вавилонян, ассирийцев, египтян, греков и т. д., чтобы убедиться, что аналогичная система эманации принята всеми. Всюду мы обнаружим предвечное начало, продуцирующее первичную триаду, а затем и все мироздание, не путем сотворений, а путем субстанциальной эманации. Отсюда мы вынуждены признать тесную связь каббалистической философии с древним язычеством, которую можно объяснить разве что действием того же автора, иными словами, духа лжи, врага рода человеческого».

Весь трактат можно рассматривать как развертывание этого абзаца, который, надо признать, выражает точку зрения, которая неизбежно будет принята католической церковью. А мы видели, как под эгидой христиан-каббалистов, рупором которых выступал Пико делла Мирандола, в какой-то момент наметилось сближение между церковью и еврейской традицией; но это было невозможно в силу природы обеих, и церковь была спасена тогда, как была она спасена и после, словно по какой-то счастливой случайности, как если бы некая благотворная интуиция до всякого реального осознания вдруг почувствовала, что поставлено на кон. Обрисовав таким образом общую позицию, монсеньор Мёрен переходит к следующей стадии, чтобы развить свое обвинение, продемонстрировав фундаментальное заблуждение всякого пантеизма, того именно, что касается перехода Бесконечного в Конечное, который несет, как он уверяет нас, для каждого серьезного мыслителя аспект некоторого мошенничества. Свою аргументацию он базирует на известном стихе из Премудрости Соломона: «Ты все расположил мерою, числом и весом»**, он утверждает, что в них должно искать различие между Бесконечным и Конечным, ибо такие категории не существуют в Боге, вернее, они «возвышаются над собой и теряются в высшем единстве». Творение из ничего – единственное рациональное решение величайшей проблемы происхождения мира, который управляется числом, весом и мерой, учение, которое не нуждается в объяснении перехода от Бесконечного к Конечному, поскольку оно не выводит универсум из Божественной сущности эманацией какого бы то ни было рода. «Правда, что ex nihilo nihil fit. Но в творении есть не только nihilum; есть и Omnipotens (Всемогущество), и было бы неверно говорить, будто из ничто и всемогущества ничего не создашь. Ex nihilo nihil fit a Deo было бы ложной аксиомой».

В настоящем исследовании было бы неуместно обсуждать точки соприкосновения между эманационистами и креационистами. Мы видели, что Каббала ни в коей мере не является полностью и только эманационистической системой – это нечто смешанное: есть тенденция в направлении эманационизма, но есть там и мир творения и налицо мифологема креационизма. Вероучение ортодоксальной религии в части фундаментальной философии не подвергается опасности повреждения некоторыми элементами смешения в таких достаточно фантастических построениях. Но в целом контроверза затрагивает res ardua et difficilis, как определил ее Ицхак Луриа, что, к счастью, не может оказать никакого существенного воздействия на человеческий ум, хотя именно с такими сухими умозрениями официальная ортодоксия всегда увязывает вред для души в будущем мире.

Вместе с тем монсеньор Мёрен остается последовательным и вдумчивым апологетом церкви, которую представляет, и с позиции этой церкви он констатировал, и это мы должны полностью принять, нехристианскую природу каббалистической доктрины. Мы можем пойти дальше и допустить, что в иных местах он порой достаточно логично обосновывает свои положения. У нас, например, есть такие понятия, как начало мысли в Эйн-Соф, предшествующее эманации понимания в Трех Божественных Лицах, что, как замечает прелат, меняет психологический порядок, формулируя, помимо того, абсурдность одного безначального Существа. Вполне возможно, в последнем анализе эти вещи должно понимать значительно глубже, чем те прочтения, что лежат на поверхности, но они достаточно грубы и путанны в своем буквальном смысле.