Тема 4. Социальная философия. Плеханов Г.В. «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю»

Плеханов Г.В. «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

...Всем известно, что французские материалисты рассматрива­ли всю психическую деятельность человека как видоизмене­ние ощущений (sensalions transformees). Рассматривать психи­ческую деятельность с этой точки зрения — значит считать все представления, все понятия и чувства человека результатом воз­действия на него окружающей среды. Французские материалисты так и смотрели на этот вопрос. Они беспрестанно, очень горячо и совершенно категорически заявляли, что человек со всеми своими взглядами и чувствами есть то, что делает из него окружающая его среда, т. е., во-первых, природа, а во-вторых, общество. «L'hom-me est tout education» (человек целиком зависит от воспитания), -твердит Гельвеции, понимая под словом «воспитание» всю сово­купность общественного влияния. Этот взгляд на человека, как на плод окружающей среды, был главной теоретической основой но­ваторских требований французских материалистов. В самом деле, если человек зависит от окружающей его среды, если он обязан ей всеми свойствами своего характера, то он обязан ей, между прочим, и своими недостатками; следовательно, если вы хотите бороться с его недостатками, вы должны надлежащим образом видоизменить окружающую его среду, и притом именно общественную среду, потому что природа не делает человека ни злым, ни добрым. Поставьте людей в разумные общественные отношения, т. е. в такие условия, при которых инстинкт самосохранения каж­дого из них перестанет толкать его на борьбу с остальными; согла­сите интерес отдельного человека с интересами всего общества -и добродетель (vertu) явится сама собою, как сам собою падает на землю камень, лишенный подпоры. Добродетель надо не про­поведовать, а подготовлять разумным устройством общественных отношений...

Учение о том, что духовный мир человека представляет собою плод окружающей среды, нередко приводило французских мате­риалистов к выводам, неожиданным для них самих. Так, например, они говорили иногда, что взгляды человека не имеют ровно никако­го влияния на его поведение и что поэтому распространение тех или других идей в обществе не может ни на волос изменить его дальнейшую судьбу. Ниже мы покажем, в чем заключалась оши­бочность такого мнения, теперь же обратим внимание на другую сторону воззрений французских материалистов.

Если идеи всякого данного человека определяются окружаю­щей его средой, то идеи человечества, в их историческом развитии, определяются развитием общественной среды, историей общест­венных отношении. Следовательно, если бы мы задумали нарисо­вать картину «прогресса человеческого разума» и если бы мы не ограничились при этом вопросом — «как?» (как именно соверша­лось историческое движение разума?), а поставили себе совер­шенно естественный вопрос — «почему?» (почему же совершалось оно именно так, а не иначе?), то мы должны были бы начать с исто­рии среды, с истории развития общественных отношений. Центр тяжести исследования перенесся бы, таким образом, по крайней мере на первых порах, в сторону исследования законов обществен­ного развития. Французские материалисты вплотную подошли к этой задаче, но не сумели не только разрешить ее, а даже правиль­но поставить.

Когда у них заходила речь об историческом развитии челове­чества, они забывали свой сенсуалистический взгляд на «челове­ка» вообще и, подобно всем «просветителям» того времени, твер­дили, что мир (т. е. общественные отношения людей) управляется мнениями (c'est ['opinion qui gouverne ie monde) *. В этом заклю­чается коренное противоречие, которым страдал материализм XVIII века и которое в рассуждениях его сторонников распадалось на целый ряд второстепенных, производных противоречий, подоб­но тому как банковый билет разменивается на мелкую монету.

Положение. Человек со всеми своими мнениями есть плод* среды, и преимущественно общественной среды. Это неизбежный вывод из основного положения Локка: по innate principles-, нет врожденных идей.

Противоположение. Среда со всеми своими свойства­ми есть плод мнений. Это неизбежный вывод из основного положе­ния исторической философии французских материалистов; c'est I'opinion qui gouverne le monde *.

Остановимся на коренном их противоречии: мнения людей определяются средою; среда определяется мнениями. О нем при­ходится сказать, как Кант говорил о своих «антиномиях»: положе­ние столь же справедливо, как и противоположение. В самом деле, не подлежит никакому сомнению, что мнения людей определяются окружающей их общественной средой. Так же несомненно и то, что ни один народ не помирится с таким общественным порядком, который противоречит всем его взглядам: он восстанет против такого порядка, он перестроит его по-своему. Стало быть, правда и то, что мнения управляют миром. Но каким же образом два поло­жения, верные сами по себе, могут противоречить друг другу? Дело объясняется очень просто. Они противоречат друг другу лишь потому, что мы рассматриваем их с неправильной точки зрения: с этой точки зрения кажется — и непременно должно казаться,— что если верно положение, то ошибочно противоположение, и наоборот. Но раз вы найдете правильную точку зрения, противо­речие исчезнет, и каждое из смущавших вас положений примет новый вид: окажется, что оно дополняет, точнее, обусловливает собою другое положение, а вовсе не исключает его; что если бы не­верно было это положение, то неверно было бы и другое положение, казавшееся вам прежде его антагонистом. Как же найти такую правильную точку зрения?

Возьмем пример. Часто говорили, особенно в XVIII веке, что государственное устройство всякого данного народа обуслов­ливается нравами этого народа. И это совершенно справедливо. Когда исчезли старые республиканские нравы римлян, республика уступила место монархии. Но, с другой стороны, не менее часто утверждали, что нравы данного народа обусловливаются его го­сударственным устройством. Это также не подлежит никакому сомнению. В самом деле откуда у римлян, например, времен Гелиогабала взялись бы республиканские нравы? Не ясно ли до очевидности, что нравы римлян времен империи должны были представлять собою нечто противоположное старым республиканс­ким нравам? А если ясно, то мы приходим к тому общему выводу, что государственное устройство обусловливается нравами, нравы же — государственным устройством. Но ведь это противоречивый вывод. Вероятно, мы пришли к нему вследствие ошибочности того или другого из наших положений. Какого же именно? Ломайте себе голову сколько хотите, вы не откроете неправильности ни в том, ни в другом; оба они безупречны, так как действительно нравы

каждого данного народа влияют на его государственное устройст­во и в этом смысле являются его причиной, а с другой стороны, они обусловливаются государственным устройством и в этом смысле оказываются его следствием. Где же выход? Обыкновенно в такого рода вопросах люди довольствуются открытием взаимодействия: нравы влияют на конституцию, конституция на нравы,— все стано­вится ясно, как божий день, а люди, не удовлетворяющиеся подобной ясностью, обнаруживают достойную всякого порицания склонность к односторонности. Так рассуждает у нас в настоящее время почти вся наша интеллигенция. Она смотрит на обществен­ную жизнь с точки зрения взаимодействия: каждая сторона жизни влияет на все остальные и в свою очередь испытывает влияние всех остальных. Только такой взгляд и достоин мыслящего «социо­лога», а кто, подобно марксистам, допытывается каких-то более глубоких причин общественного развития, тот просто не видит, до какой степени сложна общественная жизнь. Французские просве­тители тоже склонялись к этой точке зрения, когда ощущали пот­ребность привести в порядок свои взгляды на общественную жизнь, разрешить одолевавшие их противоречия. Самые систематические умы между ними (мы не говорим здесь о Руссо, у которого вообще мало общего с просветителями) не шли дальше. Так, например, такой точки зрения взаимодействия держится Монтескье в своих знаменитых сочинениях: «Grandeur et Decadence des Remains» и «De L'Esprit des lois» *. И это, конечно, справедливая точка зрения. Взаимодействие бесспорно существует между всеми сторо­нами общественной жизни. К сожалению, эта справедливая точка зрения объясняет очень и очень немногое по той простой причине, что она не дает никаких указаний насчет происхождения взаимо­действующих сил. Если государственное устройство само предпо­лагает те нравы, на которые оно влияет, то очевидно, что не ему обязаны эти нравы своим первым появлением. То же надо сказать и о нравах; если они уже предполагают то государственное устройст­во, на которое они влияют, то ясно, что не они его создали. Чтобы разделаться с этой путаницей, мы должны найти тот исторический фактор, который произвел и нравы данного народа и его государев -венное устройство, а тем создал и самую возможность их взаимо­действия. Если мы найдем такой фактор, мы откроем искомую правильную точку зрения, и тогда мы без всякого труда разрешим смущающее нас противоречие.

В применении к коренному противоречию французского материализма это означает вот что: очень ошибались французские материалисты, когда, противореча своему обычному взгляду на историю, они говорили, что идеи не значат ничего, так как среда значит все. Не менее ошибочен и этот обычный взгляд их на исто­рию (c'est I'opinion qui gouverne le monde) *, объявляющий мнения главной основной причиной существования всякой данной общественной среды. Между мнениями и средой существует несом­ненное взаимодействие. Но научное исследование не может остано­виться на признании этого взаимодействия, так как взаимодейст­вие далеко не объясняет нам общественных явлений. Чтобы понять историю человечества, т. е. в данном случае историю его мнений, с одной стороны, и историю тех общественных отношений, через которые оно прошло в своем развитии, — с другой, надо возвысить­ся над точкой зрения взаимодействия, надо открыть, если это возможно, тот фактор, который определяет собою и развитие об­щественной среды, и развитие мнений. Задача общественной науки XIX века заключалась именно в открытии этого фактора.

От чего зависит, чем. определяется природа общественных от­ношений?

...Ни материалисты прошлого века, ни социалисты-утописты не дали удовлетворительного ответа на этот вопрос. Удалось ли разрешить его идеалистам-диалектикам?

Нет, не удалось и им, и не удалось именно потому, что они были идеалистами. Чтобы выяснить себе их взгляд, припомним... спор о том, что от чего зависит-- конституция от нравов или нравы от конституции. Гегель справедливо замечал по поводу этого спора, что вопрос в нем поставлен совершенно неправильно, так как в действительности хотя нравы данного народа, несомненно, влияют на его конституцию, а конституция — на нравы данного народа, но и те и другие представляют собою результат чего-то «третьего». некоторой особой силы, которая создает и нравы, влияющие на конституцию, и конституцию, влияющую на нравы. Но какова, по Гегелю, эта особая сила, эта последняя основа, на которой дер­жится и природа людей и природа общественных отношений? Эта сила есть «понятие» или — что то же — «идея», осуществлением которой является вся история данного народа. Каждый народ осу­ществляет свою особую идею, а каждая особая идея, идея каждого отдельного народа, представляет собою ступень в развитии абсо­лютной идеи. История оказывается, таким образом, как бы прик­ладною логикой: объяснить известную историческую эпоху -значит показать, какой стадии логического развития абсолютной идеи она соответствует. Но что же такое эта «абсолютная идея»? Не что иное, как олицетворение нашего собственного логического процесса...

Олицетворяя наш собственный мыслительный процесс в виде абсолютной идеи и ища в этой идее разгадки всех явлений, идеа­лизм тем самым заводил себя в тупой переулок, из которого выб­раться можно было, только покинув «идею», т. е. распростившись с идеализмом. Вот, например, объясняют ли вам сколько-нибудь при­роду магнетизма следующие слова Шеллинга: «Магнетизм есть обший акт одушевления, внедрения единства во множество, понятия в различие. То самое вторжение субъективного в объективное, ко­торое в идеальном... есть самосознание, является здесь выражен­ным в бытии». Не правда ли, эти слова ровно ничего не объясняют' Так же мало удовлетворительны подобные объяснения и в области истории. Отчего пала Греция? Оттого, что та идея, которая состав­ляла принцип греческой жизни, центр греческого духа (идея прекрасного), могла быть лишь очень непродолжительной фазой в развитии всемирного духа. Подобные ответы только повторяю! вопрос в положительной, и притом напыщенной, ходульной форме. Гегель, которому принадлежит только что приведенное объяснение падения Греции, как будто и сам чувствует это и спешит дополнить свое идеалистическое объяснение ссылкой на экономическую дейст­вительность древней Греции. «Лакедемон. пал главным образом вследствие неравенства имущества,— говорит он. И так поступает он не только там, где дело касается Греции. Это, можно сказать, его неизменный прием в философии истории: сначала несколько туманных ссылок на свойства абсолютной идеи, а затем — гораздо более пространные и, конечно, гораздо более убедительные указа­ния на характер и развитие имущественных отношений у того на­рода, о котором идет речь. Собственно в объяснениях этого послед­него рода нет уже ровно ничего идеалистического, и, прибегая к ним, Гегель, говоривший, что «идеализм оказывается истиной ма­териализма», подписывал свидетельство о бедности именно идеа­лизму, как бы молчаливо признавая, что, в сущности, дело обстоит совсем наоборот, что материализм оказывается истиной идеа­лизма.

Впрочем, материализм, к которому подходил здесь Гегель, был совершенно неразвитый, зачаточный материализм, немедленно снова переходивший в идеализм, как только оказывалось нужным объяснить, откуда же берутся те или другие имущественные от­ношения. Правда, и тут Гегелю случалось нередко высказывать совершенно материалистические взгляды. Но, говоря вообще, иму­щественные отношения рассматриваются им как осуществление правовых понятий, которые развиваются своей собственной внут­ренней силой.

Итак, что же мы узнали об идеалистах-диалектиках?

Они покинули точку зрения человеческой природы и благодаря этому отделались от утопического взгляда на общественные явле­ния, стали рассматривать общественную жизнь как необходимый процесс, имеющий свои собственные законы. Но окольным путем олицетворения процесса нашего логического мышления (т. е. од­ной из сторон человеческой природы) они вернулись к той же не­удовлетворительной точке зрения, и потому им осталась непонят­ной истинная природа общественных отношений...

Обыкновенному русскому читателю историческая теория Марк­са кажется каким-то гнусным пасквилем на человеческий род. У Г. И. Успенского — если не ошибаемся, в «Разорении» — есть старуха чиновница, которая даже в предсмертном бреду упорно повторяет гнусное правило всей своей жизни: «В карман норови, в карман!» Русская интеллигенция наивно думает, будто Маркс приписывает это гнусное правило всему человечеству; будто он утверждает, что, чем бы ни занимались сыны человеческие, они всегда, исключительно сознательно, «норовили в карман». Беско­рыстному русскому «интеллигенту» подобный взгляд, естественно, столь же «несимпатичен», как «несимпатична» теория Дарвина какой-нибудь титулярной советнице, которая думает, что весь смысл этой теории сводится к тому возмутительному поло­жению, что вот, дескать, она, почтенная чиновница, представляет собою не более как наряженную в чепчик обезьяну. В действитель­ности Маркс так же мало клевещет на «интеллигентов», как Дар­вин — на титулярных советниц.

Чтобы понять исторические взгляды Маркса, нужно припом­нить, к каким результатам пришла философия и общественно-историческая наука в период, непосредственно предшествовавший его появлению. Французские историки времен реставрации приш­ли, как мы знаем, к тому убеждению, что «гражданский быт» -«имущественные отношения» составляют коренную основу всего общественного строя. Мы знаем также, что к тому же выводу приш­ла, в лице Гегеля, и идеалистическая немецкая философия -пришла против воли, вопреки своему духу, просто в силу недоста­точности, несостоятельности идеалистического объяснения исто­рии. Маркс, усвоивший себе все результаты научного знания и философской мысли своего времени, вполне сходится относительно указанного вывода с французскими историками и с Гегелем. Я убе­дился, говорит он, что «правовые отношения и государственные формы не объясняются ни своей собственной природой, ни так называемым общим развитием человеческого духа, но коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру англичан и французов XVIII века, называл «гражданским обществом», анатомию же гражданского общества надо искать в его экономии».

Но от чего же зависит .экономия данного общества? Ни фран­цузские историки, ни социалисты-утописты, ни Гегель не могли ответить на это сколько-нибудь удовлетворительно. Они прямо или косвенно — все ссылались на человеческую природу. Великая научная заслуга Маркса заключается в том, что он подошел г. вопросу с диаметрально противоположной стороны, что он на самую природу человека взглянул как на вечно изменяющийся результат исторического движения, причина которого лежит вне человека. Чтобы существовать, человек должен поддерживать свой организм, заимствуя необходимые для него вещества из окру­жающей его внешней природы. Это заимствование предполагает известное действие человека на эту внешнюю природу. Но, «деиствуя на внешнюю природу, человек изменяет свою собственную природу». В этих немногих словах содержится сущность всей исто­рической теории Маркса, хотя, разумеется, взятые сами по себе, они не дают о ней надлежащего понятия и нуждаются в поясне­ниях.

Франклин назвал человека «животным, делающим орудия». Употребление и производство орудий, действительно, составляет отличительную черту человека. Дарвин оспаривает то мнение, по которому только человек и способен к употреблению орудий: он приводит много примеров, показывающих, что в зачаточном виде употребление их свойственно многим млекопитающим. И он, разумеется, совершенно прав с своей точки зрения, т. е. в том смысле, что в пресловутой «природе человека» нет ни одной черты, которая не встречалась бы у того или другого вида животных, и что поэтому нет решительно никакого основания считать человека каким-то особенным существом, выделять его в особое «царство». Но не на­до забывать, что количественные различия переходит в качествен­ные. То, что существует как. зачаток у одного животного вида, может стать отличительным признаком другого вида животных. Это в особенности приходится сказать об употреблении орудий. Слон ломает ветви и отмахивается ими от мух. Это интересно и поучительно. Но в истории развития вида «слон» употребление веток в борьбе с мухами, наверное, не играло никакой существен­ной роли: слоны не потому стали слонами, что их более или менее слоноподобные предки обмахивались ветками. Не то с человеком *.

Все существование австралийского дикаря зависит от его бу­меранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите от австралийца его бумеранг, сделайте его зем­ледельцем, и он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь свой образ мыслей, всю свою «природу».

Мы сказали: сделайте земледельцем. На примере земледелия ясно видно, что процесс производительного воздействия человека на природу предполагает не одни только орудия труда. Орудия труда составляют только часть средств, необходимых для произ­водства. Вот почему точнее будет говорить не о развитии орудий труда, а вообще о развитии средств производства, производи­тельных сил, хотя совершенно несомненно, что самая важная роль в этом развитии принадлежит или, по крайней мере, принадлежала до сих пор (до появления важных химических производств) именно орудиям труда.

В орудиях труда человек приобретает как бы новые органы, изменяющие его анатомическое строение. С того времени как он возвысился до их употребления, он придает совершенно новый вид истории своего развития; прежде она, как у всех остальных жи­вотных, сводилась к видоизменениям его естественных органов; теперь она становится прежде всего историей усовершенствования его искусственных органов, роста его производительных сил...

Здесь мы должны остановиться, чтобы рассмотреть некоторые, на первый взгляд довольно убедительные, возражения.

Первое состоит вот в чем.

Никто не оспаривает важного значения орудий труда, огромной роли производительных сил в историческом движении человечест­ва,— говорят нередко марксистам,— но орудия труда изобре­таются и употребляются в дело человеком. Вы сами признаете, что пользование ими предполагает сравнительно очень высокую сте­пень умственного развития. Каждый новый шаг в усовершенство­вании орудий труда требует новых усилий человеческого ума. Усилия ума — причина, развитие производительных сил — следст­вие. Значит, ум есть главный двигатель исторического прогресса, значит, правы были люди, утверждавшие, что миром правят мне­ния, т. е. правит человеческий разум.

Нет ничего естественнее такого замечания, но это не мешает ему быть неосновательным.

Бесспорно, употребление орудий труда предполагает высокое развитие ума в животном-человеке. Но посмотрите, какими при­чинами объясняет это развитие современное естествознание.

«Человек никогда не достиг бы господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, столь удивительно пос­лушных его воле»; — говорит Дарвин *. Это не новая мысль, се высказал уже Гельвеции- Но Гельвеции, не умевший стать твердой ногой на точку зрения развития, не умел придать сколько нибудь вероятный вид своей собственной мысли. Дарвин выдвинул на ее защиту целый арсенал доводов, и хотя все они, разумеется, имеют лишь гипотетический характер, но в своей совокупности они достаточно убедительны. Что же говорит Дарвин? Откуда взялись у quasi-человека его нынешние, совершенно человеческие руки, имевшие столь замечательное влияние на успехи его «разума»? Вероятно, они образовались в силу некоторых особенностей геогра­фической среды, сделавших полезным физиологическое разделение труда между передними и задними конечностями. Успехи «разума» явились отдаленным следствием этого разделения и — опять-таки при благоприятных внешних условиях — стали в свою очередь бли­жайшей причиной появления у человека искусственных органов употребления орудий. Эти новые искусственные органы оказали его умственному развитию новые услуги, а успехи «разума» опять отразились на органах. Тут перед нами длинный процесс, в которое причина и следствие постоянно меняются местами. Но ошибочно было бы рассматривать этот процесс с точки зрения простого взаи­модействия- Чтобы человек мог воспользоваться уже достигнуты­ми успехами своего «разума» для усовершенствования своих ис­кусственных орудий, т. е. для увеличения своей власти над приро­дой он должен был находиться в известной географической среде, способной доставить ему: 1) материалы, необходимые доя усовер­шенствования; 2) предметы, обработка которых предполагала бы усовершенствованные орудия. Там, где не было металлов, собст­венный разум общественного человека ни в каком случае не мог вывести его за пределы «периода шлифованного камня»; точно так же для перехода к пастушескому и земледельческому быту нужны были известная фауна и флора, без наличности которых «разум» остался бы неподвижным. Но и это не все. Умственное развитие первобытных обществ должно было идти тем скорее, чем больше было взаимных сношений между ними, а эти сношения были, конеч­но, тем чаще, чем разнообразнее были географические условия обитаемых ими местностей, т. е., следовательно, чем менее были сходны продукты, 'произведенные в одной местности, с продук­тами, производимыми в другой *. Наконец, всем известно, как важ­ны в этом отношении естественные пути сообщения; уже Гегель говорил, что горы разделяют людей, реки и моря их сближают. Географическая среда оказывает не менее решительное влияние и на судьбу более крупных обществ, на судьбу государств, возни­кающих на развалинах первобытных родовых организаций, «Не абсолютное плодородие почвы, а ее дифференцирование, разнооб­разие ее естественных произведений составляет естественную ос­нову общественного разделения труда и заставляет человека, в силу разнообразия окружающих его естественных условий, разнообразить свои собственные потребности, способности, редства и способы производства. Необходимость установить обществен­ный контроль над известной, силой природы для ее эксплуатации в больших размерах, для ее подчинения человеку посредством ор­ганизованных человеческих усилий играет самую решительную роль в истории промышленности. Таково было значение регулиро­вания воды в Египте, в Ломбардии, в Голландии или в Персии и в Индии, где орошение посредством искусственных каналов приносит земле не только необходимую воду, но в то же время в ее иле ми­неральное удобрение с гор. Тайна промышленного процветания Ис­пании и Сицилии при арабах заключается в канализации» *.

Таким образом, только благодаря некоторым особенным свой­ствам географической среды наши антропоморфные предки могли, подняться на ту высоту умственного развития, которая была необ­ходима для превращения их в toolmaking animals И точно так же только некоторые особенности той же среды могли дать простор для употребления в дело и постоянного усовершенствования этой новой способности «делания орудий». В историческом процессе развития производительных сил способность человека к «деланию орудий» приходится рассматривать прежде всего как величину постоянную, а окружающие внешние условия употребления в дело этой собственности — как величину постоянно изменяющуюся.

Различие результатов (ступеней культурного развития), до­стигнутых различными человеческими обществами, объясняется именно тем, что окружающие условия не позволили различным человеческим племенам в одинаковой мере употребить в дело свою способность «изобретать». Есть школа антропологов, приурочи­вающая различие названных результатов к различным свойствам человеческих рас. Но взгляд этой школы не выдерживает критики: он представляет собою лишь новую вариацию старого приема объяснения исторических явлений ссылками на «человеческую при­роду» (т. е. здесь ссылками на природу расы) и по своей научной глубине не далеко ушел от взглядов мольеровского доктора, глу­бокомысленно изрекшего: опий усыпляет потому, что имеет свойство усыплять {раса отстала потому, что имела свойство отста­вать).

Действуя на природу вне его, человек изменяет свою собствен­ную природу. Он развивает все свои способности, а между ними и способность к «деланию орудий». Но в каждое данное время мера этой способности определяется мерой уже достигнутого развития производительных сил.

Плеханов Г, В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю // Избранные философские произведения' в 5 т. М., 1956. Г. 1. С. 513—516. 519—521, 596—599, 607— 610, 611—617

Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших иссле­дованиях, может быть кратко сформулирован следующим обра­зом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отноше­ния — производственные отношения, которые соответствуют оп­ределенной ступени развития их материальных производитель­ных сил. Совокупность этих производственных отношений со­ставляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловли­вает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще.

Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной сту­пени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производ­ственными отношениями, или —что является только юридиче­ским выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в эко­номических условиях производства от юридических, политиче­ских, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий мате­риальной жизни, из существующего конфликта между обществен­ными производительными силами и производственными отно­шениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производствен­ные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Потому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современ­ный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производст­ва, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем матери­альные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества.

Вопросы: 1. Какое противоречие в объяснении общественной жизни не смог разрешить французский материализм 18 века?

2. Как решил эту проблема Гегелем?

3. В чем сущность материалистического понимания истории по Г.В. Плеханову?

4. Какие закономерности развития общества установил К. Маркс?