О хромых

Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили надесять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой!Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться. Однако же ничто сосвоего места не сдвинулось; для моих соседей время посева и жатвы, время,подходящее для их дел, счастливые и несчастливые дни — все это падает какраз на те сроки, которые были от века установлены. Как ошибка в календаренами не ощущалась, так не ощущается и исправление: ведь все кругом такнедостоверно, а способность наша замечать то или иное так несовершенна, такслаба, так притуплена. Говорят, что это исправление можно было произвестигораздо менее хлопотным способом, отменив на протяжении ряда лет добавочныедни високосных годов, всегда связанные с неудобством и неурядицей, до тойпоры, пока вся эта задолженность не будет погашена (что введенным сейчасисправлением достигнуто не было, так что мы и теперь на несколько днейотстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным и на будущее время,если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет добавочный деньотменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не превышала быодних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам. Весь мирупотребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще неокончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем вневедении — какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они импользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные,старея, опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчетдлительности дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука озвездах в его время не могла точно определить движение луны [3119]. Как удобнонам при таких условиях вести летопись минувших событий и дел!

В данном случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какоеприхотливое и неосновательное орудие — человеческий разум. Мне постоянноприходится наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываютсяне над тем, насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием егоосновы: они пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах.Забавные рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, ктонаправляет движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то илииное, которым дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникаяв их происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства тогоили иного вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и духнарушают и ослабляют данное им право пользоваться миром вещей, когдаприсовокупляют сюда еще свои мнения и рассуждения. Определять и знать — делоправящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишьпринимать и пользоваться. Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно.Люди отмахиваются от явлений как таковых и принимаются дотошно исследоватьих причины и следствия. Обычно они начинают так: «Как это происходит?» Анадлежало бы выяснить: «Да происходит ли это на самом деле?» Ум наш способенвообразить сотни других миров, изыскать их начала и способ их устройства.Для этого не требуется никакого вещества, никакой основы. Пусть воображениедействует: на зыбком основании оно строит так же искусно, как на твердойпочве, из ничего — так же ловко, как из подлинно сущего,

dare pondus idonea fumo [3120].

Я полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бычасто прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик,что так отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычнозаниматься болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, вкоторые я нисколько не верю. К этому следует добавить, что действительнотрудно просто-напросто отрицать то, что считается фактом, если не хочешьпрослыть записным спорщиком. А ведь немногие люди, особенно когда речь идето вещах, убедить в которых трудно, не станут утверждать, что они сами этовидели, или же ссылаться на таких свидетелей, чей авторитет заставляетумолкнуть возражающего. Видя себя таким образом, мы якобы знаем основы ипричины вещей, никогда не существовавших. Так и спорит весь мир по поводутысячи вещей, коих все за и против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsaveris, ut in praecipitem locum non debeat se sapiens committere [3121]. Истина и ложь сходны обличием, осанкой,вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами. Я нахожу,что мы не только малодушно поддаемся обману, но и сами стремимся и жаждемпопасть в его сети. Мы очень охотно даем себя опутать тщеславию, стольсвойственному нашей природе.

За свою жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в томслучае, если они, едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеемвозможность предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужнолишь ухватиться за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколькопонадобится. Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещейрасстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те,кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюдутрезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в ихутверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводяложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine alendi deindustria rumores [3122], мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, чтонам ссудили, без каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своейстороны. Спервоначалу чье-то личное заблуждение становится общим, а затем ужобщее заблуждение становится личным. Вот и растет эта постройка, к которойкаждый прикладывает руку так, что самый дальний свидетель событияоказывается осведомленным лучше, чем непосредственный, а последний человек,узнавший о нем, — гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходитсамым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актомвеликодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь,добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, этонеобходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого и справитьсяс непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.

Даже я сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся отом, чтобы придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однакоже, когда о чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться отвозражений или даже от своего собственного увлечения рассказом, — и яначинаю украшать и раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос,жестикулируя, употребляя сильные и впечатляющие выражения и даже кое-чтопреувеличивая и добавляя, не без ущерба для первоначальной истины. Но делаюя это, соблюдая все же одно условие: первому, кто меня отрезвит и потребуетлишь голой и чистой правды, я, презрев все свои усилия, скажу ее безмалейших преувеличений, без каких-либо украшений велеречивости. Речь моя,обычно очень живая и громкая, охотно впадает в гиперболы.

Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно ширераспространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом,мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшимдоказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нееуверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают —количественно — умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nilsapere vulgare [3123].

Sanitatis patrocinium est, insanientium turba [3124]. Трудное дело — сохранить внеприкосновенности свое суждение, когда общепринятые взгляды оказывают такоедавление на него. Сперва предмет разговора убеждает простаков, после нихубежденность, поддержанная численностью уверовавших и древностьюсвидетельств, распространяется и на людей весьма умных. Я же лично если вчем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану такжесудить о воззрениях на основании их древности.

Недавно один из наших принцев, которого подагра лишила приятнойнаружности и веселого расположения духа, прослышал о чудесах некоегосвященника, словами и движениями рук исцелявшего все болезни, и дал себяубедить настолько, что предпринял дальнее путешествие, чтобы до негодобраться. Силой воображения он так воздействовал на свои ноги, что нанесколько часов боль утихла, и они стали служить ему, как давно уже неслужили. Произойди то же самое еще пять или шесть раз, и все признали бы,что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии чудотворец оказалсятаким простаком, а действия его столь безыскусственными, что он был признайнедостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных обстоятельствах вбольшинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность. Miramur exintervallo fallentia [3125]. Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы,которые исчезают, едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum famaperducitur [3126]. Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины,производящие столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себев них отчет. Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомыхдля столь важного дела, теряешь из виду его действительные причины иследствия: они кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, дляподобных изысканий необходим исследователь крайне осторожный, внимательный итонкий, беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякиечудеса и сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этомсвете я не видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странностипривыкаешь со временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем большея сам с собою общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своейдиковинности, тем меньше разбираюсь в том, что же я, собственно, такое.

Право порождать и производить всякого рода необычайные явленияпринадлежит случаю. Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моегоимения, я обнаружил, что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесьнедавно произошло и уже в течение нескольких месяцев волнует всю округу имолва о котором доходит до соседних провинций, откуда начинают стекатьсясюда многочисленные толпы людей всякого состояния и положения. Один молодойчеловек из местных однажды ночью у себя дома стал забавляться тем, что вещалтаким загробным голосом, будто был не человек, а некий дух; при этом он неимел никакой иной цели, как только подшутить над односельчанами. Так как этоему удалось сверх ожидания, он пожелал дать своей проказе больший размах идля этого привлек в качестве помощницы одну из деревенских девок,совершенную дурочку и тупицу. В конце концов, их оказалось трое, одинаковоюных и в равной степени нахальных. От вещаний в домашней обстановке ониперешли к публичным, прячась в церкви под алтарем, говоря только ночью и недопуская, чтобы в это время зажигали свет. Сперва они говорили о покаянии игрозили страшным судом (ибо этот предмет, всем внушающий уважение иблагоговение, особенно удобен для всяческих обманщиков). Затем принялисьустраивать явления духов и всевозможной чертовщины, притом так нелепо исмехотворно, что вряд ли малые дети в играх своих бывают столь неискусны. Иоднако же, прояви к ним хоть немного благосклонности судьба — неизвестно,как далеко могли бы зайти эти шутовские выходки. Сейчас бедняги в тюрьме, ипо всей вероятности им одним придется искупить всеобщую глупость. Кто знает,как выместит на них свою собственную какой-нибудь судья! Этот обманраскрылся, и все увидели, в чем тут дело, но я полагаю, что относительномногих подобных вещей, превосходящих наше разумение, мы в равной мересклонны и сомневаться и верить.

В мире зарождается очень много злоупотреблений, или, говоря болеесмело, все в мире злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязниоткрыто заявлять о нашем невежестве и что мы якобы должны принимать все, чтоне в состоянии опровергнуть. Обо всем мы говорим наставительно и уверенно.По римскому праву требовалось, чтобы свидетель, даже рассказывая о том, чтоон видел собственными глазами, и судья, даже вынося постановление о том, чтоон доподлинно знал, употребляли формулу: «Мне кажется». Начинаешь ненавидетьвсе правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова,смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность:«может быть», «по всей вероятности», «отчасти», «говорят», «я думаю» и томуподобные. И если бы мне пришлось воспитывать детей, я бы так усердновкладывал им в уста эти выражения, свидетельствующие о колебании, а не орешимости: «что это значит?», «я не понимаю», «может быть», «возможно лиэто?», — что они и в шестьдесят лет стали бы держаться, как ученики, вместотого чтобы изображать, как это у них в обычае, докторов наук, едва достигнувдесятилетнего возраста. Если хочешь излечиться от невежества, надо в немпризнаться. Ирида — дочь Фавманта [3127]. В начале всяческой философии лежитудивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надосказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве ичести ничем не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надоничуть не меньше знания, чем для права называться знающим.

В детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенногослучая. Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузскогопарламента, и речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то желицо [3128]. Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, чтообман, совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел такудивительно, настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи,что я нашел слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого кповешению. Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключениягласила: «Суд в этом деле разобраться не может». Это было бы и прямодушнее ичестнее, чем решение ареопагитов, которые, будучи вынужденными вынестизаключение по делу, для них совершенно неясному, постановили, чтобы обестороны явились для окончательного разбора через сто лет [3129].

Ведьмы всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждыйраз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред задействительность. Для того чтобы несомненные и неопровержимые примерыподобных явлений, преподносимые Священным Писанием, приспособить к нам исвязать с событиями нашего времени, причины и ход которых нам непонятны,необходимо иное разумение, чем у нас. Может быть, лишь этому всемогущемусвидетельству дано сказать нам: «Вот это есть ведовство, и это, а вон то —нет». Богу мы в этих делах должны верить — и с полным основанием, но некому-либо из нас, дивящемуся своим собственным россказням (если сам онразума не утратил, они и должны вызывать у него удивление), сообщает ли он очужом опыте или о своем собственном.

Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному иправдоподобному, стремящийся избежать упрека древних: Maiorem fidem hominesadhibent iis quae non intelligunt [3130]. Cupidine humani ingenii libentius obscura creduntur [3131]. Японимаю, что это вызывает гнев, что мне запрещают сомневаться в чудесах,грозя в противном случае самыми ужасными оскорблениями. Вот вам и новыйспособ убеждения. Но, слава богу, верой моей нельзя руководить с помощьюкулачной расправы! Пусть люди эти обрушиваются на тех, кто объявляет ихубеждения ложными. Я считаю эти мнения лишь трудно доказуемыми и слишкомсмелыми и даже осуждаю противоположные утверждения, хотя и не столь властнымтоном: Videantur sane, ne affirmentur modo [3132]. Те, кто подкрепляет своиречи вызывающим поведением и повелительным тоном, лишь доказывают слабостьсвоих доводов. Когда ведется спор чисто словесный и схоластический, пусть уних будет такая же видимость правоты, как у их противников. Но когда делодоходит до вещественных следствий, которые из этого спора можно извлечь, упоследних есть несомненное преимущество. Если речь идет о том, чтобы лишитького-то жизни, необходимо, чтобы все дело представало в совершенно ясном ичестном освещении. И жизнь наша есть нечто слишком реальное и существенноважное, чтобы ею можно было расплачиваться за какие-то сверхъестественные ивоображаемые события. Что же касается отравления ядовитым зельем, то его яне имею в виду: это ведь человекоубийство, и притом самое гнусное. Однакоговорят, что и в этих делах не всегда можно полагаться только на признаниетакого рода людей, ибо бывали случаи, когда они заявляли, что ими убитылюди, которые потом оказывались живыми и здоровыми.

Относительно же других необычайных обвинений я со всей прямотой сказалбы так: каким бы безупречно правдивым ни казался человек, ему можно веритьлишь в том, что касается дел человеческих. Во всем же, что вне егоразумения, что сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, еслислова его получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угоднобыло удостоить им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его илегкомысленно распространять на все решительно. У меня уши вянут отбесчисленных россказней вроде следующего: такого-то человека в такой-то деньтрое свидетелей видели на востоке, трое других на следующий день — назападе, в такой-то час, в таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я исебе самому в этом не поверил бы! Насколько естественней и правдоподобнейдопустить, что двое из этих свидетелей лгут, чем поверить, что какой-точеловек мог за двенадцать часов с быстротою ветра перенестись с востока назапад! Насколько естественнее считать, что разум наш помутился от причуднашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своейтелесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по воле духапотустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых домашних ижитейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явленийсверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительноусомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытатькаким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, чтоотносительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить,следует предпочитать сомнение [3133].

Несколько лет назад я проезжал через земли одного владетельного принца,который из внимания ко мне и для того, чтобы посрамить мое недоверие, былтак милостив, что в некоем месте и в своем присутствии показал мне десятьили двенадцать обвиняемых в колдовстве, среди которых была одна старуха,доподлинно, можно сказать, ведьма по уродливой своей внешности, издавнавесьма знаменитая в колдовских делах. Я получил и всяческие доказательства,и добровольные признания, мне показаны были какие-то незаметные длянепосвященных признаки ведовства у этой злосчастной старухи, я свободнорасспрашивал ее и вдосталь наговорился с нею, вооружившись предельнымвниманием и здравомыслием, как человек, который не позволит никакойпредвзятой мысли ввести себя в заблуждение. И должен со всей прямотойзаявить, что этим людям я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту [3134].Captisque res magis mentibus, quam consceleratis similis visa [3135]. Ноу правосудия для таких болезней есть свое врачевание.

Что же до возражений и доводов, которые приводились мне разными вполнедостойными людьми и там и в других местах, то я не слышал таких, которыеубедили бы меня и из которых нельзя было бы сделать выводов гораздо болееправдоподобных, чем заключения моих противников. Правда и то, что нитьдоказательств и доводов, основанных на опыте и на фактах, я разматывать нестал бы: у нее нет конца, за который можно ухватиться. Этот клубок я часторазрубаю, как Александр — Гордиев узел [3136]. Во всяком случае, заживоподжарить человека из-за своих домыслов — значит придавать им слишкомбольшую цену. Приводят немало примеров такого рода, как рассказ Престанция освоем отце, которому, когда он был погружен в очень глубокий и тяжелый сон,пригрезилось, будто он вьючная лошадь, везущая пожитки его же солдат [3137]. Аон и был тем, что ему привиделось. Если колдуны так же реально грезят наяву,если сны подобным образом могут порою превращаться в действительность, я всеже не считаю, что воля наша за это ответственна. Говорю я это, как человек,не являющийся ни судьей, ни королевским советником и отнюдь не считающийсебя достойным притязать на это, как обыкновенный человек, рожденный ипредназначенный для того, чтобы и поступками своими и словами оказыватьвсяческое уважение общественным установлениям. Тот же, кто воспользуетсяэтими моими размышлениями, чтобы нанести ущерб даже самому незначительномузакону, или господствующему мнению, или обычаю своей деревни, причинитвеличайший вред самому себе, а кроме того, нисколько не меньший и мне. Ибодля обоснования того, что я говорю, я не могу добавить ничего, кромезаявления, что это мысли, которые тогда у меня возникли, а мысли мои —зачастую нетвердые и путаные.

Я говорю о чем угодно, ведя беспритязательную болтовню, а не занимаясьпоучениями. Nec me pudet, ut istos, fateri nescire quod nesciam [3138]. И я не говорил бы так смело, если бы считал себя человеком,чьим словам полагается верить. Такой ответ дал я одному из сильных мира,жаловавшемуся на резкость и горячность моих суждений. Когда я вижу, какпрочно вы связаны с одной стороной и как упрямо ее держитесь, я показываювам усерднейшим образом и другую — для того, чтобы просветить вашеразумение, а не для того, чтобы принудить вас с чем-то согласиться. Сердцеваше и ум в руках божьих, и бог внушит вам правильный выбор. Я не таксамоуверен и вовсе не жалею, чтобы лишь мои мнения склоняли чашу весов встоль существенном вопросе: судьба моя отнюдь не предопределила их выражатьрешения столь возвышенные и важные. По правде сказать, у меня есть много нетолько таких черт характера, но и таких взглядов, от которых я желал быотвадить своего сына, будь он у меня. Ведь человек по природе своей такупрям, что даже самые правильные суждения не всегда являются для негонаиболее удобными.

К месту будь это сказано или не к месту, но есть в Италиираспространенная поговорка: тот не познает Венеры во всей ее сладости, ктоне переспал с хромоножкой. По воле судьбы или по какому-либо особому случаюсловцо это давно у всех на устах и может применяться как к мужчинам, так и кженщинам. Ибо царица амазонок недаром ответила скифу, домогавшемуся еелюбви: αριστα χολος οιφει — «хромец это делает лучше» [3139]. Амазонки,стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господству мужчин, сдетства калечили им руки, ноги и другие органы, дававшие мужчинампреимущества перед ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашеммире служат женщины. Я сперва думал, что неправильные телодвиженияхромоножки доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особуюсладость тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что ужефилософия древних разрешила этот вопрос [3140]. Она утверждает, что так какноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не получают должного питания,детородные части, расположенные над ними, полнее воспринимают жизненныесоки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению, хромота вынуждаетпораженных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и могут проявлятьбольше пыла в венериных утехах. По этой же причине греки считали ткачихболее пылкими, чем других женщин: из-за сидячего образа жизни, к которомувынуждает их это ремесло, не требующее расхода сил на ходьбу. Но к какимтолько выводам не придем мы, рассуждая подобным образом? О ткачихах я мог быс таким же основанием сказать, что, сидя за своей работой, они вынуждены всевремя ерзать на месте, что возбуждает их и горячит, как знатных дам,разъезжающих в каретах, тряска их экипажей.

Не доказывают ли примеры эти того, с чего я начал: что доводы нашичасто притягиваются к выводам и притязают на такой охват явлений, что вконце концов мы начинаем судить и рядить о всевозможных нелепостях инебылицах? Кроме удивительной податливости нашего мышления, изобретающегодоводы в пользу любой выдумки, и воображение наше с легкостью воспринимаетложные впечатления от весьма поверхностной видимости вещей. Ибо, доверившисьтому, что упомянутая выше поговорка — старинная и общераспространенная, я всвое время убедил себя, будто получил особое наслаждение от близкихотношений с одной женщиной, не ходившей прямо, и особенность эту отнес к еепрелестям.

Проводя сравнение между Францией и Италией, Торквато Тассо утверждает,будто он заметил, что ноги у нас более щуплые, чем у итальянских дворян, ипричину этого он усматривает в том, что мы постоянно ездим верхом [3141]. Ноиз той же причины Светоний вывел совершенно противоположное следствие, ибоон, наоборот, говорит, что у Германика ноги стали гораздо мускулистее такжеиз-за постоянной верховой езды [3142]. Нет ничего более гибкого и податливого,чем наше разумение: это туфля Ферамена, которая каждому по ноге [3143]. Онодвусмысленно и постоянно меняет значения, так же как двусмысленны и самыевещи. «Дай мне серебряную драхму», — сказал некий философ-киник Антигону. —«Это подарок, недостойный царя», — ответил тот. — «Ну, так дай мне талант». — «Это подарок, неподходящий для киника» [3144].

Seu plures calor ille vias et caeca relaxat

Spiramenta, novas veniat qua succus in herbas;

Seu durat magis et venas astringit hiantes,

Ne tenues pluviae, rapidive potentia solis

Acrior, aut Boreae penetrabile frigus adurat. [3145]

Ogni medaglia ha il suo riverso [3146]. Вот почему Клитомах говорил в древности, что Карнеад превзошелтруды Геркулеса, ибо доказал, что люди неспособны познавать истину, и темсамым отнял у них право на смелость и непререкаемость суждений [3147]. Этасмелая мысль возникла у Карнеада, по-моему, из-за бесстыдства тех, ктовоображает, будто им все, известно, и их непомерной заносчивости. Эзопавыставили на продажу вместе с двумя другими рабами. Покупатель спросил уодного из них, что он умеет делать. Тот, желая набавить себе цену, наговорилс три короба, что он и то умеет, и это. Второй сказал о себе столько же,если не больше. Когда же настала очередь Эзопа, и у него спросили, что умеетделать он, Эзоп ответил: «Ничего, ведь все уже забрали те двое: они всеумеют» [3148]. Так произошло и с философскими школами. Гордость тех, ктоприписывает человеческому разуму способность познавать все, заставиладругих, вызывая в них досаду и дух противоречия, проникнуться убеждением,что разум совершенно бессилен. В утверждении невежества одни держатся такойже крайности, какой другие — в утверждении знания. Да не решится кто-либоотрицать, что человек ни в чем не знает меры и останавливается лишь понеобходимости, когда у него уже нет сил идти дальше.