Глава xii 9 страница

Я одобряю ту остроумную служанку-милетянку, которая, видя, что еехозяин философ Фалес постоянно занят созерцанием небесного свода и взор еговсегда устремлен ввысь, подбросила там, где он должен был проходить,какой-то предмет, чтобы он споткнулся [1650]; она хотела дать ему понять, чтоон успеет насладиться заоблачными высями после того, как обратит внимание нато, что лежит у его ног. Она таким образом правильно посоветовала емусмотреть больше на себя, чем на небо, ибо, как говорит Демокрит устамиЦицерона,

Quod est ante pedes, nemo spectat; caeli scrutantur plagas. [1651]

Но мы устроены так, что даже познание того, что лежит у нас в руках, неменее удалено от нас и не менее для нас недосягаемо, чем познание небесныхсветил. Как говорит Сократ у Платона [1652], всякого, кто занимаетсяфилософствованием, можно упрекнуть в том же, в чем эта женщина упрекнулаФалеса, а именно — что он не замечает того, что у него под носом. Такойфилософ действительно не знает ни того, что представляет собой его сосед, нитого, что он сам собой представляет; он не знает даже, являются ли они обалюдьми или животными.

Не приходилось ли тем людям, которые находят доводы РаймундаСабундского слишком слабыми [1653], для которых нет ничего неизвестного,которые воображают, будто управляют миром и все понимают:

Quae mare compescant causae; quid temperet annum;

Stellae sponte sua iussaeve vagentur et errent;

Quid premat obscurum Lunae, qui proferat orbem;

Quid velit et possit rerum concordia discors, [1654]

сталкиваться в своих книгах с трудностями, встающими перед всяким, ктохочет познать свое собственное существо? Мы ясно видим, что палец двигаетсяи что нога двигается; что некоторые наши органы двигаются сами собой, безнашего ведома, другие же, наоборот, приводятся в движение по нашемуповелению; что одно представление заставляет нас краснеть, другое —бледнеть; что одно впечатление действует только на селезенку, другое — намозг; что одно заставляет нас смеяться, другое — плакать, а бывает и такое,которое поражает все наши чувства и останавливает движение всех нашихчленов; что одно представление приводит в движение наш желудок, а другое —орган, находящийся пониже. Но для человека всегда оставалось неизвестным,каким образом умственное впечатление вызывает такие изменения в телесном иматериальном предмете, какова природа этой связи и сочетания этихудивительных сил.

Omnia incerta ratione et in naturae maiestate abdita [1655], — говорит Плиний. А блаженный Августин заявляет: Modus quo corporibusadhaerent spiritus, omnino mirum est, nec comprehendi ab homine potest: ethoc ipse homo est [1656].

И тем не менее эта связь никем не ставится под сомнение, ибо суждениялюдей покоятся на авторитете древних; их принимают на веру, как если бы этобыли религия или закон. То, что общепризнано, воспринимается как некийусловный язык, непонятный непосвященным: такую истину принимают вместе совсей цепью ее доводов и доказательств, как нечто прочное и нерушимое, неподлежащее дальнейшему обсуждению. Всякий старается, наоборот, укрепить иприукрасить эту принятую истину в меру сил своего разума, являющегося гибкими подвижным орудием, прилаживающимся к любой вещи. Так мир переполняетсянелепостью и ложью. Во многих вещах не сомневаются потому, что общепринятыхмнений никогда не проверяют; никогда не добираются до основания, гдекоренится ошибка или слабое место; спорят не о корешках, а о вершках;задаются не вопросом, правильно ли что-нибудь, а лишь вопросом, понималосьли это таким или иным образом. Спрашивают не о том, сказал ли Гален [1657]нечто ценное, а сказал ли он так или иначе. Вполне естественно поэтому, чтоэто подавление свободы наших суждений, эта установившаяся по отношению кнашим взглядам тирания широко распространилась, захватив наши философскиешколы и науку. Аристотель — это бог схоластической науки [1658]; оспариватьего законы — такое же кощунство, как нарушать законы Ликурга в Спарте. Егоучение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, стольже ошибочно, как и всякое другое. Я не вижу оснований, почему бы мне непринять с такой же готовностью идеи Платона [1659], атомы Эпикура, полное ипустое Левкиппа и Демокрита, воду Фалеса, бесконечную природу Анаксимандра,воздух Диогена, числа и симметрию Пифагора, бесконечное Парменида, единоеМусея, воду и огонь Аполлодора, сходные частицы Анаксагора, раздор и любовьЭмпедокла, огонь Гераклита или любое другое воззрение из бесконечного хаосавзглядов и суждений, порождаемых нашим хваленым человеческим разумом, егопроницательностью и уверенностью во всем, во что он вмешивается. Я не вижу,почему я должен принимать учение Аристотеля об основах природных вещей; этипринципы, по мысли Аристотеля, сводятся к материи, форме и «лишенности»формы [1660]. Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем считать самоотсутствие формы, «лишенность» ее, причиной происхождения вещей? Ведь«лишенность» есть нечто отрицательное; по какой же прихоти ее можно считатьпричиной и началом вещей, которые существуют? Но решиться оспаривать этоможно только ради упражнения в логике, ибо об этом спорят не для того, чтобычто-нибудь поставить под сомнение, а лишь для того, чтобы защитить главушколы от возражений противников: его авторитет — это та цель, которая вышевсяких сомнений.

Из общепризнанных положений нетрудно построить все, что угодно, так какостальная часть сооружения строится легко, без препятствий, по тому жезакону, что и основание. Действуя таким путем, мы находим, что нашисоображения твердо обоснованы, и рассуждаем уверенно; ибо наши учителянастолько завоевывают наперед наше доверие, что могут потом выводить все,что им угодно, по примеру геометров, исходящих из принятых ими постулатов.То, что мы согласны с нашими учителями и одобряем их, дает им возможностьсклонять нас то вправо, то влево и заставляет нас плясать под их дудку. Тот,чьим гипотезам верят, становится нашим учителем и богом: он строит стольобширный и на вид ясный план своих сооружений, что по ним он может, еслизахочет, легко поднять нас до облаков.

Применяя такой подход к науке, мы приняли за чистую монету изречениеПифагора, что всякий знаток должен пользоваться доверием в своей науке.Диалектик обращается к знатоку грамматики по вопросу о значении слов; знатокриторики заимствует у диалектика его аргументы; поэт заимствует у музыкантаего ритмы, геометр — у знатока арифметики его пропорции; метафизик жепринимает за основу гипотезы физики. Всякая наука имеет свои признанныепринципы, которыми человеческое суждение связано со всех сторон. Если вызахотите разрушить этот барьер — главную причину заблуждений, вы тотчас жеуслышите исходящее из их уст поучение, что не следует спорить с теми, ктоотрицает принципы.

Но у людей не может быть принципов, если божество не открыло им их. Авсе остальное — начало, середина и конец — не что иное, как бесплоднаяфантазия. Те, кто спорит против предвзятых положений, явно исходят из такихже предвзятых положений, которые можно оспаривать. Ибо всякое положение,высказываемое человеком, имеет такую же опору в авторитете, как и любоедругое, если только разум не сделает между ними различия. Поэтому необходимовсе их взвешивать и в первую очередь наиболее распространенные и властвующиенад нашими умами. Уверенность в несомненности есть вернейший показательнеразумия и крайней недостоверности; и нет людей более легкомысленных именее философских, чем филодоксы [1661]Платона. Надо исследовать все: горячли огонь, бел ли снег, можем ли мы признать что-либо твердым или мягким. Чтоже касается вздорных ответов, какие давались в древности, — вроде, например,того, что ставившему под сомнение тепло предлагали броситься в огонь, а неверившему, что снег холоден, советовали положить его себе на грудь, — то онисовершенно недостойны истинных философов. Если бы нас оставили в нашеместественном состоянии, при котором мы воспринимали бы вещи так, как онипредставляются нашим чувствам, и если бы нам предоставили возможностьследовать нашим простым потребностям, определяемым условиями нашегопроисхождения, то эти умники имели бы основание рассуждать таким образом; ноу них мы научились считать себя судьями мира; от них мы воспринялипредставление, что человеческий разум является главным смотрителем всего,что находится вне и внутри небесного свода, что он способен все охватить,все может, что с помощью его все познается и постигается. Такой ответгодился бы для каннибалов, которые наслаждаются долгой, спокойной и мирнойжизнью, не зная правил Аристотеля и даже самого названия физики. В этомслучае такой ответ был бы лучше и убедительнее всех почерпнутых ими изразума или придуманных ими. Такой ответ могли бы дать вместе с нами всеживотные и все те, кто живет еще под властью простого и безыскусственногоестественного закона; но философы отказались от этого. Мне не нужно, чтобыони говорили мне: «Это истинно потому, что вы так видите и чувствуете»; мненужно, чтобы они мне сказали, чувствую ли я действительно то, что мнекажется; и если я действительно это чувствую, пусть они объяснят мненазвание, происхождение, все свойства и следствия тепла и холода, всекачества действующего начала и начала, на которое воздействуют. В противномслучае пусть они откажутся от своего звания философов, требующего приниматьи одобрять только то, что доказано разумом; это их пробный камень при всехиспытаниях; но он, разумеется, приводит к ошибкам и заблуждениям, ибо онслаб и недостаточен.

Чем мы можем лучше всего испытать разум как не посредством его жесамого? Но если не следует верить его показаниям о самом себе, то как можноверить его суждениям о посторонних ему вещах? Если разум что-либо знает, топо крайней мере он знает, какова его собственная сущность и где егоместонахождение. Он находится в душе и составляет часть ее или ее действие;ибо подлинный и главный разум, название которого мы неправильно присваивалинашему, находится в лоне бога: там его обиталище и убежище; оттуда онвыходит, когда богу угодно дать нам узреть какой-нибудь луч его, подобноПалладе, вышедшей из головы своего отца, чтобы приобщиться к миру [1662].

Посмотрим же, чему человеческий разум учит нас о самом себе и о душе:не о душе вообще, которою почти вся философия наделяет небесные тела иважнейшие элементы, и не о той душе, которую Фалес, ссылаясь на действиемагнита, приписывал даже неодушевленным предметам; но о той душе, котораянаходится в нас и которую мы поэтому должны лучше всего знать:

Ignoratur enim quae sit natura animai,

Nata sit, an contra nascentibus insinuetur,

Et simul intereat nobiscum morte dirempta,

An tenebras Orci visat, vastasque lacunas,

An pecudes alias divinitus insinuet se. [1663]

Опираясь на соображения разума, Кратет и Дикеарх [1664]учили, что душивообще не существует и что тело приводится в движение естественнымдвижением, Платон — что душа есть самодвижущаяся субстанция, Фалес — что онапредставляет собой естество, лишенное покоя, Асклепиад — что она естьупражнение чувств, Гесиод и Анаксимандр — что она есть вещество, состоящееиз земли и воды, Парменид — что она состоит из земли и огня, Эмпедокл — чтоона из крови:

Sanguineam vomit ille animam, [1665]

Посидоний, Клеант и Гален — что душа представляет собой тепло илитеплородное тело:

Igneus est ollis vigor, et caelestis origo, [1666]

Гиппократа человеческий разум учил тому, что душа — это дух, разлитый втеле; Варрона — что она воздух, вдыхаемый ртом, согревающийся в легких,превращающийся в сердце в жидкость и распространяющийся по всему телу;Зенона — что она есть сущность четырех стихий; Гераклита Понтийского — чтоона есть свет; Ксенократа и египтян — что она переменное число; халдеян —что она есть сила, лишенная определенной формы:

habitum quendam vitalem corporis esse,

Harmoniam Graeci quam dicunt. [1667]

Не забудем и Аристотеля, согласно которому душа есть то, чтоестественно заставляет тело двигаться и что он называет энтелехией [1668]; ноэто название ничего не объясняет, ибо оно ничего не говорит ни о сущности,ни о происхождении, ни о природе души, а лишь о ее действии. Лактанций,Сенека и большинство догматиков признавали, что душа есть нечто для нихнепонятное. Изложив все эти взгляды, Цицерон заявляет: Harum sententiarumquae vera sit, deus aliquis viderit. [1669]«Я знаю по себе, — говорит святой Бернард [1670], — насколько бог непостижим, ибо я не в состоянии понять даже, чтопредставляют собой части моего собственного существа». Гераклит, полагавший,что все полно душ и демонов, утверждал [1671], однако, что, как бы далеко мыни подвинулись в познании души, мы все же никогда не узнаем ее до конца —так глубока ее сущность.

Не меньше разногласий и споров существует по вопросу о местопребываниидуши. Гиппократ и Герофил [1672]помещают ее в желудочке мозга, Демокрит иАристотель — во всем теле:

Ut bona saepe valetudo cum dicitur esse

Corporis, et non est tamen haec pars ulla valentis, [1673]

Эпикур помещает ее в желудке:

Hic exultat enim pavor ас metus, haec loca circum

Laetitiae mulcent. [1674]

Стоики помещают душу в сердце и вокруг него [1675], Эрасистрат [1676] — вчерепной оболочке, Эмпедокл — в крови, так же как и Моисей, запретившийпоэтому употреблять в пищу кровь животных, с которою соединена их душа;Гален полагал, что всякая часть тела имеет свою душу; Стратон помещал еемежду бровями! Qua facie quidem sit animus aut ubi habitet, ne quaerendumquidem est [1677], — говорит Цицерон. Я охотно привожу его собственныеслова, не желая искажать его манеру выражаться, тем более что мало смыслаприсваивать себе его мысли: они встречаются нередко, довольно тонки инебезызвестны. Не следует также забывать причину, по которой Хрисипп идругие его последователи помещают душу в области сердца. Это потому, говоритон, что, когда мы хотим сказать нечто утвердительное, мы кладем руку насердце, а когда мы хотим произнести εγω, что по-гречески означает «я», нашанижняя челюсть опускается к сердцу. Нельзя не отметить нелепость этогорассуждения, хотя оно и принадлежит столь выдающемуся философу: ибо, помимотого, что приведенные доводы чрезвычайно легковесны, второй из них мог быдоказывать только, что у греков, а не у других народов, душа находится вэтом месте. Даже самая неутомимая человеческая мысль впадает иногда вдремоту!

Что сказать обо всем этом? Мы видим, что даже стоики, этиродоначальники человеческой мудрости, считают, что душа, подавленнаяразрушением тела, долгое время томится и всячески старается вырваться изнего, как мышь, попавшая в мышеловку [1678].

Некоторые полагают, что мир был сотворен для того, чтобы в виденаказания наделить телами падших ангелов, лишившихся по своей вине тойчистоты, в которой они были созданы, ибо первоначальные существа былибестелесными; и в зависимости от того, насколько они отдалились от своейдуховности, они обретают более легкие или более грузные тела. Отсюдапроистекает разнообразие созданной материи. Но тот ангел, который в виденаказания облечен был в тело солнца, должен был претерпеть чрезвычайноредкое и сильное изменение. Подобно тому, как это имеет место, по словамПлутарха (в предисловии к его жизнеописаниям [1679]), на картах мира, гдекрайние границы известных нам земель окружены болотами, густыми лесами ипустынными и необитаемыми пространствами, — области, находящиеся у пределовнашего исследования, покрыты глубоким мраком. Вот почему самые грубые ивздорные выдумки возникают большей частью у тех, кто занимается самымивозвышенными и трудными вопросами; любознательность и высокомерие заставляютих погружаться в глубокие бездны. Но и у истоков науки, и у конечныхпределов ее мы одинаково встречаем глупость: вспомните, как устремляетсяввысь мысль Платона в его поэтических мечтаниях; послушайте, как он говоритна языке богов. Однако о чем он думал, определяя человека как двуногоебесперое животное [1680]! Ведь этим он доставил великолепный случай желающимпосмеяться над ним: ощипав живого каплуна, они потом называли его «человекомПлатона».

А что сказать об эпикурейцах? Сначала они наивно воображали, что мирсоздан из атомов, которые они считали телами, обладающими известным весом иестественным тяготением книзу. Но потом их противники указали им на то, чтораз, согласно их описанию, атомы падают вниз прямо и перпендикулярно,образуя при этом параллельные линии, они не могут соединяться и связыватьсядруг с другом. Чтобы исправить свою ошибку, им пришлось прибавить ещебоковое, случайное движение и наделить, кроме того, свои атомы кривыми иизогнутыми концами, чтобы они могли соединяться и цепляться друг за друга!

Но после этой поправки их противники высказали следующую мысль, котораяставит эпикурейцев в весьма затруднительное положение [1681]. Если атомымогли составить такое множество различных фигур, то почему они никогда нерасположились так, чтобы образовать дом или башмак? Почему точно так женельзя себе представить, что достаточно высыпать бесчисленное множество буквгреческого алфавита, чтобы получить текст Илиады? То, что имеет разум,говорит Зенон, лучше, чем то, что не имеет его; но нет ничего лучше мира,следовательно, он наделен разумом. Путем такого же рассуждения Котта делаетмир математиком; затем, опираясь на другой аргумент того же Зенона,гласящий: «целое больше части; мы способны к мудрости и являемся частьюмира, следовательно, мир мудр», делает мир музыкантом и органистом.

Можно было бы привести бесчисленное множество подобного рода доводов —не только ложных, но и нелепых, совершенно несостоятельных и говорящих нестолько о невежестве, сколько о вздорности тех философов, которые выдвигалиэти доводы в спорах между собой и представляемыми ими школами. Можно было бысделать поразительный подбор таких несуразностей, именующих себячеловеческой мудростью.

Я охотно собираю подобные образцы, изучать которые в некоторыхотношениях не менее полезно, чем рассматривать высказывания здравые иумеренные. По ним можно судить, что мы должны думать о человеке, егочувствах и его разуме, если у таких выдающихся людей, поднявших дарованиячеловека на огромную высоту, встречаются столь грубые ошибки. Что касаетсяменя, то я склонен думать, что они занимались наукой между прочим ипользовались ею, как игрушкой, годной для всех; они забавлялись разумом каклегким развлекательным инструментом, придумывая всякого рода малозначащиеили совсем пустые измышления и фантазии. Тот самый Платон, который далчеловеку определение, годящееся для каплуна, в другом месте [1682]устамиСократа говорит, что он поистине не знает, что такое человек и что человек —одна из наиболее труднопознаваемых вещей в мире. Обнаруживая такоенепостоянство и шаткость своих взглядов, они как бы за руку, невольноприводят нас к выводу об отсутствии у них всяких прочных выводов. Онистараются не высказывать своих взглядов открыто и ясно; они прикрывают их тобаснословными вымыслами поэзии, то какой-нибудь другой маской, ибо нашаслабость проявляется в том, что сырое мясо не всегда годится для нашегожелудка; его надо сначала прокоптить, просолить или как-то еще иначеприготовить. Именно так поступают и они. По большей части они затемняют иискажают свои подлинные взгляды и суждения, стремясь сделать их пригоднымидля общего пользования. Чтобы не пугать детей, они не хотят открыто признатьслабости и безумия нашего разума; но они достаточно раскрывают нам это,показывая непостоянство и противоречивость науки.

Находясь в Италии, я дал одному человеку, плохо изъяснявшемусяпо-итальянски, следующий совет: раз он хочет только, чтобы его понимали, ане стремится хорошо говорить на этом языке, пусть употребляет первыепопавшиеся слова — латинские, французские, испанские или гасконские, —прибавляя к ним итальянские окончания; в таком случае его речь непременносовпадет с каким-нибудь наречием страны: тосканским, римским, венецианским,пьемонтским или неаполитанским, или с какой-нибудь из их разновидностей. Тоже самое я мог сказать и о философии: она выступает в столь разнообразныхобличиях и содержит столько разных положений, что в ней можно найти любыедомыслы и бредни. Человеческое воображение не в состоянии придумать ничегохорошего или плохого, чего в ней уже не было бы кем-нибудь сказано. Nihiltam absurde dici potest quod non dicatur ab aliquo philosophorum [1683]. Я с тем большей готовностью выпускаю в свет плоды моих причуд,что, хотя они являются моим порождением и ни с кого не списаны, я все жеубежден, что нечто подобное найдется у какого-нибудь древнего автора, итогда наверное кто-нибудь скажет: «Вот откуда он почерпнул их!»

Мои правила жизни естественны, и для выработки их я никогда не прибегалк учению какой-либо школы. Но, так как они были очень просты, то, когда уменя явилось желание изложить их, я, стремясь выпустить их в свет внесколько более приличном виде, вменил себе в обязанность подкрепить ихрассуждениями и примерами и сам был крайне удивлен, когда оказалось, что онислучайно совпали со столькими философскими примерами и рассуждениями. Каковбыл строй моей жизни, я узнал только после того, как она была прожита иблизка к завершению; вот новая фигура непредвиденного и случайного философа!Но вернемся к вопросу о нашей душе. Когда Платон помещал [1684]разум вмозгу, гнев в сердце, а вожделение в печени, он, по-видимому, скорее хотелдать истолкование наших душевных движений, нежели разгораживать и разделятьдушу, подобно телу, на множество частей. Наиболее правдоподобным изфилософских взглядов является тот, согласно которому существует только однадуша, которая с помощью различных частей тела рассуждает, вспоминает,понимает, судит, желает и совершает все другие свои действия, подобно тому,как кормчий управляет кораблем, применяя на деле весь свой опыт, — тонатягивая или отпуская какой-нибудь канат, то ставя парус, то налегая навесло, причем все эти различные действия исходят только от него одного. Мнепредставляется также наиболее правдоподобным, что душа помещается в мозгу;это явствует из того, что ранения и несчастные случаи, поражающие мозг,тотчас же отражаются на душевных способностях; нет ничего невероятного втом, что из мозга душа проникает во все остальные части тела:

medium non deserit unquam

Caeli Phoebus iter; radiis tamen omnia lustrat, [1685]

подобно солнцу, которое излучает свой свет и тепло, наполняя имвселенную:

Cetera pars aminae per totum dessita corpus

Paret, et ad numen mentis nomenque movetur. [1686]

Некоторые утверждали, что первоначально существовала общая душа,подобная огромному телу, от которой отделились затем все отдельные души и вкоторую они возвращаются, постоянно смешиваясь с этой всеобщей материей:

Deum namque ire per omnes

Terrasque tractusque maris caelumque profundum:

Hinc pecudes, armenta, viros, genus omne ferarum,

Quemque sibi tenues nascentem arcessere vitas;

Scilicet huc reddi deinde ac resoluta referri

Omnia: nec morti esse locum. [1687]

Одни полагали, что души вновь возвращаются в эту общую душу ивоссоединяются с ней; другие утверждали, будто души были созданы избожественной субстанции; третьи — что они созданы ангелами из огня ивоздуха. Одни уверяли, что души существуют от века, другие — что только стого момента, как они воплотились в тело; третьи полагали, что душиспускаются с луны и возвращаются туда же. Большинство древних считало, чтодуши переходят от отца к сыну и что это совершается так же естественно, каки всякие другие явления в природе; они доказывали это сходством детей сотцами:

Instillata patris virtus tibi: [1688]

Fortes creantur fortibus et bonis [1689]

ссылаясь на то, что дети перенимают от отцов не только телесноесходство, но и одинаковый нрав и одинаковые душевные склонности:

Denique cur acris violentia triste leonum

Seminium sequitur; dolus vulpibus, et fuga cervis

A patribus datur, et patrius pavor incitat artus;

Si non certa, sua quia semina semina seminioque

Vis animi pariter crescit cum corpore quoque? [1690]

Они указывали, что на этом покоится божественное правосудие, карающеедетей за грехи отцов [1691], ибо отцовские пороки как-то заражают души детейи накладывают на них свой отпечаток, вследствие чего испорченность волиотцов отражается на детях. Некоторые утверждали, что если бы души возникалине естественным путем, а как-то иначе и, находясь вне тела, были бы чем-тоиным, то, обладая естественными способностями: мыслить, рассуждать ивспоминать, они должны были бы сохранить воспоминание о своем первоначальномсуществовании:

si in corpus nascentibus insinuatur,

Cur superante actam aetatem meminisse nequimus,

Nec vestigia gestarum rerum ulla tenemus? [1692]

Ведь для того чтобы оценить способности наших душ столь высоко, как намхотелось бы, следует предположить, что, пребывая в своем естественномсостоянии простоты и невинности, они были всеведущими. И такими они должныбыли быть, пока пребывали свободными от телесного плена, до того, как вошлив тело; и мы надеемся, что они опять станут такими после того, как покинутего. Но и находясь в теле, они должны были бы сохранять воспоминание об этомзнании, как утверждал Платон, согласно которому то, чему мы научаемся, естьлишь воспоминание о том, что мы уже знали раньше. Однако всякий может посвоему опыту доказать ложность этого положения; во-первых, потому, что мывспоминаем только то, чему нас научили; и если бы сущность души сводиласьтолько к памяти, то мы по крайней мере должны были бы узнать кое-что сверхтого, чему нас научили; а во-вторых, то, что душа знала, пребывая в своейчистоте, было совершенным знанием, ибо благодаря своему божественномупониманию душа познавала вещи такими, каковы они в действительности, междутем как, обучая ее здесь, ей прививают ложь и порок! Поэтому она не можетвоспользоваться своей способностью воспоминания, ибо эти образы ипредставления никогда не находились в ней раньше. Утверждать, что пребываниев теле до такой степени подавляет первоначальные способности души, что всеони глохнут, прежде всего противоречит тому другому убеждению, а именно, чтосилы души столь велики и ее действия, которые люди испытывают в этой жизни,столь удивительны, что отсюда можно сделать вывод о ее божественномпроисхождении и существовании от века, а также о предстоящем ей бессмертии:

Nam si tanto opere est animi mutata potestas

Omnis ut actarum ut exciderit retinentia rerum,

Non, ut opinor, ea ab letho iam longior errat. [1693]

Кроме того, силы и действия души следует рассматривать здесь, у нас наземле, а не в другом месте, ибо все прочие ее совершенства тщетны ибесполезны: ее бессмертие должно признаваться на основании того, чем онаявляется в настоящем, и на основании того, что она значит в жизни человека.Было бы несправедливо отнять у души ее силы и способности, обезоружить еетем, чтобы на основании того срока, когда она будет находиться в плену,будет заточена в теле, будет слаба и больна, будет вынуждена терпеть насилиеи принуждение, — чтобы на основании ее действий за этот срок вынестиприговор, обрекающий ее на вечные муки; было бы несправедливо принять врасчет этот краткий срок, который — длится ли он несколько часов или, самоебольшое, сотню лет — есть лишь один миг по сравнению с бесконечностью, и наосновании того, что сделано в этот промежуток времени, вынести душеокончательное решение ее участи. Было бы большой несправедливостью получитьвечное воздаяние за столь краткую жизнь.

Платон, желая устранить это несоответствие, считал [1694], чтопосмертное воздаяние должно ограничиваться сроком в сто лет, ибо таковпримерно срок человеческой жизни, и многие христианские авторы такжеограничивали воздаяние определенным временем.

Вместе с Эпикуром и Демокритом, чьи взгляды на природу души былинаиболее приняты, философы считали, что жизнь души разделяет общую судьбувещей, в том числе и жизни человека; они считали, что душа рождается так же,как и тело; что ее силы прибывают одновременно с телесными; что в детствеона слаба, а затем наступает период ее зрелости и силы, сменяющийся периодомупадка и старостью, и под конец душа впадает в дряхлость:

gigni pariter cum corpore, et una

Crescere sentimus, pariterque senescere mentem. [1695]

Они считали, что душа способна испытывать различные страсти ипереживать разные мучительные волнения, повергающие ее в усталость илипричиняющие ей страдания; она способна испытывать превращения и изменения,чувствовать радость, впадать в дремоту и в апатию; она подвержена болезням иможет быть поранена, подобно желудку или ноге:

mentem sanari, corpus ut aegrum

Cernimus, et flecti medicina posse videmus. [1696]

Душа бывает возбуждена и омрачена под влиянием вина, теряет равновесиепод влиянием лихорадки, засыпает под влиянием одних лекарств и пробуждаетсяпод влиянием других:

corpoream naturam animi esse necesse est

Corporeis quoniam telis ictuque laborat. [1697]

Достаточно укуса бешеной собаки, чтобы потрясти душу до основания ипривести все ее способности в расстройство; от действия этих случайностей еене может избавить никакая сила разума, никакие способности, никакаядобродетель, никакая философская решимость или напряжение всех сил. Слюнапаршивой дворняжки, забрызгав руку Сократа, может погубить всю его мудрость,все его великие и глубокомысленные идеи, уничтожить их дотла, не оставив иследа от всего его былого знания: