Страх или Пир — начало философской премудрости?
Мы‚ может быть‚ уже заметили‚ что в делах возвышенных‚ сакральных‚ спасительных‚ за философией нужен глаз да глаз. Странным образом‚ как только она — без надлежащего руководства — заговаривает о божественном‚ разговор получается “не телефонный”[15]. Ведь в ней‚ в фило-софии устанавливается какое-то странное (отстраненное)‚ не менее вольное отношение к Мудрости: не жреческое служение‚ а дружба‚ дружелюбная беседа‚ даже — чего уж там — дружеская попойка (“Пир”)‚ где неуместна не только практическая рассчетливость‚ но и иератическая напыщенность или мистическая экзальтация‚ где царит непринужденный дух умного веселия‚ вольномыслия‚ и‚ кажется‚ дух этот и есть сама Мудрость‚ нежданно посетившая своих друзей. Но если дело в философии идет‚ по общему признанию‚ о Мудрости‚ — об Истине‚ Благе и Красоте‚ о Началах и Корнях всего‚ — как трудно допустить подобную вольность в отношении к тому‚ что рука невольно пишет с большой буквы‚ от чего зависит осмысленность всего‚ что мы делаем‚ а значит и все наше бытие.
“Там и от темной земли‚ и от Тартара‚ скрытого в мраке‚
И от бесплодной пучины морской‚ и от звездного неба
Все залегают один за другим и концы и начала‚
Страшные‚ мрачные. Даже и боги пред ними трепещут”
(Гесиод. Теогония‚ 736—739. Пер. В.В.Вересаева)
Как трудно сжиться с этой жутью‚ не страшиться этого страха — начала премудрости. Как трудно допустить‚ что птица мудрости не ловится нашими ритуальными или категориальными сетями и клетками‚ что она может спуститься только на раскрытую‚ отпускающую ее ладонь‚ что, только допуская вольность дружеского расположения к ней‚ мы и ее располагаем к нам‚ допускаем ее к нам‚ даем мудрости саму возможность пожаловать к нам. И может быть‚ все дело и искусство философии‚ весь ее труд состоят в одолении именно этой трудности‚ — в уяснении содержательного смысла “филии” — дружбы-любви‚ — свободного‚ вольного‚ застольного общения с неведомой и самобытной Мудростью.
Боюсь‚ испытание на дельность‚ умелость‚ толковость философии нам грозит меньше‚ чем гораздо более знакомое нам испытание — на идейную чистоту. Что польза презренна‚ деловитость — буржуазна‚ буржуазность — бездуховна‚ в России усвоили давно и хорошо. Мы же радеем о духовности. Поэтому и Дело пишется у нас всегда с большой буквы и принимает особый оборот. Дело для нас — конечно же не бизнес‚ не гешефт‚ не делячество. Это вообще не то‚ что делают‚ а то‚ что возбуждают и заводят‚ нумеруют и хранят вечно. Кто спорит‚ трудно быть философом в мире чистогана. Но в мире идеологической чистоты — марксистской‚ православной‚ этической‚ патриотической — философские спекуляции столь же опасны‚ что и коммерческие. Вовлекаясь в дело философии здесь и теперь‚ мы сами заранее должны ответить себе и на другой жизненно — или смертельно — важный вопрос: не вовлекаемся ли мы в нечто преступное‚ не идем ли “на дело”? Не получим ли мы за это дело по мозгам? Более того: не поделом ли получим? Ведь не злодеи же те добродетельные люди‚ которые уполномочили себя хранить Истину и Благо от посягательств ироничного‚ скептичного‚ сомневающегося во всем‚ критически настроенного философского разума‚ для которого вроде бы и в самом деле нет ничего святого!
Да и на Россию я тут кивал совершенно не по делу. Разве не пришлось философии впервые разъяснять смысл своего дела там‚ где ее вынудили давать показания по этому делу‚ на афинском Ареопаге‚ по делу Сократа? А говоря честно‚ — не сама ли философия и затеяла это дело? Разве не она первая потребовала “дать отчет” (lТgon didТnai) в делах‚ словах и мыслях‚ быть ответственным за мысль прежде всего‚ поскольку здесь — в мысли‚ в замысле‚ в смысле — коренятся все дела и деяния? Разве не она первая поставила жизнь под суд‚ заставила ее оправдываться и — что ж удивительного — обвинять? Приговорив меня к смерти‚ — заявляет Сократ‚ — “вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни [toа didТnai њlegcon[16] toа b…ou]) (Apol. 39c). Так что вопрос о дельности этого странного — философского — занятия в человеческих трудах всегда грозил обернуться допросом‚ развернуться в процесс‚ в дело о философии.
Дело Сократа — 1.
Пожалуй‚ нет лучшего введения в философию‚ лучшего способа уяснить нечто важнейшее в самой сути философского дела‚ чем выслушать от з/к Сократа отчет‚ оправдание (апологию) философии перед лицом судящей ее жизни. Да и что бы мы ни думали о философии теперь‚ полезно хотя бы вспомнить‚ как понимала свое дело сама философия в ту эпоху европейской истории‚ когда она впервые как бы приходила в себя‚ обретала самосознание.
Конечно‚ Суд это не Пир‚ и “сама суть” философского дела‚ быть может‚ скорее способна сказаться на воле‚ в досужей‚ непринужденной беседе‚ не пугающейся празднословия и вольномыслия‚ чем в условиях суда‚ среди возмущенно шумящих афинян‚ под угрозой смертного приговора. Но только в этих условиях — испытывая свою решимость заняться философией возможной смертью за это дело — мы будем в состоянии понять всю меру человеческой нужды в философии как стойком и ответственном внимании человека к собственному бытию‚ деланию‚ верованию‚ думанию‚ говорению.
Понятно‚ с одной стороны‚ что такое внимание нуждается в некоем отвлечении от вовлеченности в хлопотливую жизнь‚ в досуге‚ в свободном месте и времени‚ пожалуй‚ даже праздности‚ возможности отступить от дел‚ помедлить‚ задержаться на мысли‚ чтобы вдуматься в нее (не воспринимая ее немедленно как руководство к действию)‚ на слове‚ — чтобы вслушаться в него (не переводя его немедленно в полезную информацию). Вот почему не будет‚ по-моему‚ большим преувеличением‚ если мы скажем‚ что на суде‚ перед лицом смерти Сократ отстаивает не что иное‚ как философский пир‚ а проще говоря‚ — свои бесконечные беседы о том‚ что значит быть в разных отношенеиях добротным, достойным человеком‚ что значит сама добротность и т.д. И столь значим этот пир‚ эти беседы в глазах Сократа‚ что он готов видеть в верности им своего рода богослужение (Apol. 23с) и прямую воинскую повинность (Ib.28e). Если Сократ с таким героическим упорством отстаивает — не какие-то истины‚ идеи или убеждения‚ — а возможность вести свои свободные‚ досужие‚ едва ли не праздные беседы‚ если он каждый раз требует от собеседников только одного — не громыхать длинными‚ пусть и хорошо слаженными речами‚ а держаться правил неприхотливой беседы (краткие вопросы и ответы‚ возможность войти по ходу беседы в детали и околичности‚ как будто не относящиеся к делу‚ вернуться к началу и т.д.)‚ если ни шум рынка‚ ни грозная атмосфера суда‚ ни даже камера смертников не смогли отвлечь его от этих бесед‚ — стоит подумать‚ не входит ли сократическая беседа в саму суть философского дела.
Но‚ с другой стороны‚ понятно также и то‚ что эти простенькие с виду беседы‚ эти вопросы и отвлечения не так уж просты и безопасны. Жизнь‚ не с нас начавшаяся‚ вековым опытом выработавшая свои устои‚ уклады‚ ритуалы‚ традиции‚ навыки‚ свой благоустроенный обиход‚ ставится — на философском досуге — под подозрение‚ устои подрываются‚ умельцы‚ задавшиеся вопросом‚ как это они умеют то‚ что умеют‚ приходят в растерянность‚ перестают уметь свои умения. Закрадывается мысль — вот именно‚ закрадывается мысль‚ можно поставить точку. Закрадывается мысль‚ — не ходим ли мы в нашем обиходе “по воде‚ аки по суху”‚ а лучше сказать‚ не висим ли мы со всеми нашими устоями над бездной? .. Естественно‚ в таком случае‚ задать вопрос самому вопрошателю: что это ты делаешь? Так возбуждается дело Сократа‚ не то‚ которое белыми нитками сшили Анит‚ Мелет и прочие‚ а то‚ которое явно или неявно пронизывает всю европейскую философию от Платона до Ницше по меньшей мере[17].
Дело Сократа — 2.
О философии ходит много слухов. Люди не могут взять в толк‚ чем собственно занимается философия. Она может пользоваться громкой славой‚ когда слывет некой высшей или тайной мудростью. Слава эта‚ впрочем‚ легко расходится дурной молвой‚ когда в мудрости этой разочаровываются‚ замечая‚ к примеру‚ что один “мудрец” говорит одно‚ другой — с тем же апломбом безусловности — говорит другое‚ третий — еще что-нибудь‚ все прежнее опровергая с той же основательностью или безосновностью. С некоторых пор в философских словарях даже термин появился: скандал философии: говорили-де говорили‚ так в конечном счете ни к чему и не пришли. “Совопросничество века”‚ “лукавые мудрования”‚ “отвлеченная мысль”‚ “пустые спекуляции”‚ “злоупотребление языком”... — это еще самые деликатные выражения. Беспристрастные ученые‚ историки культуры и науки‚ говоря о философии‚ честно пересказывают‚ кто что “считал”‚ “полагал”‚ “утверждал”‚ каких взглядов придерживался. Так создавались компендиумы слухов о философии‚ исторические обзоры философских мнений — доксографии. Так и по сей день нередко пишутся истории философии.
С такой вот молвой о “философии” и столкнулся прежде всего Сократ. Молва эта утверждала‚ что Сократ‚ не зная меры и удержу из пустого любопытства тщится разузнать обо всем‚ что творится под землей и в небесах (как‚ например‚ Анаксагор‚ учитель Перикла‚ также судимый и изгнанный афинянами)‚ умеет выдать худшее утверждение за лучшее (как софисты)‚ учит тому же самому других‚ морочит голову неопытной молодежи‚ плодит умников‚ лишенных здравого смысла‚ почтения к родителям и уважения к обычаям. Таков Сократ в “Облаках” Аристофана — висящий в корзине между небом и землей‚ “витающий в облаках” многознайка и софист. Не правда ли‚ знакомые обвинения? Жизнь‚ как юная фракиянка‚ смеется над философами-недотепами (см. Plat., Theat. 174ab)[18]‚ пока не спохватывается‚ заметив‚ что здесь не до шуток.
Молва анонимна‚ с ней нельзя судиться‚ а главное‚ поговорить. За слухи никто не отвечает‚ хотя все ими и питаются. Сократ отвергает подобные обвинения как клевету на себя и задает сам себе вопрос‚ который тщетно ждал от обвинителей: Но Сократ‚ — в чем же тогда твое дело (tХ sХn t… ™stin pr©gma;)? “Откуда на тебя эта клевета? Ведь надо полагать‚ если бы ты не превозносился над другими и делал то же‚ что и большинство‚ то и не пошло бы о тебе столько слухов и толков”(Apol.20с. Пер. М.С.Соловьева). Ведь дыма без огня не бывает‚ делал бы общее наше дело‚ так и не пошли бы слухи и подозрения. И правда‚ соглашается Сократ‚ дело в особой‚ свойственной‚ кажется‚ только ему мудрости (софии). Парадокс‚ однако, в том‚ что мудрость‚ которой бог отличил Сократа ото всех‚ и есть та самая мудрость‚ которая равно свойственна и доступна каждому человеку (‡soj ўnqrop…nh sof…h). Это мудрость всего лишь человеческая‚ тогда как мудрость‚ которой славятся общепризнанные мудрецы‚ славится именно за ее превосходство. Поговорив кое с кем из таких мудрецов‚ Сократ и пришел к известному выводу относительно своего превосходства: “Ни один из нас‚ кажется‚ не знает ничего хорошего и дельного (kalХn kўgaqТn)‚ но он‚ не зная‚ думает‚ что знает‚ я же‚ если не знаю‚ то уж и не думаю‚ что знаю”(Ib.21в).
Дело здесь‚ конечно‚ не просто в смиренном апофатическом самоограничении: человеческая мудрость-де немногого стоит‚ мудр только бог. В том‚ что Сократ осмелился измерять мудрость обычая‚ поэтического вдохновения‚ авторитетного законодательства общедоступным человеческим разумом и в самом деле можно усмотреть своего рода высокомерие (плебейское‚ как заметит‚ продолжая суд над Сократом‚ Ницше). Правда‚ он не оспаривает каких-либо откровений или учений мудрецов по содержанию и не противопоставляет им собственных домыслов. Он лишь спрашивает‚ соответствуешь ли ты своей претензии‚ в самом ли деле ты понимаешь себя в своих делах. Иными словами‚ познал ли ты (узнал‚ заметил‚ распознал) самого себя в том‚ что тебе дано‚ пусть даже даровано (природой‚ богом‚ гением)‚ в том‚ чем ты владеешь‚ как тебе кажется. Узнал ли ты самого себя в том‚ что и как ты знаешь‚ а стало быть‚ умеешь‚ действуешь‚ исполняешь свое человеческое назначение?
Таково следствие (™xљtasij)‚ которое Сократ заводит по делам знатоков‚ “выискивает” и “допытывается”‚ ставит их мудрость под вопрос. Но вопрос поставлен не о дутых мудрецах‚ — напрасно они обижались. Вопрос поставлен о природе самой мудрости: что значит быть мудрым‚ ведать‚ знать‚ уметь? Можно ли знать что-либо‚ не умея дать себе отчет в том‚ что и как ты знаешь‚ не умея различить свое и иное? Можно ли коснуться иного‚ не уразумев свое? Может ли быть мудрость без знания? Можно ли творить‚ не ведая‚ что творишь? Но может ли‚ с другой стороны‚ мудрость — вековая мудрость мифа‚ традиции‚ авторитета‚ наконец‚ неисследимая мудрость самих вещей — измерена каким-то доморощенным разумом? Может ли жизнь‚ — которая всегда вся целиком здесь и теперь‚ — ждать окончания бесконечных сократовских бесед‚ чтобы стать‚ наконец‚ правильной? Не должна ли она руководствоваться скорее каким-то инстинктом‚ чутьем‚ интуицией‚ не разложимой на занудные вопросы и ответы? И снова: можем ли мы вести себя‚ согласно этой мудрости‚ не разумея‚ что‚ собственно‚ происходит‚ не ведем ли мы тогда самих себя‚ неведомо куда? Не ставим ли мы сами на место неприступной мудрости всего лишь собственную невразумительность и бестолковость? Но и не захватываем ли‚ с другой стороны‚ нашими знаниями и само-собой-разумеемостями самобытную тайну вещей?
Как видим‚ не в Мелете и Аните дело. Они и не подозревают о том‚ какой суд творится в рассуждениях Сократа с самим собой. Мы — тоже. Но мы можем увидеть‚ как это дело о философии углубляется и развертывается в дело самой философии. Ближайшим образом: дело о Сократе — в дело Платона.
Это‚ пожалуй‚ следует принять во внимание: философия остается философией‚ пока не соблазняется стать самой софией — мудростью‚ высшей или последней‚ пока не уходит с этого суда над собой со стороны того‚ что в свою очередь претендует на звание мудрости‚ первой или извечной. Философия включает в себя дело о философии‚ суд над собой‚ — разве что стремится перевести этот суд в привычную для себя сократическую беседу разума с самим собой[19]‚ — беседу о мудрости‚ которая не может быть ни рассчетливой выдумкой‚ ни безрассудной невразумительностью.
Заводя с жизненным миром философское дело‚ вступая с ним в философское‚ т.е. вопрошающее отношение‚ философ и впрямь расходится с миром (мир — в нем — с собой) и с самим собой: с миром безотчетного и самозабвенного существования. Он‚ замечали мы‚ как бы отступает от мира и жизни в некое небытие‚ непонимание‚ неумение: отвлекается от всего‚ что изначально вовлекает нас — по законам мифа или иной какой “логики вещей” — в мир‚ разучивается тому уму‚ которым каждый как-то всегда уже умеет быть‚ отвыкает разуметь то‚ что разумеется само собой‚ изумляется тому‚ что считается “логикой вещей” и озадачивается этой логикой как логикой (тем‚ в чем можно lТgon didТnai – дать отчет). Понятно‚ сколь опасно это дело. Ничего удивительного‚ что оно всгда было и будет на подозрении у жизни с ее налаженными делами‚ привычными неурядицами и хорошо обжитыми святынями. Но так же точно‚ как дело о философии изначально входит в саму суть философского дела (оно по самоопределению есть некий самоотчет‚ само-суд)‚ и существование человека в качестве человека‚ может статься‚ есть некое в корне‚ в основах несогласное с собой существование‚ иными словами — изначально чреватое философствованием. Во всяком случае‚ если так или иначе Сократу удается втянуть “жизнь” в суд над собой‚ в спор с собой‚ во внутренний спор Сократа с самим собой‚ — дело сделано‚ “жизнь” сама пошла философствовать.
3. Сократическое начало философии