К. Поппер: наука - единство рациональности и демократии
Концепция “демаркации” К. Поппера, противопоставленная позитивистским (логико-эмпирицистским) программам обоснования научного знания, получила широкое признание в философско-методологических дискуссиях середины нашего века и легла в основу "критического рационализма" как направления в философии науки и социальной философии.
Опуская частности, суть этой концепции можно выразить в требовании: границы науки должны совпадать с границами рациональной критики. Образцом и воплощением рациональной критики К. Поппер считал Большую Науку - ту науку, романтический и привлекательный образ которой сложился на рубеже XIX-XX веков, усилиями великих преобразователей науки и культуры - Дж. К. Максвелла, Э. Резерфорда, Н. Бора, А. Эйнштейна (если называть только физиков). Самой характерной чертой этой науки полагалась беззаветная смелость, с какой ее творцы создавали рациональные конструкты, претендовавшие на Картину Мироздания, не останавливаясь перед решительной ломкой представлений, сложившихся ранее, если того требовали опыт и логика.
Взяв за образец Большую Науку, "критический рационализм" призвал направить силу человеческого интеллекта на критику всей действительности - всего, что существует в человеке, обществе и природе. Для этой силы не было непреодолимых преград. Табу, традиции, догмы, идейные и идеологические клише, суждения авторитетов и вождей, социальные нормы и законы, сакральные ритуалы, моральные и эстетические суждения - все это рассматривалось как возможные объекты рационального анализа и критики. Разум отвергает все сверхразумное, для него нет неприкосновенных святынь, и даже то, во что, казалось бы, "можно только верить", подвержено суду Разума и ждет его вердикта.
Но прежде всего Разум направляет свою критическую мощь на самого себя. Его суждения, каким бы статусом или степенью общности они ни обладали, должны быть подвергнуты критике (критической проверке, сопоставлению с опытом) как всякие другие гипотезы, догадки, предположения. Таким образом, рациональность полагалась самокритикой Разума, в которой последний обнаруживается и реализуется. Это поднимало пафос рациональной критики на небывалую высоту. Она представала единственным Абсолютом, низводящим все прочие "абсолюты" до уровня человеческих мнений.
Однако, если рациональность обнаруживается в критике, то и критика должна доказать свою рациональность. Принцип рациональной критики - если принять его за критерий рациональности - сам должен подвергаться критике, которая... не может не следовать этому же принципу. Так перед философией "критического рационализма" возникала известная с древности логическая трудность petitio principii.
К. Поппер, сознавая эту трудность, отмечал, что рационализм, основанный на принципе критицизма, не обязательно связан с каким-то "окончательным" решением проблемы обоснованности или оправданности предпосылок критики[12][12]. Ведь если даже предположить, что существуют абсолютные и бесспорные критерии рациональности (тем самым выводя их из-под критики), то и в этом случае необходимой предпосылкой всякой рациональной дискуссии является признание всеми ее участниками этой абсолютности и бесспорности. Но такое возможно только, если участники являются рационалистами. "Можно сказать, что рационалистический подход должен быть принят и только после этого могут стать эффективными аргументы и опыт. Следовательно, рационалистический подход не может быть обоснован ни опытом, ни аргументами". В основании рационалистического подхода, если угодно, рационалистического настроя, лежит "иррациональная вера в разум"[13][13].
Нелепо на основании этих высказываний приписывать "критическому рационализму" некие уступки иррационализму. Мысль Поппера проста. Устои рациональности сами нуждаются в опоре. Если искать эту опору "внутри" самой же рациональности, логического круга не избежать. Предпосылкой рациональной дискуссии следует считать не наличие неких абсолютных и обязательных для всех мыслящих существ критериев, а прежде всего готовность участников этой дискуссии признать над собой власть разумного начала. Ситуация рациональной дискуссии возникает как конвенция и в дальнейшем поддерживается устойчивыми традициями, регулирующими поведение рационалистов-единоверцев.
Систематическое единство таких традиций - это Большая Наука, мечта и идеал Поппера, демократическое сообщество в чистом виде, самое открытое из всех возможных человеческих обществ. Установка на рациональную критику и признание непререкаемой власти критериев рациональности - это не только методологические регулятивы, но и моральное credo граждан Республики Ученых. В этой идеальной республике нормы гражданского поведения практически полностью совпадают с моральной регуляцией, пронизанной духом рационального критицизма.
Не стоит рассуждать об утопичности этой идеи. Когда мы имеем дело с идеалом, глупо упрекать его за то, что он не похож на реальность. Более того, сила идеала - именно в его непохожести на всем известную и никого не удовлетворяющую действительность. В этом идеале Демократия Большой Науки является истинной предпосылкой Критической Рациональности, и в то же время Рациональность является условием и предпосылкой Демократии. Нет ничего более демократичного, чем самодержавие Критического Разума, и нет ничего более разумного, чем открытое демократическое сообщество рационально мыслящих людей.
Так "критический рационализм" пытался разорвать логический круг, придавая проблеме обоснования рациональности многомерный, объемный характер, выводя ее из плоскости одного только методологического анализа. Рациональность - во всех сферах человеческой деятельности - оказывалась зависимой от демократического устройства Большой Науки, а само это устройство полагалось следствием веры в Разум, его объединяющей и направляющей силы. Взаимозависимость демократии и рациональности - идеал, который К. Поппер и его последователи перенесли из философии науки в социальную философию[14][14].
Научная рациональность, по Попперу, это рациональная логика научного исследования. Он решительно отказался от “догм эмпиризма”, согласно которым конечным обоснованием знания, и следовательно, обоснованием деятельности по добыванию этого знания является “эмпирическая достоверность”, которую, считали неопозитивисты, можно установить процедурами “верификации”, то есть опытного подтверждения. “Я утверждаю, - писал Поппер, - ...что мы не можем дать нашим теориям и верованиям какое-либо позитивное обоснование или какое-либо позитивное основание. Иными словами, мы не можем найти какие-либо позитивные основания тому, чтобы считать наши теории истинными. Более того, я утверждаю, что вера в то, что мы можем найти такие основания и что нам следует их искать, не является сама по себе ни рациональной, ни истинной...”[15][15].
Взамен этой “догмы” Поппер предложил рассматривать рациональность науки как методическое движение от одних научных гипотез к другим, оправдываемое теми достоинствами, которые приобретают научные гипотезы по мере того, как им удается сопротивляться опровержениям. Основаниями для выдвижения гипотез и последующего их обсуждения могут служить возможности, которые открываются этими гипотезами для решения научных проблем. При этом следует помнить, что могут существовать и другие гипотезы, которые могли бы справиться с данными проблемами лучше, чем уже выдвинутые. Поэтому исследователь должен быть всегда готов отказаться от своей гипотезы, если она опровергнута опытом или нашлась другая, более перспективная, более плодотворная и смелая гипотеза. Но научное исследование никогда не может быть завершено окончательным вердиктом о том, какая из предложенных гипотез является истинной “на самом деле”.
С понятием "истины" у Поппера были сложные отношения. С одной стороны, он называл себя "реалистом", то есть был уверен, что наука исследует реальные объекты и ее суждения - это более или менее верные догадки о реальности. С другой стороны, он был уверен в том, что никакое эмпирическое суждение не может претендовать на точное и полное совпадение с этой самой реальностью. Зато можно гарантировать, что всякое предложение науки, противоречащее фактам, должно быть отброшено как ложное. Поэтому наука в точности знает, какие ее суждения ложны, но не может гарантировать окончательной истинности ни одного из своих суждений. Но что такое факты, способные опровергнуть любую теоретическую гипотезу? Раньше многих Поппер понял и признал так называемую "теоретическую нагруженность" фактов, то есть их зависимость от теоретического знания, позволяющего не только отбирать те наблюдения, которые в своей совокупности дают описания "фактов", но и истолковывать их именно как данные факты, а не что-то иное. Поэтому было бы правильно говорить о "фактах", как об определенных следствиях из принятого корпуса теоретического знания. Но тогда получается, что в споре фактов и теоретических гипотез на самом деле на стороне фактов выступают иные теории, сами по себе также нуждающиеся в эмпирической проверке. И, следовательно, не факты судят теорию, а одни теории судят другие, то есть имеет место спор различных догадок и гипотез. Таким образом, все научное знание имеет предположительный (гипотетический) характер.
Из этого следует, что суждения науки, относящиеся к реальности, каким-то образом "причастны" к истине, но никогда нельзя окончательно установить степень этой причастности. Поэтому для того, чтобы не смешивать свою точку зрения с позицией “наивного” или “метафизического реализма" (для которого истинность суждения - это совпадение его содержания с реальностью как таковой), Поппер придумал логическую концепцию, позволяющую устанавливать изменения "истинностного" содержания в научных суждениях по мере их опытного испытания. Само же это содержание Поппер назвал не истинностью, а "правдоподобием" (verissimilitude)[16][16]. Это понятие было встречено с энтузиазмом теми философами, которые увидели в нем методологическую замену “старому”, дискредитированному понятию “сходства с истиной”, замену, которая оправдана теми преимуществами, которое оно дает для “реалистического” описания целей науки, не будучи при этом отягощено “метафизическим” смыслом[17][17]. Однако логическая экспликация этого понятия встретилась со значительными трудностями, что вынудило Поппера отказаться от тех определений, с помощью которых оно было введено в методологию науки[18][18]. Было показано, что мера "правдоподобия" не может быть установлена без введения дополнительных допущений, которые сами зависят как раз от тех принципиальных положений "наивного реализма", с которыми Поппер предпочел бы расстаться. Но интуитивный (логически не эксплицированный) смысл verissimilitude был слишком важен для Поппера и его последователей, и они предпочли не расставаться с ним, оставив логикам будущего разбираться в его достоинствах и недостатках.
Понятие "правдоподобия" понадобилось Попперу для того, чтобы придать смысл понятию "научного прогресса". Наука прогрессирует тогда, когда увеличивается степень правдоподобия ее суждений. "В науке (и только в науке), - подчеркивает Поппер, - можно говорить о подлинном прогрессе: о том, что мы знаем больше, чем раньше"[19][19]. В этом смысле смена "концептуальных каркасов" или фундаментальных теорий способствует научному прогрессу, если она позволяет получать более правдоподобные научные суждения и при этом избавляет от противоречий с известными фактами. "Научные революции" - это те случаи в истории науки, когда смена фундаментальных оснований способна резко увеличить "запас истинности", содержащийся в корпусе научного знания. Правда, это совсем не гарантирует от того, что суждения, ныне признанные истинными, завтра окажутся ложными под давлением "фактов". Но в этом судьба науки - она безостановочно идет вперед, отбрасывая свои собственные предположения, и выдвигая все новые, будучи уверена, что таким способом только и можно осуществлять познание мира.
Безусловно, мы имеем дело с идеалом научного познания. Конечно, он может быть подвергнут (и многократно подвергался) критике. Но его ценность так велика, что ее не могли поколебать в глазах Поппера и его сторонников никакие, даже самые, казалось бы, "реалистические" ссылки на "действительную", а не идеализированную науку и ее историю. В споре идеала и реальности ни одна из сторон не имеет решающего преимущества: если реальная история отличается от "рационального" хода событий, то либо такая действительность не разумна, либо дефектен разум, претендующий на то, чтобы диктовать свои законы действительности. Однако идеал все же более значим, чем отклоняющаяся от него реальность, ибо он выступает как ориентир человеческого поведения, указывающий в сторону возвышения духовного и, следовательно, вещественно-материального бытия. Если люди выбирают этот ориентир, они способны переделывать действительность, придавая ей сходство с Разумом.
Идеал теории научной рациональности должен стать вровень с идеалом науки. Соответственно, такая теория должна строиться на фундаменте идеальных критериев научности. В этом смысле К. Поппер явно склонялся к “абсолютизму”, ведь идеал не может не быть абсолютным[20][20]. Именно в этом моменте его методология оказалась мишенью для критики релятивистов.
3. Т. Кун: критика “критического рационализма”
Другое направление критики “догматического эмпиризма” в западной философии науки 60-70-х годов было связано с “историцизмом”, и прежде всего, с именем Т. Куна. Тезис автора “Структуры научных революций” заключался в том, что лишь история науки, а не априорная методологическая концепция способна ответить на вопрос о критериях рациональности в науке. Однако ее ответы могут быть различными и непохожими друг на друга; научно и рационально то, что принято в качестве такового данным научным сообществом в данный исторический период. Каждая “парадигма” устанавливает свои стандарты рациональности и пока она господствует, эти стандарты абсолютны, но со сменой парадигм происходит и смена стандартов рациональности.
Что касается демаркационной линии между наукой и не-наукой, то она может быть проведена, однако не так, не тогда и не там, где, как и когда ее проводили “критические рационалисты”. Т. Кун не ставил под сомнение рациональность науки. Более того, он утверждал, что именно своей рациональностью наука отличается от прочих сфер умственной деятельности. Однако рациональность не есть нечто такое, что может быть рассмотрено вне и независимо от исторически-конкретного состояния науки.
Рациональные критерии, на которые ученые опираются при оценке опытных суждений, должны быть непроблематичными. Когда критерии установлены, они определяют собой образцы исследовательской деятельности. Научная работа и ведется по этим образцам (“дисциплинарным матрицам”). До тех пор, пока такая работа успешна, вопрос о рациональности решается просто и однозначно: то, что не соответствует образцам (критериям), не рассматривается как рациональное.
Если же работа ученых перестает приносить желательный успех, если возникают веские основания для сомнений в принятых образцах рациональной деятельности (исследование ситуаций, в которых такие сомнения возникают и оцениваются как веские, составляет наиболее важную, по Т. Куну, часть философии науки), то исследователи оказываются перед выбором: продолжать упорствовать в своей приверженности данным образцам или попытаться изменить их. Но чтобы сменить “парадигму”, необходимо иметь какие-то рациональные основания ее критики, иными словами, нужна некая система образцов рациональной исследовательской деятельности, отличная от данной. Пока такой системы нет, никакая рациональная критика имеющейся “парадигмы” невозможна.
Смена “парадигмы”, иначе говоря, изменение представлений ученых о том, какая исследовательская деятельность должна считаться рациональной, была бы вообще невозможной, если бы не было альтернатив, если бы свое право на существование “парадигмы” не отстаивали в конкуренции друг с другом. Но реальная история науки такова, что пространство выбора между различными системами рациональных образцов исследовательской деятельности всегда заполнено. Жизнь науки есть постоянное чередование относительно спокойных периодов, когда подавляющее большинство исследователей уверено в незыблемости принятых ими стандартов, образцов, критериев рациональной деятельности и безусловно следует им, и периодов, когда такая уверенность колеблется или утрачивается, когда “парадигмы” вступают в конкурентный спор, рано или поздно заканчивающийся победой одной из них и установлением нового периода спокойствия и “нормальной” работы.
Что определяет успех “парадигмы” над своими соперницами? В ответе на этот вопрос - специфика куновского “историцизма”. Выбор между “парадигмами” совершают люди, работающие в науке. И этот выбор обусловлен отнюдь не только “когнитивными” факторами, он зависит от человеческих пристрастий, убеждений, авторитетов, социально-психологической атмосферы и традиций “научных сообществ”, а также от многих других “внешних” по отношению к науке воздействий социально-культурной среды. Ситуации, в которых совершается такой выбор, Т. Кун называл “экстраординарной” или “революционной” наукой. Попадая в такие ситуации, наука не только не обнаруживает differentia specifica, а наоборот, становится похожей на споры философов или ценителей искусства, дискуссии астрологов или психоаналитиков. Таким образом, “демаркацию” можно провести только в периоды “нормальной” научной деятельности, когда наука сама себя строго отличает от того, что ею не является и не может являться.
Различение между “нормальной” и “революционной” наукой, сделанные Т. Куном, затрагивали существо вопроса: что такое научная рациональность, какую роль она играет в развитии (росте) научного знания, что объединяет и что разъединяет научное сообщество.
Т. Кун различал два рода критики. Рациональная критика - это критика при опоре на основания, не подлежащие критике (такая критика имеет место тогда, когда ставятся под вопрос частные действия или компетенция ученого, но не основания его деятельности). Нерациональная критика - это то, что возникает “только в моменты кризиса, когда основы соответствующей области оказываются под угрозой”[21][21]. Поэтому рациональность связывается только с критикой первого рода, а следовательно, с решениями научного сообщества (на самом же деле - лидерами, авторитетами, небольшой “эзотерической” группой экспертов, которые навязывают свое понимание рациональности - через систему профессиональной подготовки и обучения - остальным членам научного сообщества). Рациональность становится продуктом научных конвенций.
Но если так, то переходы от одних “парадигм” к другим, не имеют - в принципе - рационального (или лучше сказать, мета-рационального) обоснования. История всякий раз переосмысливается заново. Почему ученые оставляют хорошо обжитые пространства своих фундаментальных теорий ради сомнительных выгод, которые им сулят новые “дисциплинарные матрицы”? Какими соображениями они руководствуются при этом? Т. Кун обращал внимание на то, что мы еще плохо представляем себе этот процесс, подменяя конкретно-историческое его изучение общими схемами, в основании которых лежат некоторые “догматические” утверждения о том, что познание развивается прогрессивно, переходя от незнания к знанию, от неполных знаний к более полным и совершенным - и так далее, до сияющих вершин абсолютной истины.
“Мое собственное впечатление, - писал Т. Кун, - ...состоит в том, что научное сообщество редко принимает новую теорию или не принимает ее вообще, пока не разрешит все или почти все количественные, числовые головоломки, с которыми имела дело ее предшественница. С другой стороны, они иногда жертвуют объяснительной силой, хотя и неохотно, иногда оставляя решенные ранее вопросы открытыми, а иногда объявляя их вовсе ненаучными... В любом столетии научное знание, уже имеющееся в наличии, в сущности исчерпывает то, что необходимо знать, оставляя очевидные головоломки только на горизонте существующего знания. Не является ли возможным, или даже вполне вероятным, что современные ученые меньше знают из того, что надо знать о своем мире, чем ученые XVIII века знали о своем?... Пока мы не можем ответить на такие вопросы, мы не знаем, что такое научный прогресс и, следовательно, не можем надеяться объяснить его. С другой стороны, ответы на эти вопросы очень близко подведут нас к искомому объяснению... Уже ясно, что объяснение в конечном счете может быть психологическим или социологическим”[22][22].
Последний вывод особенно болезненно затрагивал убеждения тех, кто видел в научном развитии объективную логику и верил в прогресс, состоящий в увеличении истинного знания. Т. Куну пришлось разъяснять, что он выступает не против рациональности, а против ее узкой трактовки, против отождествления рационального и логически-нормативного анализа. Расширение рациональности, к которому призывал Т. Кун, заключалось в привлечении социально-психологических характеристик научных сообществ для описания радикальных изменений в науке. Но если верно, что социально-психологические явления могут быть объяснены вполне рационально, то обратное уже сомнительно: допускает ли рациональность социально-психологическое истолкование? Здесь возникают те же трудности, с которыми столкнулась “натурализованная эпистемология”, с той лишь разницей, что последняя апеллировала не к социальной, а к личностно-когнитивной психологии (с точки зрения Куайна субъектом научного познания является индивид, тогда как Т. Кун таким субъектом считает научное сообщество).
Помимо этого, категорические утверждения Т. Куна о “несоизмеримости” парадигм, о якобы фатальном изменении стандартов рациональности при смене парадигм, вызвали множество законных возражений[23][23]. Все ли стандарты меняются столь радикально? Например, можно ли говорить об изменении логических законов? Если же не все, то почему нельзя видеть в “инвариантных” стандартах искомые абсолюты рациональности? Равноправны ли в качестве критериев рациональности логические законы и принятые образцы решения “головоломок”?
Но самое главное, что было сразу же отмечено основными критиками “историцизма”, это релятивистские выводы, следовавшие из концепции Куна. К. Поппер, например, прямо назвал позицию Куна релятивизмом и выступил с самыми решительными возражениями. Критика Поппера направлялась против отождествления “научной рациональности” с образцами научно-исследовательской деятельности, некритически воспринимаемыми и поддерживаемыми членами научных сообществ. Тезис релятивизма, утверждал Поппер, был бы действительно неоспорим, если бы его сторонникам удалось доказать, что ученый, мыслящий и действующий в рамках “концептуального каркаса” (framework) своей парадигмы, не имеет никакой возможности вырваться из своей “тюрьмы”, иначе как став “иррационалистом”. Это было бы действительно так, если бы был верен более общий тезис, неявно наличествующий в концепции Куна: для человека, принадлежащего данному научному сообществу, нет и не может быть никакой рациональности, отличной от той, какая вытекает из парадигмы, определяющей всю деятельность этого сообщества. Но этот тезис не имеет, утверждал Поппер, ни логических, ни историко-научных оснований. История науки не распадается на “несоизмеримые” отрезки, между которыми - периоды полного прекращения рациональной коммуникации.
Рациональность науки позволяет ей выходить за рамки “концептуальных каркасов”, рациональная критика всегда возможна, и в ней тайна научной рациональности. Такова позиция Поппера, которую он противопоставил куновской концепции “расширенной рациональности”.
Еще более решительное возражение с его стороны вызвало представление Куна о механизмах, побуждающих ученого принять тот или иной “каркас”, то есть ту или иную рациональность, и в дальнейшем работать так, словно никакой иной рациональности не существует.
Цель ученого, утверждает Т. Кун, не истина (этот термин вообще мог бы в принципе быть исключен из описаний научной деятельности), а решение концептуальных или инструментальных "головоломок". Успех вознаграждается признанием соответствующего научного сообщества, мнение людей, не включенных в это сообщество, вообще не учитывается или учитывается в незначительной мере. Таким образом, вопрос о рациональности деятельности ученого решается в зависимости от двух факторов: практического успеха и оценки этого успеха в кругу единомышленников. Поэтому, с одной стороны, научное сообщество крайне консервативно в своих оценках собственной рациональности (ибо эта консервативность - условие единства и общности), с другой стороны - оно настроено почти всегда на полное отрицание "чужой" рациональности, претендующей на решение тех же вопросов, над которыми ломают головы члены данного сообщества.
Отсюда понятно, что представления о прогрессе науки, основанные на понятии возрастающей истинности научных суждений (какой бы смысл ни вкладывался в это понятие), должны быть, по Куну, исключены из методологической и философской рефлексии над наукой. "Что же в действительности требует объяснения? Не то, что ученые открывают истину о природе, и не то, что они все более приближаются к истине... Мы не можем распознать прогресс в продвижении к этой цели, скорее, мы должны объяснить, почему наука - наш самый бесспорный пример полноценного познания - развивается так, а не иначе, и прежде всего мы должны выяснить, как это фактически происходит"[24][24].
Решения о том, соотносятся ли научные теории с исследуемыми объектами и каковы точки этого соотнесения, принимают те, кто выбрал именно эти, а не другие инструменты объяснения. Основания этого выбора можно, считал Кун, искать в социологических и психологических обстоятельствах, в особенности тогда, когда на роль инструментов объяснения претендуют сразу несколько научных теорий. Логический анализ ситуаций выбора может оказаться совершенно непригоден уже хотя бы потому, что "парадигмы" задают и свою собственную логику, а следовательно, у разных "парадигм" будут и разные логики. Вместо "логики научного открытия" мы получаем "психологию исследования", - процесса, охватывающего и периоды" нормальной" науки, и "кризисные" периоды.
Именно психология и социология призваны объяснять, почему в "нормальные" периоды ученые упорно держатся за принятые ими теоретические основания решения "головоломок", при этом часто "жертвуя объяснительной силой" конкурирующих парадигм, иногда не обращая внимания даже на возникающие противоречия между опытом и объяснениями, получаемыми на основании усвоенных теоретических догм либо пытаясь устранить эти противоречия за счет "добавочных допущений" (гипотез ad hoc), не выводящих за рамки "своей парадигмы", а в периоды "кризиса" мучительно ищут новые теоретические "гештальты" (Кун сравнивает это с тем, как человек, увидевший в рисунке психологического теста "утку", с большим трудом заставляет себя увидеть в том же рисунке "кролика").
Именно это и вызвало решительный протест К. Поппера. И не могло быть иначе. Ведь согласие с такой позицией, с его точки зрения, означало бы ни мало, ни много, как полную сдачу позиций рационализма. Поппер не допускал и мысли о том, что понимание рациональности может быть сведено к выполнению стандартных операций в рамках принятых предпосылок или же расширено до такой степени, что включало бы социологические и социально-психологические мотивы принятия решений (например, выбора научных теорий или методов, согласия или несогласия относительно используемых логических правил и норм и т.д.). По его мнению, это была бы не рациональность, а торжество иррационализма, возрождение субъективизма и релятивизма, казалось, навсегда отброшенных успехами науки Нового времени.
"Я нахожу идею обращения к социологии или психологии удивительной, - заявил Поппер. - Я нахожу ее разочаровывающей, поскольку она показывает, что все, что я ранее возразил против социологизирующих и психологизирующих тенденций и путей, особенно в истории, было напрасным"[25][25].
Это драматическое признание вызвано различием попперовского и куновского образов науки, за которым стояло различие мировоззренческих установок, различием отношения к культурным идеалам эпохи.
Идеал науки Поппера тесно связан с его представлением об идеале общественном. "Открытое общество" - это такое общество, которое потому и "открыто", что в его основу положены универсальная Рациональность, освобождающая людей от власти догм и предрассудков, невежества и тупоумия, ради власти творческого и смелого ума.
Образ науки, предлагаемый Куном - это сознательный отход от классического рационализма, попытка уместить рациональность в ряду человеческих пристрастий и особенностей конкретных культурных эпох.
Человеческая разумность, по Попперу, - это только более или менее "правдоподобное" отображение "истинной рациональности", обладающей самостоятельным и самоценным бытием. Успешность человеческих, в том числе познавательных, действий, находится в прямой зависимости от степени "правдоподобности" этого отображения. Человеческая разумность, по Куну, - это то, что принадлежит человеку и изменяется вместе с ним.
Так или иначе, но куновская концепция научной рациональности была оценена современниками как релятивистская[26][26], и, по-видимому, нет оснований изменять эту оценку сегодня.
4. И. Лакатос: компромисс между теорией научной рациональности и историей науки.
Философия науки К. Поппера, поставившая проблематику развития научного знания в центр внимания, столкнулась с необходимостью соотнесения своих выводов с реальной практикой научного исследования в ее историческом развитии. Вскоре обнаружилось, что методологическая концепция, требующая немедленного отбрасывания теорий, если эти теории сталкиваются с опытными опровержениями, не соответствует тому, что происходит и происходило в науке. Ученик и критик К. Поппера И.Лакатос показал это на простом примере, взятом из истории астрономии. В упрощенном виде этот пример можно изложить следующим образом.
Некий астроном, пользуясь механикой Ньютона вместе с законом всемирного тяготения, строго вычислил траекторию незадолго до этого обнаруженного небесного тела - малой планеты Р. Однако наблюдения показали, что реальная траектория Р отличается от вычисленной. Если бы ученые действовали в строгом соответствии с требованиями “догматического фальсификационизма”, им следовало бы немедленно отбросить ньютоновскую теорию и заняться поисками другой, согласующейся с фактами, теории. На самом деле все происходит иначе. Выдвигается предположение, что должна существовать еще неизвестная (никогда не наблюдавшаяся) планета Р’, притяжение которой и является причиной отклонения планеты Р от вычисленной траектории. Согласно теории, производятся вычисления массы, орбиты и других характеристик этой гипотетической планеты. Астрономы начинают поиск.
Но никакие, даже самые мощные, телескопы не обнаруживают планету Р’ там, где она “должна быть” по расчетам. Изготавливается еще более мощный телескоп, но и он не помогает. Но ученые и не помышляют об отбрасывании ньютоновской механики. Вместо этого они выдвигают новую гипотезу: планета Р’ существует, но ее не видно, ибо она скрыта облаком космической пыли. Начинается кропотливая работа по вычислению размеров и координат этого облака. После этого изыскиваются самые новейшие технические средства, которые могли бы обнаружить это облако (например, строится и запускается на орбиту искусственный спутник Земли, вооруженный хитроумнейшими приборами).
Но и это не помогает. Казалось бы, пора уже отбрасывать теорию гравитации Ньютона, но не тут-то было. Выдвигается новая гипотеза: в данном районе вселенной существует некое магнитное поле, из-за которого приборы не могут обнаружить пылевое облако... Эта история может продолжаться бесконечно, если только хватит денег, терпения и времени на проверку новых и все более изощренных гипотез, назначение которых в конечном счете одно - “спасти” от опровержения столь ценную и плодотворную теорию, какой без сомнения является небесная механика Ньютона. Но ученые могут поступить и иначе: просто “забыть” о неправильном поведении планеты Р и продолжать жить и работать (объяснять и предсказывать астрономические явления) так, будто ничего не случилось. В обоих случаях их поведение, конечно же, сильно отличается от того, каким оно “должно быть” в соответствии с требованиями “догматического фальсификационизма”.
Но, как показывает Лакатос, речь идет не просто о поведении ученых. В самом деле, почему в споре теории с противоречащим ей наблюдением наблюдение имеет решающее преимущество? Возьмем простой пример. Пусть высказывание “Все лебеди белые” признано истинным не потому, что кому-то удалось наблюдать всех лебедей на свете (в том числе и давно исчезнувших) и убедиться в их белизне, а потому, что согласно некой теории, свойство “быть лебедем” необходимо связано с белизной. Тогда наблюдение черного лебедя не опровергает эту теорию: птицу, похожую на лебедя, но черную, просто не будут называть лебедем. Но ведь точно такое же рассуждение можно провести относительно любых научных теорий! И тогда мы придем к парадоксальному выводу: никакая научная теория принципиально не опровержима, то есть - в соответствии с попперовским критерием научной рациональности (критерием фальсифицируемости) - не является научной! Разумеется, это свидетельствует о непригодности методологической концепции.
Как придать фальсификационизму непротиворечивый методологический статус? К. Поппер выходил из затруднения, предлагая признак, по которому можно отличить научную теорию от “не-научной” или “метафизической” теории: научная теория опровергается только такими фактами, которые сформулированы в языке “эмпирического базиса” этой теории. Если применить этот критерий к теории “Все лебеди белые”, получается, что цвет птицы должен быть отнесен к ее эмпирическому базису (а не включаться в число теоретических посылок); тогда, действительно, наблюдение черного лебедя доказывает ложность этой теории, которая должна быть, вследствие этого, отброшена. Но если с теорией “лебединости” это не так уж трудно, то с другими теориями, например, такими, которые лежат в основе научной картины мира, дело обстоит совсем иначе.
Почему все-таки приверженцы ньютоновской небесной механики так упорно не желали расстаться со своей теорией, нарушая при этом требования методологической концепции? Если считать, что методология науки есть теория научной рациональности, то получается, что ученые, действующие так, как было описано в примере с планетами, действовали нерационально! Но, может быть, все наоборот: ученые поступали как раз рационально, но попперовская методология не является достаточной теорией научной рациональности?
И. Лакатос попытался так уточнить и улучшить методологическую концепцию К. Поппера, чтобы она в максимальной степени приближалась к реальной истории науки, но при этом оставалась именно теорией научной рациональности, то есть такой теорией, с помощью которой можно было бы подвергнуть историю науки “рациональной реконструкции” - выяснить, в какой степени историческое развитие научного знания отвечает требованиям рациональной методологии.
Это привело к разработке “утонченного фальсификационизма” или, как чаще называют концепцию И. Лакатоса, методологии научно-исследовательских программ.
В основе этой методологии лежит представление о развитии науки как истории возникновения, функционирования и чередования научно-исследовательских программ, представляющих собой непрерывно связанную последовательность научных теорий. Эта последовательность выстраивается вокруг некоторой исходной теории (как правило фундаментальной), основные идеи, методы и предпосылки которой “усваиваются” интеллектуальной элитой, работающей в данной области научного знания. Такую теорию И. Лакатос называет “жестким ядром” научно-исследовательской программы.
“Жестким” это “ядро” называется потому, что исследователям как бы запрещено что-либо менять в исходной теории, даже если они находят такие “факты”, которые вступают в противоречие с этой теорией. Именно так и вели себя астрономы-ньютонианцы в предыдущем примере. Они действовали по предписаниям “негативной эвристики”, то есть по правилам рационального поведения ученых в исследовательских ситуациях, согласно которым следует не отбрасывать фундаментальную теорию с обнаружением “контрпримера”, а изобретать “вспомогательные гипотезы”, которые примиряют теорию с фактами. Эти гипотезы образуют “защитный пояс” вокруг фундаментальной теории, они принимают на себя удары опытных проверок и в зависимости от силы и количества этих ударов могут изменяться, уточняться, или даже полностью заменяться другими гипотезами.
Изобретение вспомогательных гипотез следует некоторой общей стратегии. Она определена задачами, ради которых, собственно, существует научно-исследовательская программа. Конечно, главная из этих задач - обеспечить “прогрессивное движение” научного знания, движение к все более широким и полным описаниям и объяснениям реальности, к расширению рационально осмысленного “эмпирического содержания” научных теорий. До тех пор, пока “жесткое ядро” программы решает эту задачу (и решает лучше, чем другие, альтернативные системы идей и методов), оно представляет в глазах ученых огромную ценность. Поэтому они пользуются так называемой “положительной эвристикой”, то есть совокупностью предположений о том, как следует изменить или уточнить ту или иную гипотезу из “защитного пояса”, какие новые “модели” (то есть множества точно определенных условий применимости теории) нужны для того, чтобы программа могла работать в более широкой области наблюдаемых фактов. Одним словом, “положительная эвристика” - это совокупность приемов, с помощью которых можно и нужно изменять “опровержимую” часть программы, чтобы сохранить в неприкосновенности “неопровержимую” ее часть.
Если программа обладает хорошо развитой “положительной эвристикой”, то ее развитие зависит не столько от обнаружения опровергающих фактов, сколько от внутренней логики самой программы. Например, программа Ньютона развивалась от простых моделей планетарной системы (система с фиксированным точечным центром - Солнцем - и единственной точечной планетой, в которой был выведен закон обратно-квадратичного соотношения взаимодействующих сил, система, состоящая из большего числа планет, но без учета межпланетных сил притяжения и др.) к более сложным (система, в которой Солнце и планеты рассматривались не как точечные массы, а как массивные и вращающиеся сферы, с учетом межпланетных сил и пр.). И это развитие происходило не как ответ на “контрпримеры”, а как решение внутренних (формулируемых строго математически) проблем, например, устранение противоречий с третьим законом динамики или с запрещением бесконечных значений плотности тяготеющих масс.
Маневрируя “негативной” и “позитивной” эвристиками, исследователи реализуют творческий потенциал программы: то защищают ее плодотворное “жесткое ядро” от разрушительных эффектов эмпирических опровержений с помощью “защитного пояса” вспомогательных теорий и гипотез, то стремительно идут вперед, оставляя неразрешенные эмпирические проблемы, зато объясняя все более широкие области явлений, по пути исправляя ошибки и недочеты экспериментаторов, поспешно объявляющих о найденных “контрпримерах”. До тех пор, пока это удается, научно-исследовательская программа находится в прогрессирующей стадии. Однако “бессмертие” программы относительно. Рано или поздно наступает момент, когда творческий потенциал оказывается исчерпанным: развитие программы резко замедляется, количество и ценность новых моделей, создаваемых с помощью “позитивной эвристики”, падают, “аномалии” громоздятся одна на другую, нарастает число ситуаций, когда ученые тратят больше сил на то, чтобы сохранить в неприкосновенности “жесткое ядро” своей программы, нежели на выполнение той задачи, ради которой эта программа существует. Научно-исследовательская программа вступает в стадию своего “вырождения”. Однако и тогда ученые не спешат расстаться с ней. Лишь после того, как возникает и завоевывает умы новая научно-исследовательская программа, которая не только позволяет решить задачи, оказавшиеся не под силу “выродившейся” программе, но и открывает новые горизонты исследования, раскрывает более широкий творческий потенциал, она вытесняет старую программу.
В функционировании, росте и смене научно-исследовательских программ проявляет себя рациональность науки. Концепция научной рациональности выражается достаточно простым и привлекательным для ученых критерием: рационально действует тот исследователь, который выбирает оптимальную стратегию для роста эмпирического знания; всякая иная ориентация нерациональна или иррациональна.
Как уже было сказано, методологическая концепция И. Лакатоса по своему замыслу должна была максимально приблизить теоретические представления о научной рациональности к реальной истории науки. Сам Лакатос часто повторял в своих работах, что “философия науки без истории науки пуста, история науки без философии науки слепа”[27][27]. Обращаясь к истории науки, методолог обязан включить в теоретическую модель научной рациональности такие факторы, как соперничество научных теорий, проблему выбора теорий и методов, проблему исторического признания или отвержения научных теорий. Он должен рационально объяснить те процессы, которые не укладываются в догматические, оторванные от реальности схемы.
Выполнила ли методология научно-исследовательских программ эту задачу? Чтобы ответить на этот вопрос, важно понять принципиальную трудность, с которой сталкивается всякая попытка “рациональной реконструкции” истории науки.
Когда критерии научной рациональности “накладываются” на процессы, происходящие в реальной научной истории, неизбежно происходит обоюдная критика: с одной стороны, схема рациональной реконструкции (как всякая схема) неизбежно оказывается слишком тесной, узкой, неполной, оставляющей за своими рамками множество фактов, событий, мотивов и т.д., имевших несомненное и важное значение для развития научной мысли; с другой стороны, история науки, рассмотренная сквозь призму этой схемы, выглядит нерациональной именно в тех своих моментах, которые как раз и обладают этим значением.
Согласно критерию рациональности, выводимому из методологии И. Лакатоса, прогрессивное развитие научно-исследовательской программы обеспечивается приращением эмпирического содержания новой теории по сравнению с ее предшественницами. Это означает, что новая теория должна обладать большей способностью предсказывать новые, ранее неизвестные факты в сочетании с эмпирическим подтверждением этих новых фактов. Если же новая теория справляется с этими задачами не лучше, а порой даже хуже старой, то ее введение не является прогрессивным изменением в науке и не отвечает критерию рациональности. Но в науке очень часто происходят именно такие изменения, причем нет сомнений, что только благодаря им и могли произойти серьезнейшие, даже революционные прорывы к новому знанию.
Например, теория Коперника, значение которой для науки никто не может оспорить, решала многие эмпирические проблемы современной ей астрономии не лучше, а хуже теории Птолемея. Астрономическая концепция Кеплера, действительно, позволяла объяснить некоторые важные факты и решить проблемы, возникшие в коперниковой картине Солнечной системы, однако и она значительно уступала в точности, а главное, в последовательности объяснений птолемеевской теории. Кроме того, объяснение многих явлений в теории Кеплера было связано не с научно-эмпирическими, а с метафизическими и теологическими предпосылками (иначе говоря, “жесткое ядро” кеплеровской научно-исследовательской программы было чрезвычайно “засорено” ненаучными положениями). К. Хюбнер отмечает в этой связи, что Кеплеру непременно пришлось бы отречься от своей теории, если бы он следовал критерию научной рациональности И. Лакатоса[28][28]. Подобными примерами наполнена история не только ранних стадий развития науки, но и вполне современной нам науки.
Но если признать, что история науки, какими бы причудливыми (с точки зрения принимаемых нами схем научной рациональности) путями она ни развивалась, всегда должна рассматриваться как история научной рациональности, само понятие научной рациональности немедленно теряет свои точные очертания и становится чем-то релятивным, текучим, а по большому счету - и ненужным. И. Лакатос, будучи убежденным рационалистом, понимал эту опасность и стремился оградить теорию научной рациональности от чрезмерного воздействия на нее исторического подхода. Он предлагал различать “внутреннюю” и “внешнюю” историю науки: первая должна укладываться в схемы “рациональной реконструкции” и выглядеть в конечном итоге вполне рациональной, а вторая должна быть вынесена на поля учебников по истории науки, где и будет сказано, как реальная наука “проказничала” в своей истории, что должно, однако, волновать не методологов, а историков культуры. Методолог же должен относиться к истории науки не как к безграничному резервуару различных форм и типов рациональности, а подобно укротителю, заставляющему прекрасное, но дикое животное исполнять его команды; при этом у зрителя должна быть иллюзия, что исполнение команд наилучшим образом отражает природную сущность этого животного.
Концепция И. Лакатоса оказалась попыткой приблизить попперовский идеал научной рациональности к реалиям исторического развития науки. Как это бывает всегда, идеал и реальность вступили в противоречие. Лакатос противился релятивизму и всячески открещивался от него. Но логика его идей вела к неизбежному выводу: теория научной рациональности должна стать более гибкой, она обязана всерьез отнестись к реальной истории науки, учесть ее уроки. В противном случае никакая “утонченность” не будет достаточной, чтобы избежать противоречий между абсолютистскими и релятивистскими мотивами внутри этой теории.