Бхагабати чаран гхош

Ученик Лахири Махасайя

Отец, Бхагабати Чаран Гхош, был добр, серьезен, временами суров. Горячо любя его, мы, дети, тем не менее сохраняли почтительное расстояние. Сильный математик и логик, он руководствовался в основном интеллектом. А вот мать была царицей сердец и учила нас только любовью. После ее смерти отец стал проявлять больше внутренней нежности. Я замечал тогда, что взгляд его часто, казалось, преобразовывался во взгляд матери.

От матери мы, дети, вкусили раннее горько-сладкое знакомство со священными писаниями. Она умело подбирала самые разные эпизоды из Махабхараты и Рамаяны[[5]], соответствующие всем случаям воспитания. Наказания наши сопровождались поучениями из древнего эпоса.

Повседневным проявлением уважения к отцу со стороны матери был обычай тщательно одевать нас после полудня, чтобы мы приветствовали его по возвращении со службы. Он занимал довольно высокое положение, нечто вроде вице-президента одной из крупнейших железнодорожных компаний Индии – Бенгал-Нагпур Рэйлуэй. Работа его была связана с переездами, и наша семья в период моего детства жила в нескольких городах.

Мать всегда была готова помочь нуждающимся. Отец тоже был склонен к доброте, но его уважение к правилам и порядку соотносилось с семейным бюджетом. Однажды за две недели мать истратила на еду для бедных больше, чем составлял месячный доход отца.

– Все, чего я прошу, – это то, чтобы ты проявляла благотворительность в разумных пределах.

Даже этот мягкий упрек от мужа был горек для нее. Ни одним словом не намекнув детям о размолвке, она спокойно вызвала экипаж.

– До свидания, я ухожу к маме. – Древний ультиматум!

Мы разразились воплями. Тут вовремя явился дядя матери, он шепнул отцу какой-то мудрый совет, припасенный, несомненно, с древних времен, после чего отец сказал несколько примирительных слов, и мать, к нашей радости, отпустила извозчика. Так закончилась единственная размолвка между моими родителями. Но я припоминаю и один типичный диалог.

– Дай мне, пожалуйста, десять рупий для только что пришедшей несчастной, – убедительным тоном попросила мать, улыбаясь.

– Почему десять? Одной достаточно. – В оправдание отец добавил: – Когда мой отец, дедушка и бабушка внезапно умерли, я впервые вкусил бедность. Единственное, что у меня было на завтрак перед тем как отправиться за несколько миль в школу, – это один маленький банан. Позже, в университете, я был в такой нужде, что обратился к богатому судье за помощью в одну рупию в месяц. Он отказал, заметив, что и одна рупия имеет значение.

– Как горько тебе вспоминать отказ в этой рупии! – Сердце матери отличалось мгновенной логикой. – Ты хочешь, чтобы и эта женщина тоже с горечью вспоминала отказ в десяти, которые ей крайне необходимы?

– Ты победила! – Незабываемым жестом побежденного он открыл бумажник. – Вот десять рупий. Передай их с добрыми пожеланиями от меня.

Отец имел склонность сначала на всякое новое предложение говорить «нет». Его отношение к незнакомой женщине, так быстро завоевавшей симпатию матери, было примером обычной осторожности. Антипатия к мгновенному одобрению – в действительности, лишь дань принципу «адекватного обдумывания». Я всегда находил, что отец был разумен и беспристрастно уравновешен в решениях. Если я мог подкрепить многочисленные просьбы одним-двумя аргументами, он всегда выполнял их – будь-то экскурсия во время каникул или новый мотоцикл.

Отец был строгим сторонником дисциплины для своих детей в их ранние годы, но его отношение к самому себе было поистине спартанским. Он, например, никогда не посещал театр, а искал отдыха в разных духовных занятиях и в чтении Бхагавадгиты[[6]]. Избегая всякой роскоши, он носил одну пару башмаков, пока они не изнашивались окончательно. Его сыновья купили автомобили, когда они стали популярны, но отец для своей ежедневной поездки на службу вполне довольствовался трамваем.

Накапливание денег ради власти было чуждо его натуре. Однажды после организации им Калькуттского городского банка он отказался от своей доли акций, ибо он просто хотел выполнять в свободное время какой-то гражданский долг.

Несколько лет спустя после того, как отец ушел на пенсию, для проверки книг компании Бенгал-Нагпур Рэйлуэй из Англии прибыл бухгалтер. Изумленный ревизор обнаружил, что отец никогда не обращался за премиями. «Он работал за троих! – заявил бухгалтер. – Ему полагается выплатить сто двадцать пять тысяч рупий (сорок одна тысяча двести пятьдесят американских долларов) в компенсацию за не взятые им вовремя деньги».

Должностные лица преподнесли отцу чек на эту сумму. Он думал об этом так мало, что даже не упомянул об этом дома. Много позже младший брат Бишну, заметивший большой вклад на банковском счете, спросил отца о его происхождении.

– К чему окрыляться материальной выгодой? – сказал отец. – Тот, кто ищет уравновешенности, никогда не будет ликовать от прибыли или горевать из-за потери. Он знает, что человек приходит в этот мир без гроша и уходит, не имея ничего.

В начале своей совместной жизни мои родители стали учениками великого учителя Лахири Махасайя из Бенареса. Это общение укрепило от природы аскетический темперамент отца. Мать однажды сделала моей старшей сестре Роме удивительное признание: «Твой отец и я живем как муж с женой лишь раз в год, чтобы иметь детей».

Отец встретился с Лахири Махасайя благодаря Абинашу Бабу[[7]], служащему филиала компании Бенгал-Нагпур Рэйлуэй. В Горакхпуре Абинаш Бабу рассказывал мне захватывающие истории о многих индийских святых, неизменно завершаемые провозглашением высшей славы своему гуру.

Однажды летним днем, когда мы праздно сидели у нас во дворе, он спросил у меня, слышал ли я когда-нибудь о тех необычных обстоятельствах, в результате которых мой отец стал учеником Лахири Махасайя. В благоговейном ожидании я отрицательно покачал головой. Он начал рассказ:

"Несколько лет назад, еще до твоего рождения, я попросил своего начальника, твоего отца, дать мне недельный неоплачиваемый отпуск для того, чтобы я мог посетить гуру в Бенаресе. Твой отец поднял этот план на смех.

– Вы собираетесь стать религиозным фанатиком? – спросил он. – Если вы хотите идти вперед, сосредоточьтесь на своей службе.

В тот же день, уныло плетясь домой по лесной тропе, я встретился с твоим отцом, сидевшим в паланкине. Отпустив слуг и экипаж, он пошел рядом, стараясь утешить меня и раскрывая преимущества борьбы за мирской успех. Но я слушал его безучастно. Мое сердце повторяло: «Лахари Махасайя! Я не могу жить, не видя тебя!»

Тропинка привела нас на край спокойного поля, где лучи вечернего солнца уже увенчали светящейся короной высокую зыбь дикой травы. Восхищенные, мы молчали. Вдруг там, в поле, всего в нескольких метрах от нас возникла фигура великого гуру![[8]]

– Бхагабати, вы слишком суровы к вашему служащему! – раздался его голос, поражая слух.

Он исчез столь же таинственно, как и появился.

– Лахари Махасайя! Лахари Махасайя! – восклицал я, упав на колени.

Несколько минут твой отец оставался неподвижным от изумления, а затем произнес:

– Абинаш, я не только даю вам отпуск, но и сам беру его, чтобы завтра отправиться в Бенарес. Я должен познакомиться с великим Лахари Махасайя, способным материализоваться по своей воле, чтобы вступиться за вас! Я возьму жену и попрошу этого учителя вести нас по его духовному пути. Вы сопроводите нас к нему?

– Конечно!

От чудесного ответа на молитву и быстрого благоприятного оборота событий радость переполняла меня.

Вечером следующего дня твои родители и я сели на поезд. Приехав в Бенарес на следующий день, мы проехали некоторое время на телеге, запряженной лошадьми, а затем прошли узкими улочками к уединенному дому гуру. Войдя в маленькую гостиную, мы остановились перед учителем, сидевшем в обычной позе лотоса. Он сощурил проницательные глаза и посмотрел на твоего отца:

– Бхагабати, вы слишком суровы к вашему служащему!

Это были те же слова, что он сказал два дня тому назад на сельском поле. Затем добавил:

– Я рад, что вы позволили Абинашу посетить меня и что вы с женой сопровождаете его.

К великой радости твоих родителей он посвятил их в духовную практику крия-йоги[[9]]. С памятного дня того видения твой отец и я, как братья по ученичеству, стали близкими друзьями. Лахири Махасайя проявил определенный интерес к твоему рождению. Несомненно, твоя жизнь будет связана с ним. Благословение учителя не может не сбыться". – На этом Абинаш Бабу закончил рассказ.

Лахири Махасайя покинул этот мир вскоре после того, как в него явился я. Его портрет в изысканной рамке всегда украшал наш семейный алтарь в разных городах, куда отец переезжал по службе. Много раз утром и вечером мы с матерью медитировали перед импровизированной святыней, поднося цветы, смоченные в ароматной сандаловой пасте. Ладаном и миррою, а также объединенными молитвами воздавали мы почести божеству, нашедшему полное выражение в Лахири Махасайя.

Его портрет имел исключительное влияние на мою жизнь. Я рос, и вместе со мной росли мысли об учителе. В медитациях я часто видел, как его фотографический образ выходит из маленькой рамки и, принимая живую форму, сидит передо мной; когда же я пытался коснуться стоп его светящегося тела, он менялся и вновь становился портретом. С моим переходом от детства к отрочеству Лахири Махасайя из маленького образа, заключенного в рамку, преобразился в живое присутствие святости. Я часто молился ему в минуты испытания или смущения, обнаруживая в себе его утешающее руководство.

Сначала я переживал, что он уже оставил физическую жизнь, однако когда стала открываться его тайная вездесущность, то переживания оставили меня. Тем из учеников, которым слишком хотелось увидеть его, он часто писал: «Зачем приходить и смотреть на мои кости и мясо, когда я всегда в сфере вашего кутастаха (духовного зрения)?»

Мне было около восьми лет, когда я был благословлен чудесным исцелением через фотографию Лахири Махасайя. Этот случай усилил мою любовь.

В нашем семейном имении Ичапур, в Бенгалии, я был поражен азиатской холерой. Состояние было безнадежным: врачи ничего не могли сделать. Мать, находившаяся у постели, постоянно заставляла меня смотреть на портрет Лахири Махасайя, висящий на стене над головой.

– Поклонись ему мысленно! – Она знала, что я был слишком слаб даже для того, чтобы поднять руки для приветствия. – Если ты действительно проявишь свое благоговение и внутренне преклонишься перед ним, твоя жизнь будет спасена!

Пристально глядя на его фотографию, я внезапно увидел ослепительный свет, обволакивающий тело и всю комнату. Тошнота и другие не поддающиеся контролю явления исчезли, мне стало хорошо. Тут же я почувствовал себя настолько сильным, что смог наклониться и коснуться стоп матери в благодарность за ее безмерную веру в гуру. Мать несколько раз прижалась головой к маленькому портрету:

– О вездесущий учитель, благодарю тебя, что твой свет исцелил сына!

Мне стало ясно, что она тоже видела свет, благодаря которому я тотчас выздоровел от смертельной болезни.

Эта фотография – одна из самых больших ценностей, которыми я владею. Подаренная моему отцу самим Лахири Махасайя, она содержит священную вибрацию. История происхождения этой фотографии не менее удивительна. Я слышал ее от ученика гуру, брата моего отца – Кали Кумар Роя.

Из нее следует, что учитель был против фотографирования. Несмотря на его протест, однажды снимок группы с его учениками и Кали Кумара Роя все же был сделан. Фотограф был поражен, обнаружив, что на пластинке, на которой были ясные изображения всех учеников, в центре, где он не без оснований ожидал найти контуры Лахири Махасайя, не было ничего, кроме пустоты. Этот феноменальный случай широко обсуждался.

Один из учеников, отличный фотограф Ганга Дхар Бабу, хвастался, что неуловимому образу учителя от него не убежать. На следующее утро, когда гуру сидел в позе лотоса на деревянной скамье у плетня, Ганга Дхар Бабу возился со своим оборудованием. Приняв все предосторожности для успеха, он отснял двенадцать фотопластинок. На каждой из них он нашел отпечаток деревянной скамьи и плетня, но тело учителя отсутствовало и здесь.

Со слезами на глазах и уязвленной гордости Ганга Дхар Бабу разыскал гуру. Прошло много часов, прежде чем Лахири Махасайя прервал свое молчание полным смысла замечанием:

– Я – Дух. Может ли твоя камера отразить Вездесущее Незримое?

– Вижу, что не может. Но, святой господин, я от всей души желаю иметь портрет вашего телесного храма. До сегодняшнего дня мое внимание было ограниченным, я не понимал, что вы полностью Живой Дух!

– Тогда приходи завтра утром. Я буду тебе позировать.

На следующий день фотограф вновь пустил в работу свою камеру. На сей раз святое изображение, более не сокрытое таинственной невосприимчивостью, отчетливо проступило на пластинке. Никогда более учитель не позировал для какого-либо другого портрета; по крайней мере, никакого иного портрета я не видел.

Репродукция фотографии демонстрируется в этой книге. Светлая кожа Лахири Махасайя, обычные для множества людей черты едва ли говорят о принадлежности к конкретной расе. Пылкая радость связи с Богом проявляется в несколько загадочной улыбке. Глаза полуоткрыты, чтобы показать условную направленность на преходящий внешний мир, и также полузакрыты, указывая на поглощенность внутренним блаженством. Предающий забвению бренные соблазны земли, он каждое мгновение был внимателен к духовным проблемам ищущих, обращавшимся к его щедротам.

Спустя короткое время после исцеления силой портрета гуру, у меня было впечатляющее духовное видение. Однажды утром, сидя на своей кровати, я вошел в глубокую концентрацию.

«Что скрывается за темнотой закрытых глаз?» – этот глубокий вопрос овладел разумом. Вдруг внутреннему взору явилась сильнейшая вспышка света. Божественные образы святых, сидящих в медитации в горных пещерах, образовали подобие миниатюрных кинокадров на большом сияющем экране внутри моего лба.

– Кто вы? – спросил я вслух.

– Мы – гималайские йоги. – Необычную реакцию трудно описать, сердце мое трепетало.

– О, я жажду отправиться в Гималаи и стать подобным вам!

Видение пропало, но серебристые лучи расходились в расширяющиеся до бесконечности круги.

– Что за чудесное зарево? – спросил я.

– Я – Ишвара[[10]]. Я есть Свет. – Голос был подобен раскатам грома.

– Я хочу быть единым с Тобой!

Из этого медленно гаснущего божественного экстаза я вынес неизменно вдохновляющую идею – поиск Бога. «Он – вечная, вечно новая радость!» Это воспоминание надолго пережило день экстаза.

Возникает другое раннее воспоминание – в точности такое, каким оно было, ибо по сей день я ношу его след. Мы со старшей сестрой Умой ранним утром сидели под деревом ним на нашем участке в Горакхпуре. Она помогала изучать бенгальский букварь, а мое внимание в это время было увлечено попугаями, клюющими поблизости спелый плод маргоза.

У Умы на ноге был нарыв. Жалуясь на него она достала баночку с лечебной мазью. Я тоже немного намазал лечебным средством свое предплечье.

– Зачем ты мажешь лекарство на здоровую руку?

– Я проверяю мазь, ибо чувствую, что завтра у меня здесь будет нарыв.

– Ты – маленький лгунишка!

– Сестра, не называй меня этим словом, до того пока не увидишь, что случится завтра. – Возмущение овладело мной.

На Уму это не подействовало, и она трижды повторила свою насмешку. Непреклонная уверенность звучала в голосе, когда я медленно сказал:

– Силой своей воли я заявляю, что завтра у меня на руке точно в этом месте будет большой нарыв, а твой вздуется вдвое больше теперешнего.

Утро застало меня со здоровенным нарывом на указанном месте, размеры нарыва Умы удвоились. Пронзительно крича, сестра бросилась к матери:

– Мукунда стал колдуном!

Мать сказала мне, что я никогда более не должен пользоваться силой слов для причины вреда. Я всегда помню ее совет и следую ему.

Мой нарыв был вылечен оперативным путем. От надреза доктора остался заметный шрам. На правом предплечье я по сей день ношу постоянное напоминание о силе чисто слова человека.

Те простые и, казалось бы, безобидные слова, обращенные к Уме, сказанные с глубокой внутренней концентрацией, обладали скрытой силой, достаточной, чтобы, подобно бомбе, взорваться и произвести определенный, хотя и вредный, эффект. Позже я понял, что взрывная вибрация слов может быть мудро направлена на освобождение жизни от трудностей и действовать без шрамов или упреков[[11]].

Наша семья перебралась в город Лахор, расположенный в штате Пенджаб. Там я приобрел портрет богини Кали[[12]], олицетворяющей Божественную Мать. Он освящал маленькую неофициальную святыню на балконе дома. Ко мне пришла уверенность, что любая из просьб, произнесенных мною в этом месте, увенчается успехом. Однажды, стоя здесь с Умой, я следил за двумя мальчиками, запускающими воздушных змеев над крышами двух зданий, отделенных от нашего дома очень узким переулком.

– Отчего у тебя такой умиротворенный вид? – Ума игриво толкнула меня.

– Просто я думаю, как чудесно, что божественная Мать дает мне все, чего бы я ни попросил.

– Я думаю, что Она даст тебе тех двух змеев! – иронизируя, сказала сестра.

– А почему бы и нет? – Я начал тихо молиться об этом.

В Индии разыгрывают соревнования со змеями, нитки которых покрыты клеем с толченым стеклом. Каждый игрок своей ниткой старается перерезать нитку соперника. Сорвавшийся змей несется над крышами, поймать его – большая забава. Поскольку Ума и я были на балконе, казалось невероятным, что какой-нибудь упущенный змей попадет нам в руки, ибо нитка, естественно, потянула бы его поверх крыши.

Игроки, стоящие поперек улочки, начали состязание. Одна из ниток была перерезана, и змей немедленно полетел в моем направлении. От внезапного ослабления ветерка на миг он остался недвижим. Этой паузы было достаточно для того, чтобы нитка зацепилась за кактус, растущий на кровле противоположного дома. Образовалась отличная длинная петля для того, чтобы схватиться за нее. Я вручил трофей Уме.

– Это просто необыкновенная случайность, а не ответ на твою молитву. Если и другой змей попадет к тебе в руки, тогда я поверю. – В темных глазах сестры отражалось большее изумление, чем в ее словах.

Я продолжал молиться с возрастающей интенсивностью. Сильный рывок второго игрока кончился внезапной потерей его змея. Он полетел ко мне, танцуя на ветру. Мой добрый помощник – кактус – опять свернул нитку змея в нужную петлю, благодаря которой его стало возможно поймать. Я преподнес Уме второй трофей.

– В самом деле, Божественная Мать тебя слушает! От всего этого мне жутко! – Сестра умчалась прочь, как испуганный олень.