Внутренняя” и “внешняя” истории

Модель исследовательской программы, состоящей из “жесткого ядра” и “защитного пояса”, частично проецируется Лакатосом на историю науки, порождая его деление истории науки на “внутреннюю” и “внешнюю”.

“Каждая рациональная реконструкция создает некоторую характерную для нее модель рационального роста научного знания. – говорит Лакатос. – Однако все эти реконструкции должны дополняться эмпирическими теориями внешней истории для того, чтобы объяснить оставшиеся нерациональные факторы (в эту сферу попадает и куновская модель. – А.Л.). Подлинная история науки всегда богаче рациональных реконструкций. Однако рациональная реконструкция, или внутренняя история, является первичной, а внешняя история – лишь вторичной, так как наиболее важные проблемы внешней истории определяются внутренней историей…[5]. Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса” [Лакатос, с. 483–484]. “Историк-интерналист” будет рассматривать… исторический факт как факт “второго мира” (Поппера. – А.Л.), являющийся только искажением своего аналога в “третьем мире”. Почему возникают такие искажения – это не его дело, в примечаниях он может передать на рассмотрение экстерналиста проблему выяснения того, почему некоторые ученые имеют “ложные мнения” о том, что они делают (конечно, то, что в данном контексте причисляется к ложным мнениям”…, зависит от теории рациональности, которой руководствуется критика)” [Лакатос, с. 485].

“Именно внутренняя история, – утверждает Лакатос, – определяет то, что историк будет искать в истории науки, на что будет делать акцент и что будет игнорировать. “История без некоторых теоретических “установок” невозможна, – говорит Лакатос. – Одни историки ищут открытий несомненных фактов, индуктивных обобщений, другие – смелых теорий и решающих негативных экспериментов, третьи – значительных теоретических упрощений или прогрессивных и регрессивных сдвигов проблем, при этом все они имеют некоторые теоретические установки” [Лакатос, с. 487] (т.е. эмпирический материал в истории, так же как и в физике, “теоретически нагружен”).

“Внутренняя история для индуктивизма состоит, – по мнению Лакатоса, – из признанных открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений. Внутренняя история для конвенционализма складывается из фактуальных открытий, создания классифицирующих систем[6] и их замены более простыми системами.

Внутренняя история для фальсификационизма характеризуется обилием смелых предположений, теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их предшественники, и прежде всего – наличием триумфальных “негативных решающих экспериментов”.

И наконец, методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы над другой” [Лакатос, с. 483].

“У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы (… в …докуновском смысле). Главными парадигмами индуктивистской историографии являются кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских “феноменов” движения планет; открытие Ампером закона электродинамики благодаря индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами электрического тока…” [Лакатос, с. 460 – 461]. “Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была коперниканская революция”, а “главными научными открытиями являются, прежде всего, изобретения новых более простых классификационных систем” [Лакатос, с. 465, 464]. “Излюбленными образцами (парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла, формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли, эксперимент Эддингтона, связанный с затмением Солнца”. “Историк-попперианец ищет великих, “смелых” фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов” [Лакатос, с. 467]. Образцами конкурирующих исследовательских программ могли бы, наверное, служить различные варианты теории относительности (эйнштейновский, эфирный и др. (см. [Визгин, 1985; Липкин, 2001, п. 5.2]))[7].

У каждой историографии есть свои характерные для нее проблемы. “Историк-индуктивист не может предложить рационального “внутреннего” объяснения того, почему именно эти факты, а не другие были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это нерациональная, эмпирическая, внешняя проблема” [Лакатос, с. 461]. “Конвенционалистская историография не может рационально объяснить, почему определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему определенные классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот период, когда их сравнительные достоинства еще неясны” [Лакатос, с. 465]. “Для историка-фальсификациониста особую проблему представляет “ложное сознание” – “ложное”, конечно, с точки зрения его теории рациональности. Почему, например, некоторые ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и верифицирующими, чем негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно фальсификационист Поппер разработал… концепцию о расхождении объективного знания (в его “третьем мире”) с искаженными отображениями этого знания в индивидуальном сознании” [Лакатос, с. 469–470]. Существует “основная эпистемологическая проблема” и для методологии научно-исследовательских программ. “Подобно методологическому фальсификационизму Поппера, она (методология научно-исследовательских программ) представляет собой весьма радикальный вариант конвенционализма. И аналогично фальсификационизму Поппера, она нуждается в постулировании некоторого внеметодологического (т.е. неконвенционалистского. – А.Л.) принципа – для того, чтобы связать (хотя бы как-нибудь) научную игру в прагматическое принятие и отбрасывание высказываний и теорий с правдоподобием. Только такой “индуктивный принцип” может превратить науку из простой игры в эпистемологически рациональную деятельность… в нечто более серьезное – в подверженное ошибкам отважное приближение к истинной картине мира” [Лакатос, с. 476].

В ряду анализируемых (и сравниваемых) Лакатосом подходов в философии науки нет куновского, который выступает только как объект критики. Тем не менее, нам представляется, что его можно было бы поместить в этот ряд, т.е. применить лакатосовскую историографическую методологию и к куновской модели развития науки. Тогда куновская “внутренняя история” будет выделяться в исследовании истории “внешней” для Лакатоса. Здесь выделяются истории научных сообществ и конкуренции между ними, парадигмы, фазы нормальной науки и научной революции. Здесь есть свои образцы – в первую очередь коперниканский переворот, проанализированный самим Куном. Есть и свои проблемы (выделение парадигм и др.). Вообще говоря, и лакатосовскую и куновскую модели развития науки, по-видимому, можно приложить к рассмотренным пяти (включая куновский) направлениям в философии науки XX в. Вполне можно говорить о куновской историографической исследовательской программе, которая порождает мощный поток исследований по социологии науки.