Дополнительные материалы к урокам
I[14]. Желая видеть в современности радикальные перемены, Есенин пришел к мысли и о создании иной поэзии. Он стал вдохновителем новой школы — имажинизма. Имажинисты, прежде всего его теоретики и практики В. Шершеневич и А. Мариенгоф увлекли Есенина пристальным вниманием к образотворчеству. В его поэзии появились сложные, основанные на неожиданных ассоциациях образы: «По пруду лебедем красным / Плавает тихий закат», «Золотою лягушкой луна / Распласталась на тихой воде», «Взбрезжи, полночь, луны кувшин / Зачерпнуть молока берез» и т. д. Однако идеология имажинизма была чужда Есенину. Имажинисты объявили образ самоценным, изгнали из поэзии интуицию, подменив ее логикой, духовные и национальные начала русской поэзии не признавались, но приоритетным был провозглашен плотский мир, что позволило поэтам выстраивать стихотворения на физиологических, эротических, вульгарных образах. Антиэстетизм стал в поэзии имажинистов достоинством. Талант как художественная данность устранялся. В начале увлечения имажинизмом Есенин написал теоретическую статью «Ключи Марии», в которой высказал свою философию искусства. Он воспринимал образ как синтез неба и земли, мистического и прозаического, тайного и очевидного. Его отношение к слову было исключительно метафизическим, по сути — религиозным. Он верил в силу интуиции.
II. История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь — не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что «больше революции», а она оказалась путем к последней мерзости — к нэпу. Он думал, что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал в самом деле. Он отрекся от Бога во имя любви к человеку, а человек только и делал, что снял крест с церкви да повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию.
И однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных паданий Есенина остается что-то, что глубока привлекает к нему. Точно сквозь все эти заблуждения проходит какая-то огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своем творчестве и пред своею совестью, что во всех доходил до конца, что не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие, — и за все захотел расплатиться ценой страшной. Правда же его — любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Ее исповедовал он даже в облике хулигана:
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!
Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже СССР, — одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка, и развязка его трагедии. Февраль 1926
(В. Ходасевич. Некрополь.)
II. Анализ стихотворений
«Я последний поэт деревни» (1920)— прощальная обедня, панихида по России-храму, уходящей Руси, крестьянской культуре. Тема гибели старого мира и победы новой, «железной» культуры решена трагически. Развивается и мотив гибели лирического героя: «И луны часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час». Этот параллелизм выразился в структуре первой строфы: поэт («Я последний поэт деревни…»), родина («Скромен в песнях дощатый мост»), поэт («За прощальной стою обедней»), родина («Кадящих листвой берез»). Отныне деревня лишь лирический образ.
Компромисс деревенского и пролетарского миров исключен. Символ урбанистической культуры — «железный гость», образы крестьянского бытия — «злак овсяный, зарею пролитый», колосья-кони, голубое поле. Их противопоставление раскрывает конфликт живого и неживого; «железный гость», его «неживые, чужие ладони» несут гибель. Ветер, выражал тему обреченности крестьянства, справляет панихидный пляс.
Избавление от разлада, конфликтности и стремление к гармонии — эмоциональный и философский стержень поздней лирики Есенина, к какому бы тематическому направлению она ни относилась. Стихотворение «Неуютная жидкая лунность...» (1925) запечатлело стремление поэта преодолеть отчаяние и найти гармонию даже в новой деревне: «Через каменное и стальное / Вижу мощь я родной стороны». В патриархальной деревне ему вспоминается лишь «тоска бесконечных равнин», «усохшие вербы», нищета. Картинам сиротского, убогого пейзажа противостоит мечта лирического героя о технической оснащенности деревни. Причем индустриальная, идущая из города культура теперь вовсе не является символом смерти полевой Руси; наоборот, она принесет ей возрождение, поможет избавиться от нищеты: «Но и все же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь».
Вера в «стальную» Русь — крайне редкий мотив в творчестве Есенина. В его поэзии трагически звучала тема противостояния города и деревни. В «Сорокоусте» (1920) город — враг, который «тянет к глоткам равнин пятерню». Стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний...» (1922) представляет конфликт города и деревни как метафизическую трагедию; город не просто железный враг, он еще и дьявол: «Жилист мускул у дьявольской выи». Победа железного, то есть неживого, как раз и ассоциировалась в сознании поэта с социализмом «без мечтаний».
Есенинский оптимизм — трагический. За искренним желанием увидеть в новой России цивилизованное начало нельзя не заметить трагедию героя-изгоя: «Я не знаю, что будет со мною...! Может, в новую жизнь не гожусь...»
Элегия «Спит ковыль. Равнина дорогая...» (1925) — образец исповедальной лирики. Гармония найдена Есениным в принятии, с одной стороны, рассудком нового поколения, «чужой юности», «сильного врага», а с другой, сердцем, — родины ковыля, полыни, журавлиного крика, бревенчатой избы. Есенинский компромисс был выражен в последних строках: «Дайте мне на родине любимой, / Все любя, спокойно умереть!» Философская концепция покоя, принятия мира как данности обогащена здесь мотивом любви ко всему, и к «сильному врагу» в том числе. Есенин возвращался к идее гармонии, целесообразности, синтезу, казалось бы, противоположных начал.
«Письмо к женщине» (1924), написанное в жанре послания, создает образ не только прошедшей, но и негармоничной любви:
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
За драмой отношений раскрывается трагический, одинокий образ лирического героя, подавленного «роком событий», схоронившегося от штормов в «корабельном трюме» — «русском кабаке». Однако ему все-таки удается в роковом потоке событий различить целесообразность его движения и, воспев хвалу рулевому корабля жизни, обрести иные ценности: «Я избежал паденья с кручи. / Теперь в Советской стороне / Я самый яростный попутчик».
В протяженном во времени драматическом пути лирического героя, в печальном повествовании о разрушенных любовных связях, в ощущении невозможности вернуть любовь, в благословении любви возлюбленной и счастливого соперника узнаются мотивы стихотворения А. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…». Связывает стихотворения и состояние успокоенности лирических героев после пережитых бурь.
Тема подчиненности человеческой жизни законам природы развита и в элегии «Отговорила роща золотая...» (1924): и роща «отговорила», и журавли «не жалеют больше ни о чем», и «дерево роняет тихо листья», и лирический герой «роняет грустные слова», ему не жаль «ничего в прошедшем». Параллелизмы, сравнения помогают почувствовать вселенский закон: «каждый в мире странник», но мир при этом не умирает, трава «от желтизны не пропадет», «не обгорят рябиновые кисти»...
Строка «Стою один среди равнины голой...» — явная и не случайная реминисценция из стихотворения М. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...». В обоих произведениях были выражены пути лирических героев («один») к синтезу с миром — равниной, пустыней, небом... Всемирность, ощущение себя в контексте космоса были основными мотивами русской философской лирики ХIХ—ХХ веков.
Одним из произведений поэта, в котором, при всем ощущении греховности, мятежности своей жизни, лирический герой высказывает надежду на свое духовное возрождение, стало «Письмо матери» (1924). Оно не относится к философской лирике, но в нем также выразился свойственный Есенину философский взгляд на реальность. Все чаще в творчестве Есенина звучали мотивы осознания виновности за кому-то нанесенные обиды, скандалы и проч. «Письмо матери» носит исповедальный, как вся лирика Есенина, и покаянный характер. Его лирический герой мучается собственными противоречиями: в нем есть и нежность, и «мятежная тоска». Он пережил ранние утраты и усталость. Однако звучит в стихотворении и надежда лирического героя на свое духовное обновление, на излечение от душевных ран материнской любовью: «Ты одна мне помощь и отряда...»
Стихотворение построено на противопоставлении тихого лада, связанного с миром матери и родного дома, и греховной городской жизни героя. Перед нами есенинский вариант библейской истории о блудном сыне. В стихотворении развивается и вечная тема материнства, и тема сыновства. Образный ряд организуется по принципу чередования: мать, мир поэта, опять мать. Их миры пересекаются, жанр послания позволяет через обращение сына к матери объединить в одно целое и образ матери-утешительницы, и образ кающегося сына: «Не буди того, что от мечталось, / Не волнуй того, что не сбылось». Способствует этому синтезу и форма видения, матери видится кабацкая драка: «Будто кто-то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож».